Иногда мне хотелось, чтобы папа немного чаще выходил из себя. Мне хотелось, чтобы он выставлял матери границы. Обычно отец становился мишенью. Молча стоял и выслушивал ее ругань, даже если она передразнивала его гнусавый голос. А когда мать переставала его обвинять, отец уходил, прихватив с собой бинокль и определитель птиц. Это злило ее еще больше. Впоследствии я задумывалась, не провоцировала ли мать его умышленно, чтобы получить ответную реакцию, подтверждение того, что она существует и что-то значит.
Но отец продолжал молчать. Возможно, это была его месть.
Отец работал старшим электромонтером на фабрике по производству кабеля в Лильехольмене и регулярно уезжал в командировки на несколько недель для подключения сложных объектов. В такие периоды мы вели себя тише обычного, чтобы не вызвать мамино недовольство. Если она шла вразнос в отсутствие отца, мы были совершенно беззащитны. Когда он уезжал, мама часто грустила. Иногда, укладываясь спать, она просила меня посидеть на краю ее кровати.
– Всего минутку, пока я не усну.
Обращалась мама только ко мне.
И никогда не просила Дороти.
Как же я жалела свою маму, пока, пристроившись рядом, ждала, когда она заснет. Мне представлялись все испытания, выпавшие на ее долю. Повзрослев, я часто задавалась вопросом, в каких ситуациях от травмированного человека можно требовать ответственного выполнения роли родителя, который должен дать своему ребенку ощущение безопасности? Ведь как бы плохо с ней в свое время ни обошлись, она все равно была мне матерью, ая – ее ребенком.
Как и Дороти.
С сестрой нас разделяли два года и сочетание генов, перемешавшихся столь причудливо, что оставалось только удивляться, как нас могли произвести на свет одни и те же родители. И в то же время наше родство с ними было очевидно: сестра унаследовала материнские каштановые локоны, а я – блондинка с прямыми волосами, как почти вся папина родня. Я была худой и поздно достигла половой зрелости, а Дороти рано обрела женские формы, и месячные у нее пришли у первой в классе, а у меня – у последней. На коротких дистанциях Дороти была быстра как ласка, зато я всегда превосходила ее в выносливости.
Но наиболее явные отличия таились внутри. Нас отличало отношение к окружающему миру. Мы росли в одном доме, спали в одной комнате, ели одну и ту же еду и большую часть времени проводили вместе. И все равно выросли такими разными. Из-за этого я полагаю, что человеческая личность в основном закладывается уже при рождении, ведь, если предположить, будто человека формирует одна лишь среда, мы с Дороти противоречим науке.
– Ну так возьми одну!
– Нет, нельзя.
В гостях у бабушкиных знакомых Дороти обнаружила коробку конфет. Мы отправились изучать чужой дом, пока взрослые сидят на кухне и пьют кофе. Мне, наверное, лет восемь, а Дороти – шесть, и она уже давно верховодит мной.
– Ну а если я ее открою? – Она вертит в руках затянутую в целлофан коробку.
– Они заметят. Если целлофана не будет. Может быть, это приготовленный для кого-то подарок.
– Да ладно, мы возьмем только по штучке. Не велика разница, все равно еще много останется.
Прежде чем я успеваю вымолвить слово, коробка открыта.
– Ну давай, бери одну!
– Бери сама!
Дороти задумывается всего на мгновение.
– Давай возьмем их одновременно.
Так мы и делаем. А ночью я не могу уснуть, мучаясь размышлениями о недостойной краже. Я боюсь разоблачения и стыда, который ждет меня при признании вины. И бабушкиного разочарования по поводу моей негодности.
В кровати рядом крепко спит Дороти, как будто все это – сущие пустяки.
Насколько я помню, никто и словом не обмолвился о случившемся. Дни приходили и уходили, а я до конца каникул так и не осмелилась посмотреть бабушке в глаза. Мучилась ли Дороти угрызениями совести, мне неизвестно. Я могла только позавидовать ее привычке с легкостью оставлять все позади и умению выходить за рамки дозволенного, не опасаясь последствий. Мое же состояние души в детские годы словно покрыто туманом, я помню лишь страх сделать что-нибудь не так и смутное чувство вины.
– Ты так похожа на отца.
Я часто слышала от мамы эти слова. Дороти она этого никогда не говорила, только мне. И хотя мама произносила их с улыбкой, я не сразу поняла, что это – комплимент. Потому что то же самое можно было сказать о маме и Дороти. Они были так похожи друг на друга. Во время самых страшных вспышек маминого гнева мы – Дороти и я – держались вместе, старались сделаться незаметными, убегали в рощу или тихо сидели в своей комнате. Но когда мама была в хорошем настроении, Дороти могла устраивать концерты, почти как она. Сестра могла разозлиться или разобидеться из-за какой-нибудь ерунды, и я никогда не могла понять, как она может себе такое позволить. С годами я поняла, какое наказание заслужила Дороти. Этот черный блеск, появлявшийся в материнских глазах при взгляде на младшую дочь. В нем угадывалось презрение. Я помню, как боялась обнаружить такое же презрение в мамином взгляде, обращенном на меня. Но вместо этого в нем читались слова: «Ты так похожа на отца». И я пыталась осмыслить их, но не могла, потому что недостаточно хорошо знала своего отца. Не знаю и до сих пор. Я обычно беседую с ним, навещая его могилу, и, должна признаться, только сейчас у нас получается настоящий разговор. Вот насколько молчалив он был при жизни.
– Будиль! – подзывала меня иногда мама. – Не поможешь мне разобрать чеки?
Чеки за покупки в универмаге сохранялись в банке из-под кофе, чтобы в конце года получить несколько крон в виде возврата. Спустя тридцать секунд мы с Дороти появляемся в дверях кухни.
– Нет, Дороти, у тебя такие непослушные пальцы.
Мы с мамой садимся за стол, вырезаем и наклеиваем. Дороти играет с бумажными обрезками, пока мама не просит ее оставить их в покое.
Все время парадоксы. Волны противоречивых чувств. Я хочу продлить мамино хорошее настроение и радуюсь, что ей нужна моя помощь. И это так часто омрачается отчужденностью Дороти.
Я стою у дома, в котором мы жили. Если не считать современных мусорных бачков и новых вывесок, почти все осталось прежним. Даже фасад кремового цвета. Но рощица, которую я так хорошо помню, уступила место трем новым домам-высоткам. Повернувшись к ним спиной, я вглядываюсь в окна квартиры, которая когда-то была нашей. Вижу люстру строгой формы и аккуратно подстриженные оливковые деревца в белых горшках.
«Интересно, кто там сейчас живет?» – думаю я. Прикидываю, остались ли там следы моей семьи? Те, кто сейчас проживает в этой квартире, даже не подозревают о нашем существовании, хотя мы когда-то считали ту же комнату своей. И мы никогда с ними не встретимся.
Взгляд скользит по окрестностям. Они так легко узнаваемы, что меня захлестывают воспоминания.
– Чертова сучка, я научу ее следить за временем!
Мама выбрасывает мокрые простыни в кусты, растущие рядом с общей прачечной. Госпожа Петтерссон использовала стиральную машину дольше положенного ей времени – прекрасная возможность затеять ссору, в которых мама испытывала потребность.
– Пойдем, Биргит, давай опять попробуем уснуть, будет лучше, вот увидишь. – Слышен разговор на кухне посреди ночи, это папа уговаривает маму, когда та не может справиться с тревогой.
– Что? Всего тройка, за такое хорошее сочинение? Ох, уж я позвоню твоей учительнице и объясню, что с моим ребенком нельзя так обращаться.
Это было еще до того, как я перестала показывать ей свои тройки.
– Подумаешь, операция по удалению вросшего ногтя. Ну, Будиль, миленькая, было бы о чем ныть? Чик, и все готово. Могу рассказать тебе, как нам подстригали ногти в Гранебу. Щипцы были такие большущие, что отрезали иногда кусочки пальцев.
Что бы ни случилось, мамин опыт всегда был ужаснее.
Да, вот такой была моя мама. И хотя прошло столько лет, мне все равно трудно обвинять ее. Даже наедине с собой. Мне так хочется приукрасить картину, отобрать несколько хороших воспоминаний и разместить их поверх всего остального, но плохих воспоминаний несоизмеримо больше. Для того, чтобы разобраться в своей жизни, мне нужны подлинные кусочки пазла, а не искаженные, которые сойдут разве что для утешения и примирения. Оправдывать ее поведение мне не нужно. Правда заключается в том, что мама думала прежде всего о себе, пренебрегая потребностями других. Когда знаешь, чем все это закончилось, вопрос «почему» уже не столь важен.
Я хочу успеть узнать саму себя, найти свой стержень и понять, кто я на самом деле, без оглядки на обстоятельства. И по возможности успеть рассказать об этом Виктории. Я в долгу перед ней. А перед родителями у меня нет обязательств. Я никогда не просила их произвести меня на свет.
Сняв бумагу с букета тюльпанов, я кладу его к двери подъезда.
Когда-то давно я много раз стояла на этом месте. И вот стою вновь. Закрыв глаза, представляю, будто войду сейчас внутрь, поднимусь по лестнице на второй этаж, моя рука помнит на ощупь ручку входной двери в квартиру. Я помню мебель, ковры на полу, обои и картины на стенах. Помню, с какой стороны от двери находится выключатель. Помню запах – у каждого дома он свой.
Мама, скорее всего, в спальне. Если папа уже вернулся с работы, он сидит за кухонным столом и заполняет лотерейный купон, или чинит что-нибудь, или приводит в порядок рыболовные снасти. А может, лежит на диване и читает очередную книгу о природе. Заметив меня, папа подносит указательный палец к губам. Значит, мама спит, и мы оба знаем: лучше ее не будить. Тихо прокравшись на кухню, я делаю себе бутерброд и наливаю стакан молока, потом ухожу в нашу с Дороти комнату, притворив за собой дверь.
Только сестры почему-то не видно. Пока мы росли, Дороти успела так много всего сделать, что я запомнила лишь ее состояние бурной активности. Обладая разными интересами и темпераментами, мы очень рано с ней разошлись.
Это был мой дом, семья моего детства.
Теперь они существуют только в моей памяти. И все-таки я стою на том же самом месте. Означает ли это, что я осталась прежней? А как же все пережитое с тех пор, все, отпечатавшееся в моей душе – что останется от человека, если отнять у него накопленный жизненный опыт? Всякий раз, когда жизнь обжигает нас, что-то отмирает, уступая место новому. Может быть, такие метаморфозы и составляют суть жизни? Едва уловимые мгновения смерти нанизаны словно жемчуг на нитку. Последнее мгновение, которое мне предстоит пережить, изменит меня вновь; возможно, на этот раз я растворюсь в небытии, но сама метаморфоза пугает меня не больше, чем все предыдущие.