Никита уклонился от объятий.
– Твоя машина?
– Берта.
– Какая Берта?
– Зовут так. Машину. Катькина машина.
– Ты же водить не умел, Маша всегда водила.
– Я и сейчас не умею, сейчас убедишься. Садись скорее. Я опаздываю.
Никита неуверенно сел.
– О чем ты хотел поговорить? – Митя осторожно начал выруливать задом из тесного двора.
– Не хотел так резко начинать, но вижу, что ты спешишь… Одним словом, отец… Когда ты ушел от нас с мамой, я ни слова тебе не сказал. Ни слова. И мама – никогда не упрекнула, не сказала о тебе ничего, что поколебало бы мое уважение к тебе.
– Очень хорошее начало.
– Потом ты женился, разводился, женился снова. Мне казалось, что с Машей тебе очень хорошо. Что ты, наконец, нашел свое. Я сначала относился к ней настороженно, ты помнишь, потому что она моя ровесница, но потом я понял…
– А сейчас ты настороженно относишься к Кате, правильно? По той же самой причине или есть другие? Может, потом ты тоже сможешь понять и принять?
– Сколько можно менять женщин, пап? Им же больно. Они живые.
– Я больше не буду никого менять, сын. В мои годы пора уже подумать о душе.
– Да? Заметно, что ты только о ней и думаешь. Папа, я тебя не осуждаю, ты мужчина – но нельзя из-за каждой интрижки бросать семью. Вокруг тебя столько актрис, они все в тебе заинтересованы, сегодня – одна, а завтра – другая. Так и будешь бегать?
– Послушай, Катя ни в чем не виновата, мы полюбили друг друга. История эта длится уже несколько лет, я тоже сомневался, боролся с собой, потому что Маша мне очень дорога. Но я принял решение. Человек должен иногда это делать, так бывает, ты тоже поймешь, что нет ничего вечного.
– Бывает. Мы с Кариной будем вечно вместе. Мы вместе с первого класса. И это навсегда.
– У вас с Кариной – да, согласен. Но это исключение. Такая любовь, как у вас, бывает только в сказках. Вы оба – чистые невинные дети, вы навсегда такими останетесь. Но вашей заслуги в этом нет, вам просто с детства дали недостающую половину, это везение. Поэтому ты не можешь осуждать других.
– Я могу! Потому что меня так воспитала мама. Она всегда говорила, что ты такой же, просто совершил ошибку.
– Хорошо, чего ты хочешь?
– Ты знаешь, что Маша лежит в больнице?
– Знаю, Никита, но что я могу сделать. Ты хочешь, чтобы в больнице лежала Катя? Я должен был кого-то выбрать, и я выбрал. Кому-то пришлось бы сделать больно… Ты же понимаешь, что я не специально ее туда уложил. Это просто стресс, она чувствительная девочка, но она очень сильная и переживет… Она на Усачевке?
– Папа, она два месяца там лежит. Она ушла с работы, с тех пор, как ты переехал жить к этой…
– Как ушла?
– Молча ушла.
– А ты откуда знаешь?
– Мне бабушка сказала.
– А на что же она живет? У нее же ипотека на ту квартиру… а бабушка что говорит? Она ее навещает?
– А ты даже этого не знал? Ты бабушке-то звонишь? Или эта… заменила тебе нас всех? Ты хотя бы помнишь, что мы были семьей, мы все? Для этого нужны годы. А разрушить все можно за минуту. Останови у метро.
Сын хлопнул дверью так, что игрушка на лобовом стекле закачалась…
Митя остановил ее рукой. Маленькая балерина. Конечно…
Он помнил прошлый Новый год. Мама с трудом ходила, ее надо было перевозить в Москву, но не было возможности. Решили устроить ей подарок – приехали все вместе, с трудом взяв отпуска. Карина и Маша постоянно говорили о беременности, они ровесницы, уже под тридцатник, обе хотели детей. И Митя пообещал, да, тогда он ей пообещал, что в этом году обязательно. Но взяли вторую ипотеку, потому что мама так страдала одна, нужно было привезти ее в Москву.
Маша сама оформила этот кредит на себя, сама и платила. Сама ухаживала за свекровью, приходила к ней каждый день, нанимала сиделку, когда уезжала в Китай. Мама души в ней не чаяла, называла всегда «доченька».
Пока он окунался в свое творчество, Маша возила маму по врачам, оформляла прописку, карту в поликлинике, пенсию, инвалидность, да и просто выводила погулять, навещала, покупала продукты. Все делала она. Даже с Никитой занималась она, когда он приезжал в Москву к отцу.
Ох, Манечка, что теперь сделаешь… На Усачевке… Как только там ее найти…
Тем же вечером он позвонил маме, она все очень охотно рассказала.
– Не ест, Митенька, лежит лицом к стенке, не говорит почти. Дашь ей чашку – она воды попьет, а не дашь – так и будет лежать. Ты завтра приезжай, сынок, может, она как-то взбодрится. Да и пока родители ее не вернулись, они в пятницу приедут, тебе незачем с ними встречаться.
– Что ей привезти?
– Ничего не надо, я же сказала, не ест она.
В дверях царапнулся ключ.
– Что же ты наделал, сынок, – снова запричитала мама.
– Все, мам, мне пора, – Митя дернулся, как от тока, – завтра увидимся.
Катя вошла вся в снегу, с пакетами. Выкрашенные в синий цвет волосы укрывали ее до пояса.
– Ты с мамой? Поедешь к ней завтра?
– Угу, – он подошел, взял пакеты, поставил их на пол и прижался лицом к этим мокрым волосам, почувствовав свежесть раннего мороза. Снежинки таяли у него под щекой.
– Может, меня возьмешь? – она смотрела на него почти умоляюще, – познакомишь, а?
– Потом, Катенька, она болеет сильно, ей там надо в чем-то помочь.
– Ой, я совсем забыла, я же купила шляпу на Бали!
Она бросилась распаковывать сумки, надела большую черную шляпу из тонкой соломки.
– Очень красиво, малыш. Но тащить ее с собой? Огромная же. Она и в чемодан не войдет.
– А я сразу надену ее на голову. Там же жарко, как же без шляпы. А ты так и будешь ходить в этой кепочке? Дай сюда.
– Не трогай!
– Ты лысик…
– Да, я лысик… Я старый и больной лысик.
– Иди скорее ко мне на диван, буду тебя лечить…
На Бали собрались ехать на целый месяц. Начинать съемки снова можно было только в марте, поэтому впервые за семь лет предстоял настоящий отпуск. Правда, за Катин счет. Жить им поначалу было не на что, у нее оставались какие-то сбережения, а теперь она продала израильскую квартиру и устроилась на работу в собственное же бывшее ателье. Георгий уже кому-то его перепродал, теперь хозяева были другие, а вот сотрудники – те же.
Никому, даже Мите она не признавалась, как трудно было вернуться рядовым сотрудником туда, где всегда был хозяином. Но деньги от квартиры быстро проедятся, а теперь ему одному надо платить две ипотеки.
Сам же Митя оказался беспомощным, а заработки в кино – удручающе маленькими. Деньги, о которых с Альбертом она и не думала, теперь исчезали со страшной скоростью.
«Скорее бы он доснял свой фильм, но он не может, тянет, говорит, зимой нельзя снимать. Все врет, просто он без Соньки не может, надо ей позвонить, помириться», – думала Катя, засыпая.
Все так, он не мог без Соньки. Придумывал глупые причины, отговорки, но позвонить ей не решался. Не звонила и она. Он не мог сосредоточиться.
Катя – маленькая, прекрасная и любимая Катя – вовсе музой не была. Она тянула на себя одеяло, ревновала его ко всем актрисам вне зависимости от возраста, говорить о его работе не хотела. Если и говорила, то как-то цинично, уничтожая весь отснятый материал двумя-тремя словами. Она все время бегала, вертелась, удержать ее на месте было невозможно.
«Понимает, что Соньку не заменит, вот и ревнует заочно. Постфактум».
Но Катя ревновала, скорее, заранее.
Она понимала, что Соню придется возвращать – мужчина не может жить без любимой работы и без любимой музы.
«Муза – не жена, она его коллега», – успокаивала она себя.
Как возвращать? На какие шиши?
Катя даже думала сама каким-то способом подольститься к продюсеру, найти деньги на расширение штата, чтобы Соня была рядом. Нет, какая ревность – теперь ревности не было, Митя был здесь, ее, почти ее…
Оставался совсем пустяк.
Иногда она просыпалась посреди ночи от выплеска адреналина – Митя спал рядом, бормотал во сне, храпел. Она осторожно сжимала его руку и обливалась слезами счастья. Не могла поверить. Пахла его сигаретами и машина. В прихожей стояли его тапочки. Надо было еще кошку завести. А лучше… нет, пока только кошку.
Мама ждала в коридоре. Очень постаревшая, с палкой, которой раньше стеснялась пользоваться.
Обняла его. Мешали цветы – Митя долго не мог решить, уместны ли они, но, в последний момент заметил у метро цветочный ларек.
Маша любила лилии, но их не было, купил какой-то сборный веселый букетик в пошлой шуршащей бумаге.
– Что это ты принес? – с подозрением посмотрела мама на цветы.
– Думаешь, не надо было?
– Как на мещанскую свадьбу. Пойдем.
Маша лежала на кровати. Вот так она часто лежала и дома, пережидая приступы мигрени: светлые пряди на темно-вишневой шали, острые плечики, валик под поясницей – позвоночник больной.
В палате сильно пахло чем-то удушливым. Лилии стояли везде – он насчитал четыре букета разной степени свежести.
Ни о чем спрашивать не стал. Подошел, дотронулся до ее плеча.
– Манечка.
Она неожиданно повернулась к нему.
– Маня, это я.
Маша молча похлопала по краю кровати, приглашая его присесть.
Мама тихо вышла, прикрыв дверь.
– Манечка… Надо есть, надо вставать. Я же никуда не исчез, я здесь, я всегда буду с тобой, мы же договорились. Не делай из меня чудовище, ничего страшного не случилось, мало ли – седина в бороду…
Маша молчала. Медленно подняла руку, потрогала его подбородок и медленно, с усилием произнесла:
– Не бреешься.
– А некогда с утра было, я сериал монтирую, ты же знаешь, монтажку заказывают по часам, опоздал – все. А я машину полчаса откапывал, видишь, какой снег-то утром был, – он вдруг осекся, накрыл ладонью ее худенькие пальчики.
Она поняла про машину, но ничего не сказала. Повернулась к стене и замолчала.
– Маня, можно я еще приду?
– Ты приходи, Митенька, конечно, – заглянула мама из коридора. – Ты меня завтра привези, мне самой-то трудно добираться.