Однако после удара стокилограммовой туши с дубовой башкой встать на ноги на зыбкой палубе было равносильно езде на велосипеде по жидкой грязи с завязанными глазами. Катер вышел на отмель и замедлил ход, готовясь пристать к берегу. Я поняла, что в моем распоряжении всего несколько секунд, пока похититель занят швартовкой. Я через силу вскочила и ринулась на него в тот момент, когда он поворачивался ко мне.
Катерок клюнул носом, приставал к небольшому причалу. Сила инерции бросила меня на всем ходу прямо на грудь белобрысого верзилы, и он поневоле обнял меня, дожидаясь полной остановки катера. Из-за его плеча мне в глаза блеснуло напоследок закатное солнце, уходящее за черную линию горизонта, в мерцающую гладь реки и болот, раскинувшихся по обе стороны Миссисипи. Я невольно зажмурилась.
Теперь я точно пропущу ужин с Себастьяном и детьми. Удивительно, до чего нелепые мысли посещают нас в критическую минуту. Если не считать неудачи у шамана, приступа мигрени и разговора с Жозефиной, сегодняшний день благодаря Себастьяну стал одним из лучших в моей жизни, пока не явился этот идиот, накачанный стероидами, и все не испортил.
Верзила отпихнул меня с таким ожесточением, слов но чересчур близкий телесный контакт со мной был ниспосланной на его голову ужасной карой. Я рухнула на ворсистый ковер, оцарапав локти и ударившись затылком о борт.
— Козел, — процедила я сквозь сжатые зубы, потирая ушибленное место.
Он насупился и ответил, видимо, что-то равнозначно выразительное, затем бросил мой рюкзак на причал, привязал катер и потащил меня за собой.
Оказавшись на твердой земле, я вознесла хвалу небесам, больше всего желая немного постоять на месте, пока мое тело не отвыкнет от качки. Но Дубоголовый уже волок меня дальше, и, завидев впереди цель нашего путешествия, я обомлела.
Неподалеку от реки, посреди рощи древних дубов, на чьих ветвях, подобно отрепью давно вымерших призраков, повис бородатый мох, расположился внушительный плантаторский особняк. Он стоял в совершенном уединении на ухоженной лужайке посреди огромного болота, словно непокорный остров, отказавшийся погрузиться в ил. Воздух пропах речной водой и прибрежным илом, но речной ветерок и закатная прохлада рассеивали густоту запахов. Лягушки и кузнечики уже завели свои обычные рулады.
Вдоль третьего этажа особняка тянулся длинный балкон. Массивные белые колонны фасада по толщине не уступали стволам росших вблизи дубов. Несколько высоких окон, обрамленных ставнями, источали тусклый свет.
Мы шли через лужайку, и мои ноги вязли в мягкой траве, словно в песке. В голове мелькали обрывочные планы побега и вопросы, но от моего похитителя невозможно было ничего добиться, поскольку он, кажется, ни бельмеса не понимал по-английски. Тем более, оказавшись перед самым домом, я уже сама не была уверена, что могу вымолвить хоть слово. У меня даже перехватило дыхание. Дом был огромными в то же время изящным, и, казалось, пробуждал в душе некое сочувствие к себе. Печаль. Одиночество. Он был похож на прекрасную даму, покинутую всеми посреди серо-зелено-черного океана под надежной защитой матрон-дубов в изорванных шалях.
Мы поднялись на террасу и подошли к парадному входу. Внутри холл слабо освещался большой люстрой.
Пустынно и полутемно. Мечта любого дизайнера интерьеров. Шаги наших мокрых грязных башмаков глухо отдавались на дощатом полу. Похититель потащил меня мимо роскошной закругленной лестницы в заднюю часть дома, подталкивая вправо, к двери, расположенной как раз под лестницей. Он пробормотал что-то полушепотом, и передо мной открылся вонючий лаз, чьи ступеньки были едва видны в тусклом свечении старинных железных фонарей. Меня насторожила несуразность происходящего: ступени вели вниз! Как же это возможно посреди болота? Допустим, особняк изначально выстроили на твердом участке, но теперь и ему грозило затопление, как всей прочей территории Нового-2 и его окрестностей.
Увидев стены, сложенные из плотно пригнанных камней, я почувствовала, как учащенно забилось у меня сердце. Места стыков кое-где сочились грязными потеками, как будто здешние камни исходили черными слезами. При взгляде на них я вдруг представила, что они раздаются под напором воды — и в подвал в поиске легкой добычи сползаются болотные жители.
Перед нами маячил вход в длинный тоннель, и у меня сразу пересохло в горле. Мы, должно быть, спустились не меньше чем на два этажа, и от мысли о довлеющей над нами тяжести здания, опирающегося лишь на болотные зыби, у меня вмиг вспотели ладони, а сердце вот-вот готово было выпрыгнуть из груди. Надо было как-то выбираться отсюда, причем немедленно, иначе паника, вызванная клаустрофобией, чего доброго, заставила бы меня наделать глупостей.
Верзила потащил меня по коридору. Фонари на стенах, словно по волшебству, зажигались сами собой по мере нашего продвижения. Я с ужасом заметила по обеим сторонам клетки — тюремные камеры, спереди забранные железными решетками с толстыми ржавыми прутьями, опутанными паутиной. Внутри их царил мрак, а зловоние, превосходившее все разумные пределы, с каждым шагом делалось все невыносимее. Дышать становилось совершенно нечем.
У меня подвело желудок, и, когда похититель энергично подтолкнул меня вперед, я споткнулась и упала на коленки, стараясь заглушить позывы к рвоте, но меня снова грубо встряхнули и поставили на ноги. Все мое тело покрылось холодной испариной, во рту жгло от подступившей желчи. Через четыре камеры похититель остановился и открыл засов в следующей.
— Нет! — пискнула я, повернулась и приникла к нему, как ребенок. — Пожалуйста, не надо!
Слезы струились по моим щекам. Я пальцами цеплялась за его футболку, а он упорно разгибал их, и так, стоя совсем близко друг к другу, мы некоторое время боролись — я за свою драгоценную жизнь, а он, не жалея сил, пытался отстранить меня. Я до того перепугалась, что в отчаянии быстро-быстро бормотала что-то дрожащим голосом. Черта с два я войду в эту камеру! Ни за что! Господи, прошу тебя, нет!
Наконец силы оставили меня, и верзиле удалось отцепить меня и пихнуть в камеру. Я упала на спину, и дверца с грохотом закрылась за мной. Встав на четвереньки, я поползла обратно к решетке, то и дело оскальзываясь и пачкая ладони о какую-то слизь.
— Не бросайте меня здесь! Пожалуйста! — крикнула я ему вдогонку.
Но в коридоре уже никого не было, и все фонари погасли. От горючих слез, обильно струившихся по лицу, у меня заложило нос. Я прижалась щекой к холодным прутьям, безуспешно пытаясь удержать хоть крупицу света, хоть на миг вновь увидеть свет!
— Прошу вас…
Но меня окутывали непроглядная тьма и ничем не нарушаемое молчание. Я долго горевала, пока не выплакала все слезы. Устав стискивать пальцами прутья решетки, я сползла вниз и привалилась к ней, все еще не решаясь полностью отцепиться: я непроизвольно жалась к выходу, страшась неизвестной опасности, возможно подстерегавшей меня внутри камеры.
Вокруг по-прежнему царило безмолвие, и я наконец тоже затихла, понемногу успокаиваясь. Поразмыслив, я пришла к выводу, что похититель, привезший меня сюда, был из той же шайки, что и тип в Ковингтоне. Убив того, первого, я вовсе не разрушила проклятие. Меня снова начало мутить. Неужели меня поместили в эту камеру, чтобы обезглавить, как некогда мою бабушку? Нет! Этого ни за что не должно случиться! Я плотнее сомкнула веки, медитируя на тихое «кап-кап-кап», раздававшееся совсем рядом, и на ровный звук чьего-то дыхания, исходивший то ли из соседней камеры, то ли из клетки напротив.
Вдруг поблизости кто-то шевельнулся, всхрипнул, и я тут же насторожилась. По моей спине пробежал неприятный холодок, а руки и ноги от испуга мигом покрылись гусиной кожей. В камерах содержались другие узники. Я здесь была не одна. Это несло облегчение, но служило и не меньшим поводом для беспокойства. Союзники или недруги? Мирные или опасные?
Я просидела у решетки, наверное, не один час, раздумывая, что сейчас делают Себастьян и ребятишки у себя на Ферст-стрит. Ищут ли меня до сих пор? Или уже отчаялись? Вернулись домой на ночлег?
В камере наискосок затеплился огонек. Я протерла глаза ладонью. Свет все разгорался, впрочем, очень тусклый, какой дает крохотный свечной огарок. На стене той камеры проявилась тень, обладатель которой, вероятно, сидел у противоположной стены, и я не могла его видеть.
— Эй, вы там! — От крика мой голос охрип и так ослабел, что был едва слышен. Я окликнула снова: — Кто тут?
— Она спрашивает, кто тут, — резко прокаркал чей-то скрипучий голос дальше по коридору. — Бедная детка. Бедное, бедное дитя!
Я услышала издевательский, злорадный смех, похожий на скрежет острия по стеклу. Мне сделалось еще больше не по себе. Казалось, некая птица, мерзкая и противная, обрела дар речи.
— Привыкай, деточка, привыкай… Она хочет знать, кто тут. Кто тут, кто тут, кто тут…
Снова раздался тот же душераздирающий смех, но вскоре смолк. Другой голос, тоже вдали по коридору, велел «заткнуть клюв».
Теперь свет появился и в других камерах. Их обитатели, в отличие от меня, успели где-то разжиться огарками. Тень в камере наискосок сдвинулась с места, и к решетке подошла темная неясная фигура, озаренная сзади тусклым сиянием.
— В чем твоя вина? — обратился ко мне низкий мужской голос, проникновенный и спокойный.
— Ни в чем. Я ничего плохого не сделала…
Кругом захихикали. У меня на глаза опять набежали слезы, но я не дала им воли.
— По-твоему, может, и ничего, но Она считает иначе…
— Кто — Она?
— Ты, верно, из Красавиц… — раскатисто усмехнулся незнакомец.
— Кого-кого?
— Только Красавицы обычно не имеют понятия, почему очутились здесь. Привлекая к себе излишнее внимание, они лишают поклонения Ее… — Он вздохнул. — Красавицы всегда погибают так скоро…
— Никакая я не Красавица!
Вот уж кем я никогда себя не считала. Глядясь в зеркало, я не раз подмечала, что могла бы ею быть, если бы не странного цвета волосы и глаза зеленовато-голубого оттенка, слишком светлые для нормальных. Слишком необычные, чтобы считаться прекрасными.