Петер показал Еве их маленькое хозяйство. Он планировал отремонтировать ветхий сарай, заменить прогнившие заборы, вспахать поля.
– Нам придется работать еще упорнее, но главное, что наступил мир, потому что хуже войны быть ничего не может, – сказал Петер. Он стал засучивать рукава рубашки, обнажая мускулистые бронзовые руки. – Надеюсь, я не всегда буду фермером, но пока я должен помочь матери. Если нам удастся вырастить урожай – значит, мы выживем.
Ева несколько раз посещала ферму Петера, выслушивая его рассуждения о том, как он надеется однажды податься в город, и, когда зимой, второй ее зимой в Вильдфлеккене, он вызвался показать ей лучшие лыжные трассы в близлежащих горах, она без опаски приняла его приглашение, сочтя, что в этом нет ничего странного. Лыжницей она была не очень опытной и в одиночку не отваживалась далеко уходить от лагеря. Пока освоила лишь пологие склоны близ Вильдфлеккена, так сказать, для начинающих. Лыжи она взяла со склада лыжного инвентаря, что нацисты оставили в лагере. На прогулку обычно надевала несколько свитеров, темно-коричневую твидовую куртку и мужские вельветовые брюки – вполне практичные, даром что большого размера. Их она подпоясывала кожаным ремнем, в котором ей пришлось проделать несколько дополнительных отверстий.
С Питером она встретилась на некогда популярном, а теперь безлюдном лыжном курорте, куда доехала на одном из проходивших через деревню грузовиков, которые обычно доставляли продукты.
– Это не самые лучшие лыжные склоны в Германии, зато рядышком, – объяснил Петер, ведя ее к покачивающемуся кресельному подъемнику. – Если хочешь по-настоящему насладиться катанием, нужно отправляться дальше в Альпы.
– Да, конечно, – отвечала Ева, усаживаясь в кресло рядом с ним, – но я не могу надолго покидать лагерь. Длинный отпуск у меня только весной, и я вполне счастлива, что имею возможность покататься хотя бы здесь.
Подъемник полз все выше и выше, прорезая искрящийся воздух. Еве не терпелось пробежаться по свежему снегу. Все вокруг было новое, чистое, белое, словно снег засыпал весь ужас последних пяти лет. На вершине Петер указал в сторону Ашаффенбурга, лежавшего на западе.
– Там склоны еще лучше, но этот для нас наиболее подходящий. Готова? – Ева снова подтянула широкие брюки, надеясь, что они не свалятся с нее во время езды, и кивнула.
Они покатили вниз. Петер – стремительно. Ева – медленнее и осторожнее. Морозный воздух, обжигая щеки, воодушевлял и раззадоривал, и постепенно в ней крепла уверенность в собственных силах. Достигнув подножия склона, они захотели снова подняться. После второго спуска Петер сказал:
– Давай еще разок и хватит, да?
Небо уже начинало подергиваться розовыми красками заката, день быстро угасал. Поколебавшись, Ева ответила согласием:
– Что ж, на разок время есть. Поехали.
Они скользили бок о бок, а потом Петер резко повернул и влетел в ельник, крикнув:
– Сюда давай, так интереснее.
И Ева последовала за ним. Лавировать между хвойными деревьями было еще труднее, она бежала все медленнее и медленнее. В ельнике было темнее, чем на открытом месте. Снег, конечно, белел между темными стволами, но меркнущий дневной свет сюда почти не проникал, и она не заметила, что Петер спрятался за деревом и ждет, чтобы поставить ей подножку. Должно быть, он наступил на передний конец ее лыжи, потому что она кувырком полетела в мягкий снег.
– Черт, – выругалась Ева, поднимая голову. – А я-то думала, у меня кое-что получается.
Она отстегнула лыжи, но встать на ноги не успела: он внезапно навалился на нее. Она почувствовала, как он, всей тяжестью своего тела придавливая ее плечи к земле, стаскивает с нее большие, не по размеру брюки.
– Ты что?! – взвизгнула она, сопротивляясь. – Прекрати!
Петер кулаком вмазал ей по голове, да с такой силой, что она, охнув, набрала полный рот снега.
– Englisch, – презрительно бросил он со злостью в голосе. И куда только подевались его учтивые мягкие интонации, которые она слышала прежде? – Такие все из себя праведные, надменные! По-вашему, мы можем забыть? Сейчас узнаешь, что я думаю о вас, о тех, кто постоянно твердит нам, что мы виноваты и должны быть наказаны. Я положу этому конец, здесь и сейчас.
Он сплюнул, потом теплой влажной рукой схватил ее за ягодицы, пальцами нащупал анус и затем силой овладел ею, разрывая нежную ткань. Ева закричала от боли.
– Не нравится? А если так? – и он снова вонзился в нее все так же безжалостно, но уже причиняя меньше боли. Он осквернял ее тело, которому любимый супруг дарил только ласки и наслаждение.
Сделав несколько толчков, Петер крякнул и отстранился. Это было жестоко и унизительно, но быстро. После он встал и заправился. Повернув голову, Ева увидела, что он стоит, прислонившись к дереву, и закуривает сигарету. Поза у него была расслабленная, вид – непринужденный, словно он остановился у фонарного столба на улице, чтобы перевести дух после утомительной беготни по городу.
Еве удалось повернуться на бок и приподняться, опираясь на локоть. В интимных местах болезненно саднило, но серьезных повреждений, по ощущениям, не было. Она не заговаривала, не плакала, но была в ярости и очень напугана. Однако, несмотря на шок и страх, она сразу вспомнила наставление сержанта-инструктора по рукопашному бою, словно наяву услышав его командирский голос: «Если есть возможность, первой хватай их за яйца. Не жди, когда на тебя нападут. Другого шанса может не представиться». Петер ее знал только как приветливую беззаботную девушку, которая в лагере заполняла документы на получение визы и в свободное от работы время колесила на велосипеде. Он не догадывался, что у нее сильно развит инстинкт самосохранения, сформировавшийся в суровых условиях жесткого обучения навыкам бесшумного убийства.
Ева смахнула снег с куртки, лица, волос. Встала, застегивая на себе мешковатые брюки. Он беспечно курил и, смеясь, говорил:
– Думаешь, мы способны забыть, как ваши самолеты бомбили нас, разрушали наши прекрасные города Дрезден, Кельн? Как уничтожали тысячи ни в чем не повинных граждан? Никогда! Мы вас ненавидим, и я сейчас с наслаждением, не спеша буду убивать тебя, английская сучка!
Ева мгновенно насторожилась. Угроза и ненависть, звеневшие в его голосе, не оставляли сомнений: ей отпущено всего несколько минут на то, чтобы спасти себя. И в голове, словно мантра, снова зазвучали наставления сержанта: «Резко бей снизу, не колеблясь, без промедления». Сумеет ли она? Спасет ли ее это?
Ева сунула руку под куртку. Пусть думает, что она в шоке. Пусть утратит бдительность, расслабится, уверенный, что она не даст отпора. Она нашла то, что искала, и ринулась на него, метя в глаза, как ее учили. Острый карандаш, один из тех, что она точила каждый день на рабочем месте, заполняя документы, отбирая беженцев, которым дозволено покинуть лагерь, проткнул глаз и вошел в мозг. Петер издал вопль, схватился руками за лицо и упал на колени, корчась от боли. Острием лыжной палки она пробила ему голову.
Какое-то время он бился в конвульсиях, хрипел и наконец затих. Несколько минут Ева прислушивалась, но, когда крики прекратились, наступило полнейшее безмолвие.
– Идиот, – прошептала она. – Извини, но ты не оставил мне выбора.
Ева посмотрела на тело Петера. Оно застыло в неподвижности и больше не представляло для нее угрозы. На всякий случай она проверила пульс, потом закрепила лыжи на его ногах и рядом бросила его лыжные палки. Закидала его снегом, чтобы создалось впечатление, будто он врезался в дерево, съехав с трассы.
На ее кремовом вязаном свитере и вельветовых брюках алели брызги крови, но, если кто-то обратит на них внимание, она скажет, что у нее пошла носом кровь. Набрав в руку снег, Ева затерла самые заметные пятна, затем покинула ельник, вернулась на склон и продолжила спуск, несясь навстречу огонькам, замерцавшим у подножия холма с заходом солнца.
Глава 55Ева
7 января 1947 г.
– Ну, как покаталась? – спросила Салли, вернувшись вечером в их комнату после смены.
Ева уже лежала в постели, свернувшись калачиком. Между ног она зажимала завернутую в полотенце бутылку с горячей водой, чтобы унялась саднящая боль. По возвращении она сразу сделала себе обжигающе горячую ванну, а потом принялась скоблить себя. Намыливая пальцами воспаленные ткани влагалища и травмированной прямой кишки, она надеялась, что из-за собственной глупости не забеременела и не подцепила заразу. Ева вытерла пар на зеркале в ванной и увидела, что на шее и плечах уже начали проявляться синяки, но на лице, раскрасневшемся от горячей воды и слез, кровоподтеков, слава богу, не было. Забрызганные кровью кремовый свитер и большие брюки, которые так легко сдернули с нее, теперь свернутые в узел лежали на дне ее чемодана. На темной твидовой куртке в ржаво-зеленую крапинку следов ее преступления заметно не было, и она повесила ее сушиться у плиты.
– Понравилось? – снова спросила Салли, снимая через голову теплый джемпер.
– Да, ничего, но больше не пойду, – Ева зевнула. – Снег был рыхлый, а потом Петер бросил меня на склоне и сам куда-то укатил. Не впечатлили его мои способности. Я, видите ли, слишком осторожничаю, еле тащусь.
– Да уж, тот еще джентльмен, ничего не скажешь, – фыркнула Салли. – Ты хоть нормально назад добралась?
– Поймала машину до темноты. У нас ведь здесь грузовики целыми днями туда-сюда ездят. Лучше любого автобусного сообщения.
– Главное, чтобы не скапливались все одновременно, как в Лондоне, – рассмеялась Салли. Наклонившись, она порылась в тумбочке у кровати. – У меня здесь припасена сливовица. Не хочешь по глоточку?
Салли налила спиртное в крышки от фляжек, которые девушки до сих пор использовали вместо бокалов:
– Твое здоровье!
Она опрокинула в себя стопку. Ева потягивала сливовицу, чувствуя, как спиртное греет горло, выжигает горе и наполняет ее решимостью не допустить, чтобы это досадное происшествие, как она про себя называла случившееся, помешало ей и дальше исполнять св