Слушая рассказы сына, пытаюсь вспомнить эти часы в темноте комнаты – комнаты лунатика. Работает приемник. Силуэт в стеклах книжных полок напоминает кого-то, похожего на меня в молодости, ибо темнота омолаживает. В эфире какая-то свистопляска, неразбериха, дымовая завеса противоречивых сообщений. Какие-то воздушные бои. Ссылаясь на сирийцев, наш диктор сообщает, что сбито сто израильских самолетов.
В приемнике – голос министра обороны Шарона: в результате неслыханной до сих пор операции с применением новейших электронных средств войны в течение считанных часов уничтожено девятнадцать сирийских батарей СА-2, СА-3, СА-6.
В эфире странное молчание. Как будто мир, без умолку, на все лады и на всех языках болтавший и пляшущий вокруг этой войны, внезапно набрал в рот воды, уподобился удаву, заглотавшему несъедобную пищу.
И где-то, на севере, залег, притихнув, СССР, обложивший брюхо Варшавским пактом, как спасательным поясом, чьи спасательные свойства за эти несколько часов оказались под вопросом.
Если другим кажется, что в эти часы история вершится на их глазах, для меня она остановилась.
Я тоже молчу, ибо не могу судить: мой сын в пекле.
Голос диктора, как бикфордов шнур под мою жизнь, обжигает слух.
Телефонный аппарат смертельным капканом стынет молчаливо на столе.
Накладная с личной печаткой: «укладчица Степанова»
Сын продолжает свой рассказ…
Посреди пасторального пейзажа остатки сгоревших машин, разбросанные трупы, запах горелого человеческого мяса: всё, что осталось от разгромленной сирийской батареи.
Рассыпавшись цепью, идем в атаку на укрепленную позицию, в гору. Сирийцы бегут в другую сторону, напарываются на отряд наших сержантов.
Всё указывает на внезапность нашего прорыва – в палатках чашки с дымящимся кофе, брошенные впопыхах ржаво-белые маскхалаты «Эдельвейс» сирийских «коммандосов», книжка на арабском о Зое и Шуре Космодемьянских. С вращающейся магнитофонной ленты – голос Аллы Пугачевой. Сплошь памятные подарки от бывшей моей родины – вычислитель стрельбы на русском языке, пробитый пулями.
Накладная из ящика со снарядами для гранатомета с личной печаткой – «укладчица Степанова».
Абсолютно новый танк Т-62, сиденья в целлофане. Все надписи по-русски. Можешь изучать его «только за то», что он настигает на всех путях жизни, и нигде в мире, как здесь, нет столько оружия, по которому можно изучать русский язык.
Слушаю сына и вспоминаю, что в Рамалле и Дженине русские женщины, жены арабов-коммунистов, с тоской подпевают Алле Пугачевой, по тропинке бегает пацан с именем Хасан-Алеша, а со стен домов арабского Назарета, родины Иисуса, смотрит Ильич в кепочке, с издевательским прищуром: «Правильной дорогой идете, товарищи!»
Правильной или неправильной, но атака спецназа была столь внезапна, а неразбериха на передовой столь велика, что весь этот день и следующий, до прекращения огня, сирийцы уверены, что позиция в их руках, шлют то грузовик с подкреплением, то бронетранспортер, и мы, – говорит сын, – подпуская их поближе, расстреливаем в упор.
Письма на рецептурных бланках
Десятое августа. Мы в Бейруте.
Не более пятидесяти метров отделяют многоэтажный дом, в котором мы закрепились, от дома, набитого террористами, рядом с беговыми дорожками ипподрома. Тесное это пространство простреливается гранатометчиками и снайперами, так, что носа не высунуть. Здесь нет ни фронта, ни тыла. И все же находятся безумцы, пересекающие на машинах это кладбищенское пространство, заселенное лишь привидениями.
Мы занимаем взводом огромную многокомнатную квартиру, которая была для хозяина жильем и аптечно-парфюмерным магазином, располагаемся среди резной в средневековом стиле мебели, фарфоровой и серебряной посуды, между ящиками с шампунем и мазями, грудами рецептурных бланков, на которых пишем вам, родителям, письма.
Другой взвод занимает бывший музыкальный магазин. Иногда оттуда доносится звук трубы или кто-то с грехом пополам выбивает собачий вальс на роскошном рояле. Больше всех повезло третьему взводу, который попал в квартиру и одновременно порнографическую лавку, окопавшись в грудах журналов, вибраторов, надувных кукол и коробок с кондомами. На пост ребята выходят с пачками «Плейбоя».
Сюрреальна жизнь Бейрута.
На веранде, из-под которой бьют пушки, семья играет в карты, «скорая» везет раненых, молодые пары на мерседесе едут в казино в Джунию.
Ложимся спать в огромную кровать с балдахином. Рядом с кроватью телефон, по которому можно позвонить в Тель-Авив только через Чикаго.
Вдруг – бешеная стрельба. Неподалеку, на балконе, старик палит из автомата в воздух, жена вкладывает ему патроны в обоймы, а он все палит: Башира Джумайеля избрали президентом.
И пошла, завертелась каруселью оперетта вкупе с кровавым фарсом – появятся американские морские пехотинцы. Итальянские берсальеры с петушиными хвостами на касках из батальона Сан-Марко будут, играя на инструментах и тряся петушиными хвостами, распевать песенки во время спортивного бега по бейрутским улицам.
Нас пошлют в Джунию – задержать две лодки с французскими десантниками, высадившимися с миноносца, не пускать их на берег. Мы начнем их теснить, и в результате несколько огромных красных беретов и значков останется в наших руках на память об этом событии.
Корниш Эль Мазра: обои из человеческих лиц
Адский взрыв в штабе христиан в Бейруте.
Бестолковость и сумятица в эфире: убит Башир Джумайель или не убит.
Кто-то вроде бы видел его живым, но по бормотанию комментаторов, общей панике радиосообщений, голосу Шарона – ясно, убит, и с ночи нас введут в западную часть Бейрута.
Высаживаемся с десантных кораблей на берег, втягиваемся в переулки, извилисто ведущие в глубь городских джунглей. Впереди командир роты с двумя связистами. По правой стороне переулка наш взвод цепочкой, и я четвертый, прикрывающий первых троих. Интервал между нами – пять метров, чтобы брошенная граната не нанесла большого урона. Вокруг многоэтажные развалины, пахнет гибелью и мерзостью запустения.
15 сентября. Восемь часов вечера. Сели у стен. Половина взвода спит, половина – на страже. До четырех утра.
Мы в самом сердце западного Бейрута – Корниш Эль Мазра, примерно, в восьмистах метрах от учреждений Арафата. Задача – дойти до них.
Танк «Меркава» с задраенным люком движется посреди улицы. Мы – вдоль стен. Улица сверху вдоль и поперек простреливается гранатометами, осколки, камни, штукатурка сыплются нам на голову. Отмечаем огневую точку. Танк стреляет по этажу.
Засели у итальянского посольства. Кто-то оттуда машет нам в окно, показывая жестами, мол, не желаете ли пить. В этот миг снаряд попадает в склад гранат, находящихся рядом с посольством. Взрывы, валит дым из всех щелей, ранило какого-то ливанца. Наши ребята перевязали ему раны.
К двум после полудня, через десять часов после начала движения, мы прошли всего несколько сотен метров. Совсем рядом – здание, которое надо захватить. Начинается настоящий уличный бой. На каждом перекрестке простреливаю поперечную улицу, пока ребята перебегают за моей спиной. Дошли до огромного черного здания. Вывеска – «Московский народный банк». Под прикрытием дымовой шашки мы заскакиваем в вестибюль дома, который станет местом нашего расположения.
Пятый час после полудня. 16 сентября восемьдесят второго года. Палестинцы ведут огонь из гранатометов по верхним этажам. Сыплются стекла из окон бельгийского посольства и посольства монахини Марии-Терезы. Мы – на втором этаже, расстелили спальные мешки и раскрываем банки с боевым пайком.
Ворвавшись на верхние этажи, где располагается отдел пропаганды Арафата, мы видим стены, обклеенные обоями из лиц убитых в террористических актах израильтян – мужчин, женщин, детей, вырезанные и увеличенные из израильских газет. Поверх этих обоев – портреты Маркса, Брежнева и Арафата. В шкафах огромные пачки незаполненных грамот, на которых, вместо эмблемы, – снимок одиннадцати израильских спортсменов, убитых в Мюнхене.
Потом еще будет гора Джебель-Барух на шоссе Бейрут-Дамаск, с высоты которой в дымке видны пригороды Дамаска с ползущими, как муравьи, машинами.
В один из дней мы высадимся с командиром батальона на вертолете в отвесном ущелье – выкурить из пещер террористов. Один из них, выскочив из пещеры, упадет, срезанный очередью, второй выберется с поднятыми руками, но первый внезапно выстрелит и попадет комбату в пах.
Врач сделает ему успокоительный укол. Сумерки стремительно приближаются. Вертолет не может спуститься, ибо с наступлением темноты, сирийцы открывают огонь по всему, что летает. С раненым на носилках, беспрерывно меняясь, да еще с пленным в придачу, мы будем идти вверх по крутой тропе, при свете луны, с каждым шагом все более обозначающем увеличивающуюся слева от нас пропасть, и лишь к двенадцати ночи доберемся до вершины.
Странная страна Ливан, заражающая любого, ступающего на эти земли, жадным желанием жить и полнейшим фатализмом перед лицом смерти.
Будет еще христианский городок в горах Ливана – Дир Эль Камар, окруженный плотным кольцом ливанских друзов, полных решимости вырезать население городка, всех, до единого, от мала до велика. На экранах телевизоров – истощенные лица истово молящихся в церквушке городка, до отказа набитой мужчинами, женщинами и детьми. И полное глухое равнодушие христианского мира к своим же братьям.
Но Менахем Бегин заявляет, что евреи не допустят резни безвинных людей, ибо отлично знают, что это такое.
Мы двое суток вывозили жителей из городка. Атмосфера ненависти вокруг них была до того густой, что лишь отвернешься на миг, как за твоей спиной друз бросается с ножом на христианина. Мальчишка будет пытается штыком проколоть шины. От холода коченели руки. Христиане жадно хватали из наших рук горсти конфет, и волчьи взгляды друзов на ускользающую добычу пробирали страхом до костей, сильнее, чем обстрел.