ещенными витринами. И люди улыбчивы, но никому нет никакого дела до соседей. Все оживленно разговаривали друг с другом или по телефону, пили кофе – да, хороший кофе. И немецкий здесь был мягкий, удобный, его хотелось выучить.
Выучить и остаться здесь. Но это было ни к чему. Вообще, все было достаточно гуманно.
Все, кроме одного – она снова была одна. За полгода все эти города, городки, городишки, книжные магазины, концертные залы, лестницы, поезда и чемоданы слились у Кати в одну сплошную ленту, яркую ленту-гирлянду, которая вертится, не давая ничего толком рассмотреть. Особенно кафе, в которых приходилось часами ждать Альберта.
Раньше она никогда не думала, что писатели работают вот так, как эстрадные певцы.
Виделся дом в глубине сада, приятное уединение, свеча на столе и тихая музыка… На деле же оказалось, что между поездами и пересадками их встречают улыбчивые люди, везут в гостиницу, терпеливо ждут внизу, потом – переводчик, зал, благодарные читатели, уставший полумертвый муж, мятые рубашки, которые Кате приходилось гладить буквально на бегу.
«Хорошо, что хоть какое-то мое умение пригодилось в семейной жизни», – посмеивалась она над новыми обстоятельствами.
Она старалась постоянно надо всем смеяться, юмор давал надежду хоть на какие-то перемены к лучшему.
Сначала казалось – приятное путешествие с любимым человеком. Потом стало ясно – деловая поездка с писателем Казаковым. Дальше – сопровождение публичного человека таким способом, чтобы он не забыл костюм, папку, ручку для автографов, почистить ботинки, забрать багаж. И забрать ее, Катю. Это он тоже запросто мог забыть.
В этом венском кафе за соседним столиком сидели трое подростков. Все подростки во всех странах непереносимы, эти тоже громко смеялись, но Катя почему-то не раздражалась. Чувствовала к ним что-то вроде материнской жалости. Кажется, им не хватало на что-то денег. Они сокрушались, раскладывали на столе стопками какие-то монетки, пытались вытащить эти деньги из телефона, очень расстраивались, собирались бежать искать банкомат.
Катя спросила их по-английски, сколько денег им нужно. Оказались какие-то смешные деньги, около двух евро.
Катя вынула из кармана сорок евро и положила им на столик.
Они остались сидеть, раскрыв рты, а она вышла в теплую пеструю венскую осень с ощущением полнейшего счастья.
Впереди был очередной напряженный вечер. Деньги – это все, что она могла сейчас кому-то дать, все, что имела. Хотя, нет, что это она…
У нее же был муж. И ему нужна была забота в виде завтрака, ужина, такси, чистого воротничка, расчески и ее бесконечной любви.
Да. Бесконечной любви, именно так.
В Вене все прошло особенно успешно для Альберта – эти выступления не были запланированы, так сказать, сверх программы. Местное издательство вымолило две встречи с читателями, и прошли они лучше всяких ожиданий.
Из Вены они вылетали в Москву, и Катя крепко прижимала к себе сумку со всеми документами, включая билеты на вечерний рейс. Долгожданный рейс не то чтобы домой… но хотя бы в русскоязычную понятную среду.
В такси Альберт говорил о себе, о том, какие вопросы были из публики, чем отличаются вопросы в разных странах, почему успешны его книги.
В накопителе перед вылетом он уже перешел на более нейтральные темы – о погоде, об устройстве самолета, о том, что нужно будет сделать дома.
О Кате он не спросил ничего. Он вообще ни разу не спросил ее, почему она не приходит на эти его выступления.
Поначалу она приходила, но раз на десятый ей стало страшно – Альберт в эти часы становился совершенно чужим для нее человеком.
Чужим и неприятным. Он купался в собственной славе, и это почему-то мешало Кате любить его. А свою любовь к мужу она оберегала ревностно, убежденная, что эта ее семья – подарок небес, не иначе.
С замиранием сердца она ловила самые простые моменты – его обращение к ней «дорогая», их общие вещи, общий багаж, общую фамилию. Готова была расцеловать стюардессу, которая любезно обращалась с вопросом: «Ваша супруга желает сидеть у прохода или в центре?».
Альберт всегда прижимал маленькую Катю к себе, наклонял к ней голову так, что грива волос совершенно закрывала его лицо и шепотом спрашивал: «Где ты хочешь сидеть, малыш? Давай у меня на ручках, а?»
Все это были какие-то удивительные подарки внесезонного Деда Мороза – все эти утренние объятия, кольца на пальцах, беглые поцелуи в затылок, одинаковые свитера и кроссовки, главное – местоимение «мы». Первое в ее жизни.
Она ни к кому не ревновала Альберта, хотя, поклонницы у него были, дарили цветы, отстаивали очереди за автографами. Но они сливались для него в одно невнятное пятно, никакой опасности представлять не могли, и Катя это знала.
Тихая бывшая жена звонила, не устраивая сцен, рассказывала о домашних делах, о детях, никогда ничего не просила.
Сам Альберт о ревности и не думал, в его мире Катя принадлежала ему наравне с чемоданами и джинсами, женщины никогда его не бросали, а отсутствие такого опыта обычно расслабляет.
Он был зациклен на себе, но мягок и добр, голоса не повышал, не сердился, не сравнивал Катю с бывшей, не заострял внимание на ее промахах.
«Научишься», – добродушно хлопал ее по плечу, когда она забывала, сколько капелек оливкового масла нужно добавить на его бутерброд с моцареллой.
И она училась, понимая, что подруги великих людей обязаны это делать, обречены брать на себя все земное, пока их спутники покоряют мир и человеческие сердца.
– Крупный талант, живой классик, – печально говорил его агент Сурик, сидя позади Альберта в самолете и накручивая на карандаш прядь его волос.
– Убери руки, – сердито обрывала его Катя, но, на самом деле, она не сердилась.
Она знала, что имела право охранять волосы своего мужа от чужих посягательств – единственная, ей было приятно наливать ему воду в стакан, застегивать куртку и взбивать подушку.
Он не смотрел на часы, никуда не вскакивал, не улыбался виновато, не уходил ни к какой другой жене, а, напротив, доверял Кате свое расписание, свои встречи, поезда и покорно шел за ней, отложив ноутбук, когда она подходила и целовала его в шею: «пора».
Да, Катя пока что чувствовала себя чужой на этом празднике жизни, но она была безгранично счастлива. Тем более, что впереди была Москва.
Даже в узком просвете иллюминаторов ее ночные огни отличались от огней любого другого города.
Катя никогда Москву не любила, но сейчас она справедливо ожидала увидеть этот город с новой стороны.
Счастливым человеком. Женой.
У каждой медали есть две стороны.
В целом – все удалось. Все было так, как и два года назад, когда она покидала этот город – несчастная, ненужная, одинокая. Только теперь сторона была другая.
Удивительно, насколько все изменилось, оставаясь прежним. То же небо, но ярче, те же деревья, те же дороги, знакомые дома и незнакомые люди.
Но с другой стороны. С той, с которой их видит счастливый человек. Оказалось, это совсем иной размерчик.
«Убежала ли я от судьбы? Или все так и должно было случиться? Все прежнее, но другое. Скоро снова будет елка, но она не вызывает у меня боли, в новый год я смотрю с надеждой и радостью. Придется брать детей мужа на каникулы, развлекать их, учиться общаться с ними, учиться просто жить».
Кате еще хотелось приписать, что больше нет страшной зияющей дыры внутри, той пустоты, которую когда-то занимала любовь к Мите.
Но пустота была, а признаваться в этом не хотелось даже самой себе. Да и писать теперь стало некогда.
– У вас же прислуга, кажется, есть, – ворчала Соня, переворачивая сырники на сковороде, – зачем тебе готовить самой?
– Она не успевает… Она, в основном, убирается… А масла всегда надо столько добавлять?
– Масла, увы, всегда.
– А эти вот, антипригарные сковородки?
– Можешь поэкспериментировать, если мне не веришь. Смотри еще раз сюда. Я кладу сразу по три, ты пока начинай с двух, чтобы проще было переворачивать. Пробуй сама.
Катя пыталась запомнить и даже записать. Она очень прилежно всему училась, а кроме Сони было не у кого.
Прислуга, действительно, была – но новая и злая.
Старая и добрая осталась в бывшей Альбертовой семье, поэтому Кате пришлось звонить в агентство самой.
– Она ходит целый день и ворчит, что мы все разбрасываем, – смеясь, рассказывала она Соне.
– Другую найми.
– Да другая тоже будет ворчать. Я за ней хожу и все запоминаю, что она делает, куда порошок насыпает, какие кнопки нажимает. А она думает – я слежу, чтобы не украла.
– Давай я тебе покажу и расскажу. Ну, куда порошок. Пойдем.
«Подумаешь, богатые тоже плачут», – Соне нужно было работать, ее все раздражало, особенно, эти проблемы выбора прислуги, потому что они были от ее собственных очень далеки.
Кате, конечно, хотелось спросить о другом.
О Мите. О той старой ссоре она старалась не вспоминать, понимая, что была не совсем права. Все ее обвинения казались теперь нелепыми, да таковыми и были – никаких мужских вещей у Сони в доме не было. И Георгий к ней явно не вернулся. Ее было даже немного жаль.
Катя старалась задерживаться у Сони подольше, надеялась попасть на Митин звонок, но ей ни разу так и не повезло.
Спрашивать напрямую было совсем неудобно, как и задерживаться – Альберт терпеть не мог приходить в пустую квартиру. Разумеется, работал он дома, но иногда выходил гулять или по каким-то своим делам, а дома всегда кто-то должен был присутствовать, но не мешать.
Митя звонил Соне каждый день. Точнее, каждую ночь. Днем полным ходом шла совсем другая работа, вечер он посвящал жене, потом читал написанное Соней за день, а после часа ночи набирал ее номер, с нетерпением ожидая услышать в трубке недовольный сонный голос.
– Мать, тут у тебя в тридцать седьмой сцене платок упал в воду, это уже у Михалкова было.
– Какой платок?
– Ты, что спишь?
– Нет. Сижу и платки кидаю в воду.