Парень был в стрессе, это точно. Его можно было понять — сдохнуть за просмотром порно — какая смерть может быть более глупой?
Ожидая замполита на улице, в тенечке, я наблюдал, как что-то около взвода десантников во главе с давешним капитаном грузились на БРДМ и с весьма серьезными лицами мчались в сторону центра города. Прохоров был с ними — на броне. По всей видимости, одного ушлого нуристанца вот-вот должна была настигнуть сыктым-башка.
Замполит нарисовался спустя минут двадцать после отъезда десантников:
— Слушай… Ты ведь один такой Белозор, в этой своей Белоруссии? — спросил он. — Ну, в смысле, Герман Викторович Белозор, который маньяка поймал?
Мне ничего не оставалось, как кивнуть. И замполит — этот оплот научного атеизма, диалектического материализма и великого учения Маркса-Ленина в отдельно взятой десантной дивизии, вдруг протянул мне свою правую руку, открытой ладонью вверх, и чуть не плача, попросил:
— Белозор, я домой-то вернусь? Скажи, а? Ты же можешь!
Твою-то мать! Я медленно выдохнул, пытаясь выиграть время. Что мне — нахрен его послать, что ли? Как мы потом работать вместе будем? А я ведь здесь надо-о-лго!
— Я не прогноз погоды, — попытка отбрехаться была явно обречена на провал. — Данные основаны на субъективных ощущениях и достоверности я совсем не гарантирую.
— Ну, хоть что-то скажи, Белозор?
Я посмотрел на его трясущуюся руку, обгрызенные ногти, характерные мозоли — там, где мизинец растет из ладони… Гора Марса? Я едва не заржал в голос — я действительно вспомнил, как это место называют хироманты, но понятия не имел, как оно звучит грамотно с точки зрения анатомии! Усмешка не пропала, когда, попросив его левую руку, я увидел то, что и думал там найти: плохо отмытые следы от шариковой ручки — маленькие, едва заметные, по всей внутренней стороне ладони и на пальцах.
— Чего смеешься? Чего смешного увидел там? — он явно был на взводе.
— Скажем так: твои шансы вернуться домой существенно возрастут, если ты перестанешь пить как черт, сходишь на прием к невропатологу, поправишь нервишки и вернешься к занятиям на турнике. Раньше у тебя отлично получалось, да?
Он смотрел на меня как на волшебника, ей-Богу. А потом я сказал:
— И пора бы уже освоить пишущую машинку. В нынешние времена — пригодится. Бумажек-то, поди, целую кучу калякать приходится?
— Ох-ре-неть, — сказал замполит, снял фуражку и почесал потную голову. — Ты прям Мессинг. Мне только сегодня в кабинет «Украину» приволокли! Буду осваивать… Слышишь, Белозор, ты это, заходи почаще! У нас геройских парней в части полно, есть про кого писать! А пить я брошу, так и знай! Вот следующий раз придешь — увидишь!..
Что я должен был увидеть — осталось тайной, потому что за воротами уже сигналил пепелац Мустафы, позвякивая на знойном ветру цацками, висюльками и бубенцами.
— Это за мной! — я махнул рукой сначала замполиту, потом, на КПП — терминатору в каске, и, насвистывая тревожную тему «эпизода нашествия» из Ленинградской симфонии Шостаковича, покинул базу витебских десантников.
На душе было неспокойно.
Глава 16,в которой преобладает жара и пыль
Кабул в восьмидесятом году представлял собой нечто невообразимое. Здесь в одном котле варились ростки социалистической модернизации, мусульманские и этнические традиции, островки западного капиталистического мира в виде вывесок над частными магазинчиками на английском языке.
По дорогам сновали машины всех форм и размеров, от военной техники и «легковичек» советского производства до жесточайше изукрашенных афганских грузовиков, марку и модель которых определить было уже невозможно в силу бесконечного тюнинга в стиле «дорого-богато» на восточный манер. В таких грузовиках возили людей, коров, какие-то клунки и мешки и всё, что угодно!
На тротуарах было полно народа, целые толпы, жизнь кипела! Люди одевались тоже совсем по-разному: цивильные костюмы, чалмы, шемахи, пуштунские шапочки, тюбетейки, шаровары, рубахи. Женщины в ярких нарядах или в строгих офисных костюмах, или — в однотонных паранджах… Тут и там мелькала военная форма — советская и местная. Сарбозы, царандой — афганские армейцы и правоохранители — чувствовали себя в столице вполне уверенно. Здесь центральная власть была на первый взгляд крепкой.
Журналистские будни в последние три недели были монотонными, однообразными — ничего эксклюзивного и невероятного не происходило. Беседы, интервью, репортажи, поездки в пригороды, в воинские части — один в один работа в районке, разве что зачастую требовался переводчик, и жарко было так, что хотелось снять с себя шкуру, немного остыть и надеть обратно. Люди мелькали калейдоскопом: солдаты, специалисты, местные — из лояльных… Из Нового-Старого района я съехал почти сразу, и пары дней не прошло — активистки-русистки явно не были для меня подходящей компанией.
Теперь я жил в загородном доме, двухэтажном, охраняемом — там нас было человек десять таких, из журналистской братии. Обстановка напоминала студенческую общагу, только вместо студентов тут коротали свободное от выездов время тёртые жизнью дядьки, многие — уже седоватые или с залысинами. Я в их компании смотрелся эдаким свеженьким щеглом — кажется, моложе меня тут никого не было. Хотя кто их знает — некоторые пили так мощно и с такой самоотдачей, что характерными рожами могли обзавестись и к тридцати. В комнатах постоянно стоял запах перегара и табака. Кажется, я пропитался им насквозь, хотя пил мало и не курил вовсе.
Печатные машинки на «вилле» имелись, и мне досталась самая раздолбанная. Но зато — «Москва», уже привычная, и вечерами, когда на афганскую землю опускалась прохлада, я долбил по клавишам, как натуральный дятел, вызывая возмущенные вопли окружающих. Телефонную связь с редакциями организовывали раз в три дня, и мы отвисали на трубке, диктуя материалы и тыкая друг другу в спины пальцами и поторапливая.
В середине июля нас, журналистов, пригласили на некий эрзац пресс-тура по Кабульским учреждениям образования, и теперь мы ехали в лицей Революции — общаться с тамошними педагогами и ребятишками. Как я понял, мы не только материалы должны были написать, но и выполнить роль эдакой агитбригады — рассказать, как прекрасно живут октябрята, пионеры и комсомольцы в Союзе. Каждый из нас вез несколько номеров своей газеты — для репрезентативности. Я поначалу пытался найти в жарком нутре «барбухайки» подшивку дубровицкого «Маяка», пока не понял, что занимаюсь дичью, ибо уже двадцать минут восседал на пачке «Комсомолки».
У самых дверей нас встречали мои знакомые русистки — Ирина и ВерОника. Они тут преподавали и одновременно выполняли роль переводчиков, и совершенно не походили на тех развеселых боевых подруг, с которыми я соседствовал в начале своего пребывания в Кабуле. Строгие юбки до колен, сдержанные жакеты, минимум косметики, аккуратные прически в стиле незабвенной Надежды Константиновны Крупской, четкое, почти маршевое цоканье каблучков по каменным плитам пола… Это ж надо, какие женщины всё-таки артистки по природе своей! Станиславский бы точно поверил.
Милые дамы провели экскурсию по этажам: в отличие от других школ, более напоминавших сараи, чем учебные заведения, лицей был обустроен конкретно и капитально. Современные кабинеты химии и физики, неплохой косметический ремонт, наборы учебников, нормальные доски, парты, стулья… Карты и пособия! Кинопроектор!
В самой большой аудитории собрались старшеклассники — мальчишки и девчонки лет по четырнадцать-пятнадцать разве что в рот нам не заглядывали — никакой ненависти или отчуждения я не чувствовал.
У всех девочек — белые шарфики, длинные, до пола, платья. Мальчики — одеты кто во что горазд, но прилично. Нищетой тут и не пахло: может быть, это были дети партийных бонз, высоких чинов из Народно-Демократической Партии Афганистана, но — чисто субъективно мне показалось, что ничего еще не потеряно. Вот эти ребята и девчата относились к нам как к старшим товарищам, с уважением и даже — отчасти — с восторгом. И это можно и нужно было культивировать, и предавать такую дружбу ни в коем случае не стоило!
Если другие журналисты — особенно неприятный, пахнущий дрянным алкоголем тип из «Правды» — разливались соловьями и нахваливали свои издания, то я пошел другим путём. Просто взял — и провел интервью у тех, кто был посмелее. ВерОника — то есть Вероника Аркадьевна — переводила, когда они забывали русские слова:
— Ас-саляму алейкум! — протянул ему руку я. — Как тебя зовут?
— Ва-аляйкуму с-салям! — удивился парень. — Меня зовут Хаким.
— Сколько тебе лет, Хаким?
— Пятнадцать.
— Ты давно учишься в школе?
— Пять лет уже!
— А какой предмет тебе больше всего нравится?
— География! Там рассказывают про разные страны, про Советский Союз. Когда я повзрослею, стану самостоятельным, то хочу побывать в Москве, увидеть Кремль и вашу настоящую зиму.
— А кем ты хочешь стать, когда вырастешь?
— Инженером! Я хочу построить железную дорогу, которая связала бы все города Афганистана: Кабул, Кандагар, Герат, Мазари-Шариф… Чтобы люди могли сесть в поезд и поехать куда угодно! Папа сказал, что если я буду хорошо учиться — то поеду в Москву, в университет Дружбы Народов! Мне очень нравится это название.
— Ты хочешь, чтобы народы жили в дружбе?
— Да, я хочу, чтобы люди вместе строили, летали в космос! Как Гагарин! А не стреляли друг в друга… — он вдруг замолчал и погрустнел. — Вы ведь делаете газету, верно? Ее все-все шурави читают? Напишите в газету, чтобы ваши приезжали к нам, как раньше — лечить, учить и строить, а не стрелять… Не должны наши и ваши стрелять друг в друга!
На парнишку попытались зашикать местные педагоги, но я обвел их тяжелым взглядом, и бабоньки заткнулись.
— Обязательно напишу, Хаким. Я тебе обещаю. И буду бороться до последнего, чтобы это напечатали. Переводи, Вероника Аркадьевна, слово в слово!