– Поговорила, все. Выключила, забирай.
– И что?
– Что… надо ехать.
– Нет!!!
– Почему?
– А работа?
– На пару дней. Заберешь ее из больницы, перевезешь домой.
– Я не хочу, что я Маше скажу?
– Ты по работе постоянно мотаешься, она даже не спрашивает – куда. Что тебе – трудно соврать?
Сонька стояла так близко, она была почти с него ростом, такая спокойная, словно ничего не произошло.
«Как она ничего не боится? Почему? Или просто не показывает?»
– Что ты трясешься, как чихуахуа на ветру? С тобой, что ли, ехать?
– Да! Сонечка, милая, не оставляй меня…
Он готов был броситься ей на шею. Но ноги подкосились, он сел на пол. Все лицо было уже мокрым от слез.
Она медленно опустилась рядом, прижала к себе этого нервного большого мальчика, что-то говорила – он не слышал слов, но интонация его успокаивала. Успокаивали и ее руки – как они гладили его лысеющую голову, плечи, лицо.
– Ну все, все… Где же салфетки… Давай, вытри нос. Господи, ну, что это такое происходит!
Вечером Георгий позвонил еще раз – узнать, купил ли «этот истероид» билеты. Так его и назвал Соне – трубку теперь брала только она.
– Ты извини за прямоту, но скажи мне, почему ты разговариваешь с его телефона?
– Я же тебя не спрашиваю, почему ты звонишь с телефона Кати, правда?
– Потому что знаешь. И я просто хочу знать. Почему ты отвечаешь на звонки? Ты весь день, получается, рядом с ним.
– Он очень расстроился из-за Кати. Понимаешь, не все между ними так просто. Митя очень впечатлителен.
– Да он просто баба! Дай его сюда, что ты его прикрываешь своей юбкой!
– Не надо, прекрати… Ты, что – ревнуешь?
– Думай, что говоришь.
– Ты тоже думай. Иногда, – сказала она примирительно.
Он и сам не мог понять, что его так разозлило. Прислушался к себе – нет, ревности не было. Митя ему не нравился с самого начала. Но сил после разговора с Сонькой не осталось – Георгий впервые за эти сутки рухнул в кровать.
Между подушками лежал ее блокнот – весь исписанный, изрисованный причудливыми воздушными замками, какими-то внеземными существами, космическими городами. Совсем без прямых линий, все такое округлое.
«Надо же, а говорят, резкие прямолинейные люди и рисуют так же. Все это брехня, вся их «психология».
Рисунки чередовались с небольшими заметками на полях.
Оказалось, что читать их гораздо интереснее, чем истеричную Катину переписку с Митей. В своем уютном дневничке она была спокойна, наполнена каким-то внутренним светом, увлечена созерцанием и постоянно удивлялась красоте вокруг.
«Как странно и нелогично, что все люди по-разному устроены. Ждешь от человека определенной реакции на событие, такой же, как у самой себя, а он – ррраз! И реагирует по-другому. Или хочет чего-то другого, непонятного. И ему не нравится что-то хорошее, а кажется прекрасным то, на что я и не посмотрела бы.
Мы все такие разные, что даже странно говорить о нас «мы». Как разные виды животных – бабочки, слоны, кенгуру и домашние собаки. Только бабочки и слоны не могут полюбить друг друга, а мы – обречены. С другой стороны, что я знаю про бабочек и слонов? Что человек может о них знать? Мы даже не понимаем их язык. Да что их язык, мы ведь часто не знаем языки друг друга».
«М. нарисовал мне мультик на страницах блокнота. Оказывается, это очень просто – рисуешь человечка на одной странице, потом на каждой последующей его немножко меняешь, по миллиметру. Если быстро пролистать блокнот, получится эффект мультика. М. говорит, я должна попробовать, раз уж я рисую. Я никогда не смогу ему объяснить, что главная моя проблема – пустой блокнот…».
«Русской нации, безусловно, нет как национальности, зато есть общий язык, культурные ценности, есть масса людей, для которых дом – это то место, где говорят по-русски, где все смотрели в детстве «Ну, погоди!», а те, кто смотрел «Телепузиков» – уже чужие».
«Я иногда думаю – что же в нем такое трогательное, что не дает мне оторвать взгляд? Кажется, он не относится к себе слишком серьезно, зато серьезно относится ко всем окружающим. Разве кто-то может этого заслуживать? Сонька говорит, за это не любят. За что я еще могу его любить? За ямочку на подбородке. За его старомодную стеснительность. За его смех. Мы с ним часто смеемся, как говорят «до упаду», у нас схожее чувство юмора – с оттенком мрачной самоиронии. Это защитная реакция на все. Единственное, что нам обоим помогает выжить, и главное, что нас сблизило. У него честный смех – это очень важно, когда человек не смеется в угоду кому-то. Это самый главный вид искренности».
О нем читать было больнее всего. Но становилось многое понятно, а понять ее Георгию было важно. Он не удивлялся ее перевоплощению – он и полюбил Катю такой, такой она была при первой их встрече – спокойной, ироничной, немножко печальной. Но уже тогда в ее жизни появился этот Митя.
«Как там Соня сказала… А, если яблоко начало гнить изнутри, то снаружи запах почувствуется не сразу»…
Иногда Катя рисовала забавные почеркушки на полях, в этом сквозило что-то пушкинское. Случались и знакомые профили – Сонин, чаще Митин. И только о нем, о Георгии не было ни слова, ни запятой. И в этом было больше горькой правды, чем во всех словах на свете.
В аэропорту Бен-Гуриона поздним вечером их встречал водитель Георгия.
Соня знала его в лицо, подошла, улыбаясь, спросила, могут ли они сразу ехать в клинику в Иерусалим. До Тель-Авива было гораздо ближе, Митя сам накануне забронировал им номер в одном из многочисленных отелей на самом берегу моря.
Сейчас только понял, что нужно было два номера, в одном все-таки неудобно, хотя Соню он давно уже воспринимал не как отдельное существо, тем более женщину, а как родного человека, неотъемлемую часть себя. Без нее он чувствовал себя неуверенно, звонил с работы в каждый перекур, чтобы убедиться, что она есть, что она по-прежнему излучает уверенность и спокойствие, которое непонятно чем питалось.
Вот и сейчас она резко оборвала его попытки ехать в отель, попросила отвезти их прямо в клинику. На робкие попытки Мити сослаться на усталость и перелет не обращала внимания. Сидела, как изваяние, держа осанку даже в машине, которая уже мчалась на огромной скорости через Модиин. Рядом теребил в руках очки совершенно развинченный Митя, бормоча, что ночью их в клинику никто не пустит.
«Удивительно, взрослый, шестой десяток, внешне – интересный, харизматичный мужик, а суетится, как девочка».
Никаких сил у нее уже тоже не было, но она знала, что должна быть рядом, потому что без нее этот в отцы ей годившийся престарелый невротик просто погибнет сам и погубит Катю, на долю которой и так выпало достаточно разнообразных проблем.
«Чудны дела твои, Господи», – шептала она одними губами, разглядывая бескрайнюю пустыню за окном, размышляя об удивительной и тонкой химии, о гормонах, которые нельзя ни потрогать, ни увидеть, но они заставляют людей рушить семьи, бежать на край света за совершенно случайным человеком, не замечать того, что лежит на поверхности, отрицать очевидное.
Митя сидел молча, ссутулившись.
Когда машина начала резкий подъем в гору, ему захотелось взять Соню за руку, но вид у нее был такой отчужденный и неприступный, что даже ее поза говорила о ее силе и уверенности, о том, что ничьей дружбы ей не нужно, тем более, его.
Знаменитая клиника Аддасса словно росла из горы. В темноте она была похожа на космический корабль пришельцев, приглушенно горела огнями и показалась очень неприветливой.
Георгий стоял внизу.
Он поцеловал Соню, Митю словно бы и не заметил. Им обоим было неловко рядом.
– Хорошо, Соня, что ты приехала. Я помогу вам ее перевезти домой, если нужно.
– Зачем же мы летели? – сразу вставил Митя.
Даже водитель посмотрел на него презрительно.
– Георгий, я думала, вы с Катей расстались, и ты больше не хочешь иметь с ней никаких дел.
– Все так, но я же человек, еврей, в конце концов.
– Что говорят врачи?
– Сейчас ночь, почти никого нет, но ее лечащему врачу позвонили, он уже едет. Пойдем наверх.
Катя была маленькая, совершенно исхудавшая, а ее сильные черные волосы заплетены в две растрепавшиеся косички, отчего она стала совсем уж похожа на ребенка.
Митя сидел рядом, такой же маленький и несчастный. Впрочем, она сама несчастной себя не чувствовала – он прилетел к ней, все бросил и прилетел. И на этом она мысленно ставила точку.
За окном медленно просыпался Иерусалим, а за дверью, прислонясь к белой стене, стоял, почти сливаясь с ней, Георгий. Никакой уверенности в себе в нем не осталось, он был издерган и молчалив. Но Соня знала – он боится. Их связывали многолетние разнообразные отношения, в последние годы совсем уже дружеские. Она знала каждый его взгляд, жест, поворот головы. Помнила все его рассказы о службе в двух армиях – советской и израильской, о затяжной и жестокой восточной войне, об убитых друзьях, о дочери, которая умерла маленькой.
«Может быть, она была похожа на Катю – маленькая, черненькая, с глазами, как у лани», – мелькнула мысль.
Наверное, впервые в его глазах было такое отчаяние. Седая щетина отросла сантиметра на два.
– Побрейся, что ты как в трауре. Все же живы.
– Некогда было. Сегодня побреюсь, – он потрогал отросшую бороду.
Подошел врач, все сразу изменилось, все засуетились.
– Кто родственник?
Родственников не было.
Он исчез в палате, закрыл дверь. Через минуту вышел, позвал медсестру. Слышен был его шершавый причудливый иврит, а еще через минуту он снова хлопнул дверью и исчез. Вышел Митя.
– Что?!
– Я не понял ничего. Но, кажется, забрать ее можно только завтра.
Георгий издал какой-то утробный рык и трагически заломил руки.
«Какой он здесь… совершенно восточный человек, что за драматизм».
В более северных широтах такого темперамента и такой утонченной красоты Соня никогда в нем не замечала.