– Вы извините, как вас… Соня, да? – Шведов грубо перебил, посмотрев на часы, – это как раз дополнительный для меня минус. Я слишком стар, чтобы адаптироваться под эту систему работы. Вы напишите, разумеется, пару эпизодов, я посмотрю, но, скажу откровенно, мое участие маловероятно… Мы с Дмитрием однажды работали, еще в Питере… как его, Мальцев, да? Нет, не скажу ничего такого, он неплохой профессионал, но ремесленник… Ремесло я тоже уважаю, в кино не могут все быть гениями, но надо подумать, подумать… Я сейчас очень спешу, время, видите, – он кивнул на часы.
– Да, засиделись мы с вами, – разочарованно вздохнула Соня.
Мысленно она уже прикидывала, кем этого Шведова заменить. Было ясно, что для фильма он уже потерян. И, судя по всему, ему не очень нравится Митя.
Вдруг взгляд его уперся во что-то, находящееся почти у нее за спиной… в кого-то…
Соня обернулась и увидела там Катю.
Она вполне вольготно расположилась на диване и, судя по всему, давно за ними наблюдала – чашка была уже пустой.
– О, Катерина! Присаживайся, – преувеличенно дружелюбно позвала ее Соня, отодвигая третий стул.
Впервые в жизни она была так рада Катиному появлению.
Про престарелого артиста-то и говорить нечего. Он резко забыл, что опаздывал, церемонно познакомился с «барышней», резко сменил тон – вставал, кланялся и целовал ей руки.
– Я уверен, вы восходящая звезда, я просто уверен, – фонтанировал он, – вы ведь актриса, да? Это безусловно. Я сразу так и понял, – сально заулыбался он Соне, – раз это ваша подруга, значит, она тоже из мира кино. И вы тоже снимаетесь в этом чудесном фильме у Дмитрия Мальцева, да? Как вы его ласково называете девочки, Митя, да? Да, помню я, как мы с ним вместе работали, это человек большого таланта, знаете, я до сих пор горжусь этим опытом.
Девочки были в полуобморочном состоянии.
Катя – от упоминания Мити в принципе, Соня – от того, как лицемерно распадался народный артист на ее глазах из живого человека в гнилое мясо.
«Разумеется, лицедейство и лицемерие – сводные братья, но не до такой же степени… И какой павиан… Впрочем, это как раз на руку».
Катя молчала, задумчиво улыбалась, ни на кого не глядя. Ее улыбка явно имела мускульную, а не эмоциональную природу, но Шведова и это вполне устроило – он согласился на единственный эпизод, оставил все позывные и даже договорился с Соней приехать на пробы.
Через час кафе закрылось, и от старого артиста наконец удалось избавиться.
Оставшись в тишине и в одиночестве, обе сразу потянулись к сигаретам. На двоих была только одна сломанная зажигалка, пришлось прикуривать у какого-то прохожего в арке.
Их дыхания в тот момент соприкасались. Маленький огонек осветил молодые красивые лица, длинные пальцы.
Шел вялый серенький дождь, было очень сыро, а Садовое кольцо все еще стояло, раздраженно сигналя.
Обе молчали. Почему-то было очень неловко.
– Он оставил тебе телефон?
Катя словно не услышала вопроса. Ее явно интересовало другое.
– Сонька, ты с ним живешь? Только не ври.
– Со Шведовым? Да ты рехнулась. Если бы я с ним жила, он бы сегодня не…
– С Митей.
«Господи, какая прямоугольная дура. Она же была у меня дома сто раз. Какие же они оба…».
– Нет, я с ним работаю. А живет он на прежнем месте. В прежнем составе.
Помолчали снова.
– Катя, милая, у тебя паранойя, это навязчивое состояние.
– Это любовь.
– Какая любовь?! Ты же любишь Альберта, вы так счастливы вместе, я не видела более прекрасной пары никогда в жизни, чем хочешь поклянусь.
– Да. Я люблю Альберта.
– Он отличный мужик, он ради тебя оставил все, начал заново, совершил поступок, такой серьезный шаг, а этот Митя-перемитя ничего тебе не дал, только мотал нервы два года.
– Два года, да? Так много? – Катя удивленно подняла глаза.
Соня вспомнила старые персидские открытки, на которых она видела такие вот глаза.
«Да, природа создает иногда совершенство, даже больше, чем совершенство – произведение искусства. Но за такой дар она отнимает у человека рассудок или награждает его какой-то болезнью. Или Митей».
В лифте Катя начала морально готовиться к скандалу.
Ясно, что он неминуем. Она еще никогда не уходила одна из дома так надолго, тем более, она помнила, что ничего не сказала мужу.
«Он уже решил, что я бросила его, бедный… Наверное, ищет прощальную записку… А ее нет, вещи все на месте, а, вдруг, он решил, что со мной что-то случилось? Как я не додумалась, он уже обзванивает все больницы и морги! Что я наделала, простит ли он меня теперь …».
Двери все не открывались, в старом доме лифт полз медленно. Уже с ключами в руках она вдруг резко остановилась. Надо было продумать, что ему сказать. Сцен ревности ей еще никто не закатывал, опыта у нее не было, но она знала, что нужно алиби – почему она ушла так внезапно, так поздно? Надо было договориться с Сонькой, что той якобы стало плохо… Нет, сказать-то все равно можно было… Не хотела его беспокоить. Ага, так не хотела беспокоить, что заставила мужика полночи ее разыскивать.
В квартире было темно и тихо. Ничего не разбросано.
«Он ушел на улицу искать меня! А вдруг… он вообще ушел, совсем, бросил меня?»
Катя рванулась к мужу в кабинет. Нет, компьютер на месте.
Включила свет в спальне, толкнула тяжеленную дверцу шкафа с одеждой. Сзади что-то недовольно замычало.
Всклокоченный Альберт сонно пялился из-под одеяла.
– Уже утро?
– Нет.
– А что случилось? Ты чего встала-то?
– Куда встала?
– Ну, ты зачем вскочила, еще же ночь, нет? – он потянулся за часами, – четвертый час, Катюш, ты куда сорвалась?
Только сейчас Катя поняла, что даже косуху не сняла. Так и стоит в куртке. А Альберт, судя по всему, просто лег спать, не заметив ее отсутствия.
«Как можно лечь в пустую постель, думая, что там кто-то есть, даже не дотронуться рукой?».
Надо было что-то срочно объяснять, пока он не сообразил и не устроил скандал. Голова не работала, а секунды шли.
Она с усилием закрыла шкаф, обернулась.
Альберт уже снова спал, прикрыв глаза от света ладонью. Катя подошла и щелкнула выключателем.
«Совсем я перестала писать сюда. И даже рисовать. Точнее – зарисовывать. Чаще всего в моем сознании вспыхивают картинки, похожие на фотографии. Но объемные – с запахами, звуками, даже чувствами этого момента. Поначалу я боялась Альберта – мне казалось, он не может любить меня, не может предлагать что-то всерьез. Вообще, не может со мной произойти ничего хорошего. Это просто злая шутка, обычная злая шутка, как всегда. И сейчас он обернется и скажет мне, что разыграл меня. И что таких девчонок на свете миллион, а я просто попалась под руку. Временно. Мне было неловко прикасаться к нему, сидеть рядом с ним, я всегда ждала какого-то подвоха. Разумеется, я долго не могла с ним спать. И даже когда мы поженились, я ему честно сказала – боюсь. Он не понял, решил, что это страх совсем другого характера. Что я боюсь именно его. А я боялась очередной оплеухи. А потом начался черед бесконечных гостиниц. И в одной из них он вышел из душа – в махровом халате, который с трудом на нем завязывался, его улыбка была белее самого халата. Я стояла у окна как школьница у доски. Надо было что-то делать. Принимать решение. Хотя, какое решение – это уже был мой муж. Я сделала шаг в его сторону. Второй. Он ждал. Когда я очутилась возле него, Альберт распахнул халат и прижал меня к себе, закутав полами сверху. Это было очень смешно, он это понимал, он и высмеивал мой страх и мою робость, не понимая их настоящую природу. Я уткнулась лицом в его грудь, он пах каким-то нежным гелем для душа, чуть ли не детским. Я вдохнула в себя этот запах, сколько вмещали легкие. И поверила ему. В тот миг – поверила. И зарисовала это у себя в памяти, потому что ничем другим это зарисовать невозможно».
А рисовать все равно хотелось. Черно-белые диковинные картинки без единого угла, зато с завитушками.
Альберт с интересом листал блокнот – все подумывал показать психологу. Но красиво. Семья его безропотно приняла новый поворот, но он этого не оценил, даже не заметил. Ему почему-то легко далось это решение, и девочка эта без проблем вписалась в новую жизнь, до отказа заполненную тем же, что было и до развода. Она все еще чем-то напоминала его старшую дочь, только была немножко странной, дикой. В этом он видел своеобразную прелесть и не углублялся. Писателю, как он считал, невозможно углубляться в «бытовуху».
С тех пор, как Катя догадалась, что является частью этой самой «бытовухи» – что-то надломилось в ней. Зажатая в любовном треугольнике с Митей и Машей она наивысшим проявлением любви видела конкретный поступок – выбор мужчины. Ушел, развелся, поставил новый штамп. Ей это казалось подвигом, на который способен только человек любящий до глубины души. Ей и в голову не приходило, что это может означать что-то другое. Или вовсе ничего не означать. Разумеется, она не знала, что эта ее особенность – результат не только Митиной нерешительности, этот опыт – часть генетической памяти.
Именно так поступила в свое время ее мать, пережив тяжелейшую трагедию в ранней юности, она считала, что главное – штамп и признание отцовства. Так она и жила много лет в несчастливом браке с мужем, отцом двух ее младших детей, даже не подразумевая, что несчастлива. Да, как и самой Кате, иногда ей казалось, что что-то где-то бывает иначе, может или даже должно быть. Но она твердо помнила, что может быть и хуже, а вся эта «любовь-морковь» в ее идеальном состоянии – иллюзия.
«Такое бывает только в кино, – смеялась Анна с гостями, – и не у самых лучших режиссеров».
Однажды среди гостей оказался Митя. Раньше он иногда давал ей небольшие роли в сериалах, но после знакомства с Катей стал этого избегать. Он не мог молчать о том, что знал, а говорить об этом не мог тем более. Кроме того, невозможна была Анна, невозможна, как зубная боль. Ее хотелось убить за то, что она сделала, с другой стороны, она была так похожа на свою дочь, о которой ничего не знала…