– Ты давай тут не вой, а иди его расспроси. Пока он снова не уехал. Ты один понимаешь иврит.
К Кате она не зашла.
«Незачем перегружать ее сейчас», – объяснила она Мите уже в машине. На самом деле ее просто тошнило от них. От всех троих.
«Бездельница и комедианты» – поставила она диагноз.
В нынешнем ее собственном безделье Соня очень четко видела природу Катиной любви, отмечала все ее манипуляции и удивлялась только тому искреннему азарту, с которым два очень занятых и немолодых семейных мужчины окунулись в эту игру с головой.
«А я-то хороша… Зачем я-то поехала? Могла ведь остаться», – сообразила Соня, уже вылезая из машины.
Митя ей не помогал, он вместо водителя кинулся вынимать их сумки из багажника.
«Прячет неловкость за суетой».
Но она даже не представляла, насколько точно угадала его мысли. Он понимал, что второго номера сейчас может не оказаться, и они останутся в одном.
Так и вышло.
Растерянная, Соня стояла перед двуспальной кроватью и наблюдала его невозмутимые приготовления ко сну.
– Но хотя бы кровати ты мог попросить разные, а?
– Не ори на меня. Я хотя бы что-то сделал.
Она рухнула рядом прямо в одежде. Злость и раздражение не давали уснуть, но усталость взяла свое, через несколько минут она задышала ровно и спокойно.
«Заснула», – подумал Митя с завистью.
За окном метрах в трестах шумело море, просыпался город. Солнца не было видно, но по яркому свету оно угадывалось где-то сзади.
Митя задернул плотные шторы – спать он мог только в абсолютной темноте, хотя сегодня, как ему казалось, он вряд ли сумеет уснуть.
Выздоровление шло медленно.
Научившись с детства виртуозно управлять своим телом, Катя с трудом справлялась с ограничением подвижности, беспомощностью, неспособностью самой себя обслуживать. Ей легче было ходить с палкой, чем постоянно держать кого-то под руку. Да и кого? Митя был плохой опорой, к тому же – временной.
Квартира в Тель-Авиве выглядела неожиданно ухоженной и обжитой. Соня успела за два дня наладить здесь совершенно московскую жизнь – с вазочками, цветочками, салфетками, и всякими сырниками.
Кате, привыкшей вести образ жизни скорее аскетический, дико было разглядывать на собственной кухне баночки с наклейками. На некоторых уже было написано, что внутри, иногда даже нарисовано.
На одной было каллиграфическим почерком выведено «шипо-вник» с переносом на другую строку, нарушающим правила русского языка.
«И она не совершенна, слава Богу, значит, тоже живой человек», – думала Катя, впервые за долгое время улыбаясь.
Митя же не замечал ни салфеток, ни баночек. Ему было так страшно, что он забывал даже поесть. Было страшно находиться в одной квартире с ними двумя. Еще он боялся Георгия – его отчаянная ревность в сочетании с большими возможностями не сулила ничего хорошего.
Митя вздрагивал от каждого звонка в дверь, каждого шороха в подъезде, ему казалось, что его пришли убивать. Но больше всего, до тошноты тревожило то, что его долгое отсутствие обнаружат в Москве. С этим он ничего не мог поделать. В сотый раз благодарил суровые китайские законы, которые сильно ограничивали Машины возможности по пользованию интернетом. Но она иногда звонила, рискуя нарваться на израильского провайдера, который приветливо бы сообщил ей на иврите, что «абонент находится вне зоны действия сети». Поэтому Митя звонил сам каждую свободную минуту, насколько это ему позволяли обязанности сиделки.
Разница во времени была огромной, приходилось вставать ночью, будить Соньку, которая все это время «караулила» спящую Катю. На случай, если проснется – успокоить, заговорить, придумать что-нибудь, в конце концов, дать сигнал. Говорил шепотом из туалета. Телефон старался не выключать. Всю ночь не спал, дергался. Днем шел с Катей на пляж и моментально засыпал неровным тревожным сном.
Но беспокоился он напрасно – никто ничего не замечал, даже Катя. Ей впервые было просто хорошо.
Когда уехала Соня, Мите стало еще труднее – он не умел готовить, зато появилась возможность выбегать за едой в соседние рестораны. Впрочем, скоро Катя приохотилась ходить туда вместе с ним. Она уже ходила без палки, до захода солнца они подолгу гуляли по набережной. Световой день понемногу прибавлялся, начиналась весна. Набережная в некоторых местах спускалась к пляжу, потом поднималась обратно в горку, выводя гуляющих на некоторое подобие смотровой площадки. Здесь очень кстати стояли лавочки.
– Посидим, устала?
– Устала.
– Не верю, – засмеялся Митя, – ты никогда не устаешь.
– Я просто хочу с тобой посидеть.
Она хромала бесконечно долго, иногда путая ноги, а Митя делал вид, что ничего не замечает. Он постоянно копался в себе и удивлялся противоречивому желанию быть одновременно в двух местах. Или не быть нигде.
Разрыв, который неминуемо должен был произойти после затишья, пришелся на солнечное и жаркое апрельское воскресенье – у евреев это обычный будний день, «День первый», начало недели.
Митя убирал посуду после завтрака и внезапно задал вопрос, что было само по себе удивительным.
– Я уеду, и ты вернешься к этому своему, да? К Георгию?
Катя застыла в изумлении с непрожеванной булкой во рту. Митя ничем не подкрепил вопросительную интонацию, не прервал своих действий, она даже решила, что ей послышалось. Да и немыслимо было представить, что он может ревновать.
– Я не поняла.
– Ты поняла.
Он снял фартук и снова стал внешне походить на мужика. Сел напротив и, видимо, стал терпеливо ждать ответа.
– Ты еще кепочку свою надень.
– Зря ты пытаешься отшутиться. Я спросил абсолютно серьезно.
– Хорошо. Если серьезно, то я считала «моим» тебя, а не Георгия. И не знала, что ты собираешься уезжать.
– Ты думала, я останусь здесь навсегда? На каком основании?
Катя смутилась, она не была готова к такому разговору. Точнее, она понимала, что последует дальше, но отсрочить это не было уже никакой возможности.
– Мы можем пожениться…
– Что мы можем??
– Пожениться. А что? – она с вызовом посмотрела ему прямо в глаза.
– А то, что я женат! И ты, кажется, об этом забыла.
– В твоем паспорте об этом не сказано ни слова.
– Причем тут паспорт! Я женат фактически. Фак-ти-чески, – произнес он громко и по слогам, совершенно не стесняясь того, что говорит.
– То есть ты любишь другую женщину, у вас семья, и тебя это устраивает?
– Конечно.
Она понимала, что он начнет юлить, но не ожидала такого прямолинейного признания.
– Прости, а что же ты тогда делаешь здесь, со мной? Ты изменяешь жене, да?
– Да. Мужчины часто увлекаются, Катя. У них бывают любовницы. И это не мешает их браку.
Все было как во сне. В страшном сне. После того, как он прямо обозначил, что ревнует, он так же прямо сказал, что она ничего для него не значит.
Кате не хватало воздуха, не хватало злости, слов. Ее полностью покинуло чувство реальности происходящего.
Хватаясь за стенки, она поймала ногами какие-то шлепанцы, сунула телефон в карман и вылетела за дверь, успев сказать только два слова, обернувшись.
– Уйди немедленно.
– Я смотрю, ты совсем перестала хромать, любимая.
– Здесь у тебя больше нет любимой.
«Израиль – страна изгоев. Отсюда эта добродушная фамильярность в языке, в обращении, во взгляде моих соотечественников. Да, моих соотечественников. Все, кто не родился здесь, а это добрая половина страны – чувствовали себя изгоями. По крови я не еврейка, но чувствую себя здесь частью большой семьи, а это именно то, чего мне всегда не хватало. Благодарю провидение за случай, который выбрал для меня именно эту страну. Сейчас смешно вспомнить, но я выбрала ее именно из экономии – в нулевых годах получить израильский паспорт было по карману даже мне. Видимо, это естественный отбор соплеменников по всему миру – всех, у кого нет формальной возможности приехать сюда жить. Евреев ведь всегда отличала природная бережливость и денежная хватка. Может, я все-таки еврейка?»
Родителей своих Катя не знала. Из детского дома она попала в спортивный интернат, где, помимо сносного питания, приобрела совершенно животную закалку характера. Она выросла маленьким и ловким хищником, трезво оценивающим свои возможности, умеющему ставить себе разумные цели и добиваться их любыми способами. Из России уехала, как в эвакуацию бежала – очертя голову, не выбирая направления. На пустое место. Окажись она в любой другой стране – могла бы запросто пропасть, затеряться и даже умереть. Но в Израиле это было в норме вещей – русские ехали табунами, не знали языка, не могли найти работу. Новым репатриантам помогали, опекали, может, потому, что все в недавнем прошлом в этой стране были такими же.
Вся философия основывалась на взаимопомощи, хотя и не на душевности. Поначалу душевности и не надо было, но, отучившись в ульпане[1], Катя затосковала. У всех новых приятельниц были большие семьи, Катя даже пыталась поначалу приезжать к ним на субботу, но чувствовала себя в чужом доме сиротой – то есть тем, кем, в сущности, являлась.
Сидя за столом с чужими родителями, братьями и сестрами, она каждый раз остро переживала свое одиночество и, в конце концов, общаться с подругами перестала. Научилась шить, но развернуться было негде и не на что, авантюрная ее душа требовала простора. А с простором в Израиле, как известно, хуже, чем в России. Вернулась.
И все складывалось удачно – снова шила, снова училась, заводила знакомства, занялась бальными танцами. Нашла свою нишу, всплыли старые спортивные связи, устроилась она в ателье, которое только на спортсменов и шило. Оказались у такой одежды свои неповторимые особенности, которые прочувствовать по-настоящему может только человек, знакомый со спортом изнутри. Приватизировала ателье в свое время пожилая женщина, не знавшая таких тонкостей. Дочь, получившая в наследство убыточное предприятие, была счастлива продать его хоть за какие-то деньги.