Боль сделалась терпимой, но внезапно перешла в другое качество – возникло гадкое чувство, что все неправильно, не по-настоящему, словно она играет в кукольный домик, а сама в нем не живет. Боль все явственнее разливалась внутри, от разбитой коленки шла куда-то выше и выше…
Катя забралась на диван, разгребла наваленные на нем рубашки и рукой наткнулась на что-то твердое. Вытянула – оказалось, дневник. Ее собственный дневник.
В дверь никто не стучался – видимо, гости разошлись, а муж опять не заметил ее отсутствия.
Она устроилась так, чтобы ничто не давило на больное колено, и начала перечитывать все записи с самого начала.
Оказалось, что картинки, перемежающие маленькие ее записки, были своеобразным отражением мыслей, событий, кодом, который могла расшифровать она одна. И ручка оказалась очень кстати.
«Сонька так странно рассуждает о любви. Вроде и есть она. Но все у нее так просто – если совпало, то плюс это… а не совпало… Никакой романтики. Нет, я понимаю, запах. Или голос. Или сексуальное влечение. Все вместе это может давать определенную картину, но саму любовь, как и жизнь, человеку не под силу разгадать, так разложить, как она разложила. Что кто кому дает… А как же любовь без взаимности? Она же существует! А в правила не вписывается. Если бы Митя меня не любил, я бы его любила? Да. А он меня любит? Разумеется. Что-то дает? Да что он может дать! Мне все дал совсем другой человек, а я от него все равно бегаю к Мите. А Альберта я люблю? Нет. Любить можно только одного. Почему я его не люблю? Кажется, потому, что он не любит меня. Можно простить человеку любые гадости, подлости, можно простить предательство, если уверен, что он любит тебя. А когда он тебя не замечает, то все остальное не имеет никакого значения. Потому что это не ты его жена, а любая другая, всякая. Это не со мной он живет, меня он так и не узнал за этот год. И нечего больше думать, когда решение принято. Нужно просто понять, как сообщить ему об этом. И как вернуться из этого этапа жизни не назад, а вперед. С Митей».
Альберт утром сразу же заметил этот дневничок на подоконнике.
Зачем он зашел в чулан – неизвестно, однако зашел, обнаружил и повертел в руках, вчитываясь. Таким задумчивым его и застала Катя.
– Ты его нашла?
– В смысле – нашла? Он не терялся.
– Он не терялся, – Альберт улыбнутся так, что сердце ее упало куда-то вниз и часто-часто там забилось, – я его специально спрятал между диванных подушек. Приходил и читал, когда тебя не было дома.
– Я его от тебя и не скрывала, – пролепетала Катя, – ты сам видел мои рисунки, даже, помнишь, хотел их показать психологу?
– Но последнюю запись я еще не видел. Она новая, кажется, вчерашняя, – он закрыл книжечку, положил на место и теперь стоял и смотрел на нее в упор.
Ровно, почти без выражения, испытующе.
Их теперь разделял только ворох постельного белья в Катиных руках. Она вцепилась в эти тряпки, словно они могли защитить ее от неминуемой судьбы. Ладони стали влажными, костяшки пальцев даже побелели от напряжения.
– Значит, ты прочитал.
– Да.
«Господи, сделай что-нибудь, – взмолилась она, – не делай такие большие паузы между репликами».
– И что ты скажешь?
– Относительно прочитанного?
– Альберт!
– Ты впервые в жизни на меня кричишь.
– Прости.
– Нет, отчего же. Это даже показательно, – он потряс раскрытым дневником, – я рад, что у тебя такие умные подруги, что вы обсуждаете не тряпки, а довольно высокие материи, любовь, например. Ты ведь считаешь это высокой материей, как я понял?
Он положил книжку обратно на подоконник и подошел к Кате. Она же заметила это только тогда, когда ощутила запах его волос близко-близко. Он улыбался едва заметно и был в тот момент не просто красив…
Если бы ее спросили, каким она представляет Бога – она описала бы его именно так. Красота зрелости – мелкие морщинки у глаз, горькая складка рта, сожаление во взгляде.
– Я был тебе плохим мужем, Катерина.
– Был?
– Да, был, – кивнул он, прижав ее всю к себе вместе с ворохом постельного белья, – теперь я буду хорошим мужем. Другим. Тем, которого ты достойна, – уже почти прошептал он, накрывая ее губы своими.
Спустя полчаса они валялись все на том же диванчике, совершенно не рассчитывавшим изначально на такую богатую биографию. Мирить супругов – это вам не хлам на себе держать.
– Понимаешь, детка, – продолжал Альберт свои рассуждения, – никому не дано разгадать любовь. Как и жизнь. И делать этого не надо, это пустая трата времени. Ты же не разгадываешь, как устроен помидор, ты просто ешь его. И ты не сомневаешься, что это – помидор – по виду, вкусу и запаху. И если даже тебе скажут, что это не помидор, ты все равно не поверишь и продолжишь его есть. К чему тогда вся эта растяжка мозга?
Одной рукой он наматывал на палец длинную прядь Катиных волос, второй упирался в пол, чтобы не упасть – вдвоем здесь было совсем тесно. Говорить больше не хотелось, хотелось – есть помидор.
– Митечка что-то почувствовал, – грустно констатировала по телефону Соня.
– Да, я не звоню ему неделю. Что тут чувствовать. Я сама не знаю, что чувствовать.
– А в чем проблема, Кать?
– В чем… Я решила уйти, а Альберт так благородно отреагировал… Что я могла сделать.
– Ты что же – осталась из жалости? Или из благодарности? – Соня уже начала заводиться.
– Я его просто иначе увидела. Я же думала, что безразлична ему, что он обыкновенный эгоист. А он… Он прекрасный и мудрый, он, оказывается, все это время все видел и понимал, просто хотел, чтобы я сама разобралась, без давления.
– И ты разобралась.
– Нет, я еще больше запуталась. Я думаю о Мите день и ночь, но Альберт… понимаешь, – Катя понизила голос до шепота – он стал сам разбирать посудомойку. Сам! Он готовит завтрак и приносит мне кофе в постель. И по утрам берет меня с собой бегать, а вечером мы гуляем. Ну, просто гуляем, как в отпуске. А вы там как?
– Как – мы?! А мы замечательно. Мы тоже гуляем, да. Кофе в постель. Только без чашки и прямо на морду, иначе этот алкаш не проснется. А гуляем мы по горам с дорогой оптической аппаратурой, которую он жалеет гораздо больше живых людей. Я подвернула ногу, и он готов был выкинуть меня за борт…
– За борт чего?
– Лодки, Катя, лодки. Он с моря снимает, разумеется, в лодке. Трехпалубные яхты оказались все заняты, пришлось нам взять судно поскромнее. Ты же знаешь, какой у нас бюджет, если будут сбрасывать балласт – первой продюсер выкинет меня, это логично. От меня и так большой пользы нет, я только обслуживаю Митины неврозы и убеждаю его, что ты не приедешь прямо сейчас с гранатой и угрозами покончить жизнь самоубийством.
– За это он тебе и платит.
– Кто?..
– Митя.
– В каком смысле?
– В прямом. Он тебе из своего кармана платит. Как ассистенту, как проститутке. Он твой работодатель. Это я его уговорила, а то бы тебя там давно уже не было, сама понимаешь, кому ты нужна в этом кино. Он просто боится тебе сказать, откладывает со дня на день…
Катя грубила сознательно. Ее стала раздражать эта парочка, Сонина спортивная упертая глупость, сосредоточенность только на работе, целеполагание это плебейское, манера ничего не замечать. И Митино вранье, которое должно было закончиться со дня на день, потому что деньги у него заканчивались.
Он и сам раздумывал, как выкрутиться из создавшегося положения, даже хотел взять кредит, но на нем уже висели два. Пришлось рассказать жене, что половина семейного бюджета уходит на зарплату совершенно постороннего человека. Личного психолога.
Маша и так уже смотрела с укором, подозревала, искала какие-то следы… Знала, явно что-то знала, как бы он ни пытался скрыть. Одно Катино появление в его дворе разрушило бы его семью за десять минут, он это знал, поэтому постоянно был ко всему готов.
Жить в неврозе было невозможно, но открыть Соне правду означало поругаться с ней. Поругаться, остаться без гениального ассистента, креативного редактора и генератора отличных идей, остаться без музы, которая успокаивала его и сдерживала Катин любовный напор. Кроме того, обидевшись, Соня могла рассказать все его жене. Просто сдать с потрохами. И Маша поверила бы каждому ее слову.
Когда живое существо загоняют в угол, оно совершает отчаянные поступки – огрызается, защищается, прикидывается мертвым или молит о пощаде.
Митя перестал спать.
Запой его стал постоянным, но пил он понемногу, до конца смены держался на ногах. Продюсер смотрел на это неодобрительно, хотя в кино к этому привыкли. Сонька каждое утро реанимировала его самыми действенными средствами – ледяным душем, энергетиками, угрозами. Орала и плакала.
Каждое утро она открывала дверь своим ключом, раздергивала шторы и принималась за работу. Он обычно уже не спал, но и встать не мог – ждал ее. Она приносила и шкалик. Без возможности опохмелиться уже не смог бы подняться с кровати.
Однажды она не пришла. Он сразу понял, что именно произошло.
Сонька с Катей что-то там мутили, Катя тоже не звонила ему неделю. Он не смел надеяться даже на частичное высвобождение из жестких Катиных объятий, был уверен, что это затишье могло быть только частью нового дьявольского плана.
Встревоженный, он даже позвонил домой и позвал жену приехать на выходные. По ее тону понял, что ничего не случилось, до нее Катя пока не добралась – а это главное. Все остальное можно было пережить.
Минут двадцать он просто лежал в кровати, надеясь, что Соня еще появится. Но интуитивно знал, этого уже не случится. Никогда.
Кто-то сказал ей правду, она собрала сумку и уехала.
Митя попробовал встать, но рухнул на пол. Встать было необходимо, поэтому через десять минут он уже вышел на улицу.
А Соня никуда не уезжала – она сидела на лавочке возле грузовика с двумя другими клушами – коммерческим директором и автором великолепного сценария, который Соня с Митей переписали от первого до последнего слова.