В этот момент слышится какое-то мерзкое шуршание. На всех нас падает откуда-то сверху куча тараканов. Люди вопят от страха, и мы, размахивая – одни руками, другие лапами или крыльями, – несемся прочь.
Не выношу тараканов. Не выношу подземелья. Ненавижу все это.
Наконец-то мы подбегаем к выходу, стряхивая облепивших нас насекомых.
Надо крепиться, я ведь сильная! Меня ничего не пугает. Я – царица, кошачье величество, готовящаяся к появлению новой цивилизации.
– Мы прошли под Сеной, – сообщает Натали. – Это – станция «Шатле». Ты еще чувствуешь запах беглецов, Бастет?
Я принюхиваюсь.
– Туда!
Мы выбегаем на поверхность, в глаза бьет свет. Шампольон, плохо переносящий путешествия в темных тоннелях, где не полетаешь, опережает остальных.
Я медленно трушу, старясь не сбиться со следа, Пифагор тащится за мной.
– Мы на улице Риволи, – говорит, моргая, моя служанка.
Вдоль улицы вздымаются серые развалины. На мостовой громоздятся остовы машин, в некоторых белеют человеческие скелеты.
Мы бредем дальше.
Запах ведет нас по улице Риволи. Впереди мы видим огромное здание, похожее на Версальский дворец.
Я принюхиваюсь и начинаю различать смесь запахов. Определенно, Анжело и Эсмеральда здесь побывали. Крысиного запаха я не улавливаю.
– Почему, по-твоему, здесь нет крыс? – спрашиваю я Пифагора.
Сиамец, разделяющий мое недоумение, отвечает:
– Вероятно, совершив злодейство здесь, бурое полчище не разбежалось, а двинулось на север, чтобы расправиться с представителями других видов. Первыми их удар приняли кошки на водокачке, потом пришла очередь кошек и людей на Сите, потом должен был пасть Монмартр… Они держатся вместе, так они непобедимы.
Мы осторожно крадемся, улавливая запах кошек.
Вскоре мы оказываемся у прозрачной стеклянной пирамиды. Как ни странно, эта геометрическая фигура кажется мне почти знакомой. За ней высятся горделивые строения.
– Еще один старинный дворец, в котором обитали предводители людей, вроде Елисейского дворца и Версаля. Называется Лувр, его превратили в музей, самый большой в мире, – рассказывает Натали.
– Музей? Что это такое?
– Что-то вроде храма искусства.
Решительно все указывает на необходимость освоить эти три понятия: искусство, юмор и любовь. Как будто сама вселенная решила подталкивать меня к дальнейшему развитию.
И вот мы внутри прозрачной пирамиды. Спускаемся по лестнице и попадаем в зал с мраморным полом, усеянным человеческими трупами. Здесь тоже пахнет кошками.
Они побывали здесь, это точно.
Я мяукаю что есть мочи:
– Анжело!
– Эсмеральда! – не отстает от меня Пифагор. – Мы здесь! Где вы?
Следы приводят нас в туалет, где нас встречает такой кавардак, что становится ясно: выжившие умывались, не жалея мыла, чтобы скрыть свой запах. Наверное, сделать так предложил самый сообразительный из людей.
– Теперь мы их окончательно потеряли! – горюет Пифагор.
– Пусть Лувр и велик, но мы обязательно их отыщем! – ободряет нас Натали.
Мы разгуливаем по храму искусства. Это тоже лабиринт, только с гораздо более высокими потолками, чем в метро, и полный света. Один коридор сменяется другим, залам нет числа.
Нам попадается огромная картина, почему-то интригующая и манящая меня.
– Что это? – интересуюсь я у Натали.
– «Плот “Медузы”, – отвечает за нее Роман, – полотно кисти живописца Жерико.
У Романа явно обостренный интерес именно к этой картине.
– Люди, изображенные на картине, потерпели кораблекрушение в открытом море и спаслись на деревянном плоту. В борьбе за жизнь они убивали друг друга, мало кто уцелел. Это событие шокировало современников и вдохновило живописца на создание полотна. Он не просто запечатлел на холсте реальное событие, а превратил его в аллегорию, своеобразное предостережение всем людям, которые, пытаясь выжить, идут на смертоубийство и в итоге могут погибнуть.
Меня и прежде поражало то, что я наблюдала на нашей планете, но сейчас я испытываю нечто новое: мне становится ясно, что назначение искусства – не только волновать, но и заставлять думать.
Не могу не содрогнуться, представляя саму себя на этой жалкой вязанке щепок посреди бескрайнего океана, без крошки съестного. Я прирастаю к месту, потрясенная полотном, и с каждой секундой оно кажется мне еще более прекрасным.
К Каллас, Вивальди и Баху теперь добавился Жерико, еще один человек искусства, затронувший во мне глубинные струны.
– Как ты считаешь, – обращаюсь я к Пифагору, – можно изобрести на манер человеческой культуры свою, кошачью?
– По-твоему, сейчас уместно задавать этот вопрос?
– Прости, что не смогла справиться со своим страхом и позволила себе помечтать. – Я глубоко вздыхаю и продолжаю: – Если нам не удастся создать кошачью культуру, то нам никогда не выстроить цивилизации, достойной этого названия. В возможных продолжателей человечества нас превращает именно то, что мы не довольствуемся простым выживанием и желанием метить свою территорию, а обладаем способностью воспринять то лучшее, что оно создало в таких областях, как искусство, кажущихся нам на первый взгляд ненужными.
Мой партнер заинтригован моими речами. Я напираю:
– Когда-нибудь и мы, кошки, займемся по-нашему, по-кошачьи, живописью, ваянием и музыкой, чтобы достигнуть той же высокой степени гегемонии, какой достигли люди.
Пифагор не удостаивает меня ответом, и я произношу:
– Остается надеяться, что крысы не займутся тем же самым, нам подражатели ни к чему.
Согласитесь, странно рассуждать об искусстве в столь напряженной ситуации. Наверное, мое бессознательное ищет, как бы отвлечься, чтобы меня не сковал паралич от страха, что с Анжело стряслась беда.
– То же и с наукой. Надо будет изобрести кошачью науку.
Сиамец мотает головой. Наконец-то его проняло!
– Недостаточно копировать технологии человека. Наш долг – подхватить эстафету и попытаться понести факел созидания дальше того места, где остановились люди. Для этого потребуется инвентаризация всех их открытий, чтобы не начинать все с нуля. Логично поэтому вернуться к моему предложению составить «Большую кошачью энциклопедию».
Мы бродим по музейным коридорам, выставив вибриссы, чтобы унюхать малейший кошачий или человеческий след. Переварив высказанные мной мысли, Пифагор изъявляет готовность к диалогу.
– Ничего не имею против кошачьего искусства. Но с чего начать?
– Первейшим, главным для нас искусством мне представляется искусство рассказывать истории – забыла, как оно называется…
– Литература.
– Вот-вот. Нам придется изобрести литературу для кошек. Кроме энциклопедии со всей полезной информацией, появятся истории с действующими лицами и их приключениями. Вполне можно будет начать с наших подвигов, чтобы создалась наша собственная…
– Мифология? – подсказывает Пифагор.
– Она самая, мифология фелисите.
– Кем ты видишь саму себя, Бастет, романисткой или поэтессой?
Опять этот несносный кот иронизирует! Во мне зреет бунт при одной мысли о вечной непочтительности самцов ко мне и вообще ко всему женскому полу.
Очень хочется задать ему взбучку, но я удерживаюсь от лапоприкладства.
– Я серьезно. Однажды я напишу книгу, где поведаю о своей жизни.
– Как, скажи на милость? Кошачий алфавит – и тот пока отсутствует.
– Сначала я буду рассказывать свою историю устно, а потом либо научусь писать и запишу ее человеческими буквами, либо продиктую тому, кто запишет ее вместо меня.
– Мечтать не вредно, но будем реалистами: мы – всего лишь кошки. У нас и рук-то нет. Несмотря на то что человеческая цивилизация рухнула, мы пока неспособны с ней конкурировать.
Я ничего не отвечаю, хотя все больше убеждаюсь, что доминирующим на планете видом станет тот, который не только продемонстрирует свою силу и ум, но и преуспеет в искусствах. А еще я понимаю, что обязана расширять свои представления о прекрасном, уходя от сугубо кошачьих критериев.
Мы кружим по лабиринту, увешанному сотнями картин.
Внезапно до нас доносится крик.
Это моя служанка. Мы бежим на крик. Она таращит глаза на картину, изображающую женщину, у которой на месте глаз две дырки. Я взволнованно спрашиваю Пифагора:
– Что с ней?
– Уничтожен величайший шедевр человеческой живописи! Эта женщина с выколотыми глазами – «Джоконда» Леонардо да Винчи. Кто-то проковырял в ней две внушительных дыры.
– Кто?!
– Наверное, это произошло во время гражданской войны. Есть люди, которым доставляет удовольствие портить все, что красиво.
До меня никак не доходит весь смысл этих слов.
– Жаль картину, конечно. Но посмотри вокруг, здесь полно других. Нет причин так убиваться. Это лишь неодушевленный предмет.
– Этот был особенным. Эта картина считалась красивейшей на свете, – втолковывает мне Пифагор.
– Чем же она так хороша?
– Дело в том, что женщина, которую изобразил художник, пристально смотрела именно на тебя. Ее улыбка выражала удивительную безмятежность и спокойствие.
Честно говоря, по художественной ценности эта картина значительно уступает, по-моему, «Плоту “Медузы”», где герои агонизируют и при этом пожирают друг друга.
– Лучше продолжим поиск моего сына и других беглецов с острова.
Мне понятно, в чем важность искусства: это красиво, это может наводить на размышления, но, насколько я знаю, это не спасает жизни.
Мы идем дальше по огромным безмолвным залам, где видим тела туристов – они с фотоаппаратами, – и дежурных в форме и фуражках. Я огибаю их, стараясь смотреть только на стены.
Роман сообщает, что за залами французского и итальянского искусства начнется египетская экспозиция.
Там тоже разбиты витрины и опрокинуты статуи. Внезапно Роман подзывает меня.
– Смотри, вот твоя тезка. – Он указывает на скульптуру из черного камня. – Это богиня Бастет, ей пять тысяч лет.
Я подхожу и вижу величественную кошку с человеческим телом. Меня бросает в дрожь от одной детали – щелки у нее во лбу, совсем как у меня.