еко идущие планы.
По рации сообщили — БМП заняли позиции с той стороны аула, наши тоже замерли, направив хищные хоботы орудий на глинобитные хибары кишлака. Я видел, как Казимир Стефанович вылез из машины, подбежал к грузовику с царандоевцами и принялся ругаться, указывая на селение. Явно хотел, чтобы первыми зашли они.
В общем-то, он был прав, местные скорее найдут общий язык. Но капитан указывал на БМП, на их пушки и пулеметы, и ругался по чем свет стоит. Трусил? Или у него были какие-то личные причины?
Герилович махнул рукой отчаянно, а потом взял — и пошел к аулу. Один. В полный рост. Это что еще за психическая атака? Такого я пропустить не мог! Это ведь… Это… Я пытался вспомнить, где видел нечто подобное, когда неведомая сила, а точнее — две силы под названием Слабоумие и Отвага — смели меня с брони и поставили рядом с Казимиром Стефановичем. Теперь мы шли вдвоем, плечом к плечу. Точно как фильме «Чапаев», во время марша каппелевцев на позиции красноармейцев. И мы явно были в роли беляков.
— Красиво идём! — сказал я.
— Иди нахрен! — сказал Герилович, сунул в зубы папиросу, щелкнул зажигалкой, и стал похож на того офицера еще больше. — Интеллигенция, бл*ть.
Мы пылили по дороге к кишлаку, и я боялся, что из какого-нибудь темного зева окна в нас пальнут — и всё кончится. Ну да, на мне был бронежилет… А каски — не было. Палестинка болталась на шее и развевалась под порывами ветра, в ногах было тяжко от адреналина, по спине бежал дурной, испуганный пот.
Не выстрелили. Навстречу нам вышел старый худой дед в белой чалме, с тонкой и длинной, как у Хоттабыча, бородой. Герилович уважительно склонил голову, я повторил его жест. Они заговорили, кажется — на дари, я не особенно разбирался в афганских наречиях. Старик указывал то на кишлак, то — на горы, прикладывал руку к сердцу, явно о чем-то сильно просил, но в целом — держался с достоинством.
— Курва… — сказал наконец Казимир Стефанович. — Говорит, те, кого мы ищем — скупщики сырца, они ушли в горы. Эти гады, говорит, не местные, приходят с той стороны границы. Из Пакистана. Свалили сразу, как увидели дым над плантацией. Старик готов сам показать тропу, по которой ушли караванщики. Просит не стрелять по кишлаку из пушек.
— А что — были прецеденты? — спросил я, удивляясь собственной тупости.
Герилович как-то досадливо дёрнул головой и ничего не ответил.
— Колонна по тем козьим тропкам не пройдет. Значит, сделаем так… — он снова заговорил со стариком, тот сначала явно отнекивался, а потом погрустнел и согласился.
И пошел с понурым видом в кишлак.
— Царандоевцы обыщут тут каждый дом, наши постоят снаружи, за периметром, покараулят — мало ли что. А мы с пацанами пойдем по следу пакистанцев.
— Я с вами, — сказал я.
А кой хрен мне было еще делать? Смотреть, как афганские полицаи вламываются в дома к местным? Или откисать на броне вместе с незнакомыми солдатами?
— Ты дебил? — спросил меня Герилович. А потом кивнул своим собственным мыслям: — Ты дебил!
Пацанов было пятеро. Все они меня знали по той истории с эвакуацией на вертолетах, потому, хотя и переглянулись эдак снисходительно, но возмущаться не стали. Тем более — я согласился выполнять роль ишака. Нагрузили меня сверх всякой меры. Воспользовавшись тем, что из оружия у меня были только хайбер и фотоаппарат, навьючили на спину кучу БК и провизии, хотели прицепить еще и рацию, но шустрый белесый радист по фамилии Мельниченко пошел в отказ, имея в виду, что такая орясина, как я, сложную технику наверняка угробит. А я и не спорил.
— Слушаться не то, что с первого раза, с первого звука! Понял меня? — шипел Герилович, пытаясь сдержать ярость.
На кого он злился? Наверное, на себя самого. За время нашего знакомства у него, похоже, тоже сложилось свое особое суеверие: он считал меня кем-то вроде Пьера Безухова, который, как дурак, шатался по Бородинскому полю под артеллирийской канонадой и не получил ни единой царапины.
Как я понял, Казимир Стефанович верил, что часть этого моего везения перекинется и на окружающих, а потому особенно не сопротивлялся моей инициативе присоединиться к погоне. Но рациональная, аквариумная часть его рассудка явно объявила войну глубинным полесским примхам и забобонам, и потому, пребывая в состоянии внутреннего конфликта, полковник скалил зубы и шипел на окружающих.
БМП подкинул нас к началу тропы, которая под углом градусов в двадцать поднималась в горы у самой окраины кишлака. По ней действительно гоняли коз — об этом свидетельствовали многочисленные следы копыт и козьи наки. То есть — каки. Весьма определенной формы. Тут были и другие следы — от крепких рифленых подошв иностранных ботинок.
— Ладно, пошли, пацаны… Белозор — в центре колонны, Мельниченко — замыкаешь, Иволгин — вперед, — Герилович оглянулся, кивнул каким-то своим мыслям, прищурил ярко-зеленые глаза, и мы пошли.
За нашей спиной слышалась громкая ругань и шум — царандоевцы вошли в деревню. Как бы там ни было — такая политика была куда как более правильной, чем практика отправлять на подобные мероприятия пацанов по восемндацать — девятнадцать лет, которые и в Союзе не очень-то умели с людьми общаться и из сложных жизненных ситуаций выходить, что уж говорить о среде абсолютно чуждой!
Камни под ногами хрупали, пыль летела в лицо, и я замотал палестинку вокруг башки. Высоко в облаках орали какие-то птицы, слегка поскрипывало и шелестело снаряжение кабульских «пацанов». Герилович двигался мягко, экономно, как большой хищный зверь. Он периодически снижал темп, а то и вовсе останавливался, жестом приказывая то же самое сделать остальным.
Рюкзак и вьюки зверски давили на плечи, каждый шаг давался с трудом, и после преодоления первого подъема я проклял всё и вся, и особенно — свою тупую башку, которая решила, что провинциальный журналюга сможет держать темп опытных разведчиков. Какого вообще черта Герилович подписался на это? Я же буду тормозить всю группу!
Надежда была только на то, что у полковника был какой-то еще хитрый план помимо марафона по горам, и еще — на железный белозоровский организм. Всё-таки Герман Викторович оставил мне в наследство отличное тело, пусть я и эксплуатировал его нещадно…
Чем выше мы поднимались, тем тяжелее давался каждый новый шаг. Воздух тут был разреженным, сердца наши били как сумасшедшие, привалы становились всё чаще…
— Вон они! — указал пальцем Иволгин. — Взгляните!
Действительно, примерно в метрах семистах благодаря изгибу тропы, повторяющей очертания горного отрога, мы увидели, как копошились маленькие темные фигурки людей, которые тоже остановились на привал среди камней. Кажется, у них была еще и пара ишаков, но поклясться чем угодно, что серые силуэты — это именно вьючные животные, а не куски горной породы, я бы не решился.
— Лежать! — рявкнул Герилович. — Лежать, я сказал! Ермаков, эСВеДе!
Мы нюхали пыль и терпели острые осколки, которые впивались в самые неожиданные места, лежали ничком и молились, чтобы пакистанцы нас не заметили. А Ермаков прицеливался, стараясь поудобнее приладить снайперскую винтовку Драгунова на камнях.
— Давай самого толстого, в ноги, — скомандовал Герилович, прикладывая к глазам бинокль.
— Далеко… — засомневался Ермаков. — Не сдюжу.
— Сдюжишь, не сдюжишь, а причешут — заутюжишь! Стреляй, говорю!
И Ермаков выстрелил.
Глава 18,в которой с проблемами капитально разберутся
После выстрела Ермакова совершенно нечеловеческий вопль огласил чуждые славянскому глазу горы. Спустя несколько секунд непонятных звуков и суеты ему принялись вторить уже вполне людские голоса, полные страдания и злости.
— Ты куда стрелял, туебень? — Герилович рычал чуть ли не инфразвуком. — Я тебе что сказал, пачвара? Куда стрелять сказал?
М-да, можно вывезти человека из Беларуси, но Беларусь из человека полезет сразу же, как только он потеряет над собой контроль.
— В ногу… Толстому… — снайпер Ермаков, кажется, не понимал сути претензии.
— А ты что? — ярился Герилович.
— А я выстрелил! И попал! — их перепалка происходила в положении лежа, но менее острой от этого не стала.
— Куда попал? Куда ты попал, Ермаков?
— В ногу! Толстому! — насупился снайпер.
— Кой хрен ты стрелял в ишака, осёл?
— Так вы ж сказали — в самого толстого, тащ полковник! — Ермаков откровенно недоумевал.
— И что? — если бы взглядом можно было убивать, меткого стрелка просто размазало бы по камням в тонкий блин.
— А он такой, упитанный! — продолжал гнуть свою линию снайпер, несмотря на громы и молнии из зеленых глаз начальства.
— Упитанный, бл*ть? О, курва! Да-а-а-ай эСВеДе!
Герилович выхватил винтовку у Ермакова из рук, приложился, выдохнул… ГДАХ!
— Вот так вот… — несколько более спокойно сказал он. — Справедливости ради, твой ишак сбросил одного гада в ущелье, а второму — сломал ногу, так что сношать тебя, Ермаков, мы погодим. Может, даже медаль получишь или значок, как отличник боевой и политической. Но толстого в ботинках я всё-таки подстрелил. Он там явно важная шишка! Абы кто такие ботиночки носить не будет… А теперь — перебежками, впе-е-еред! Мельниченко, Белозор — замыкающие. Присмотри за ним, Олежа, ладно? И вызывай Кандаурова, мы быстро.
Кандаурова? Вот оно как? Разведчики метнулись вперед, прикрывая друг друга и перебегая от укрытия к укрытию пригнувшись. Конечно, скупщики опия-сырца поняли, что на них ведется охота, и пытались дать отпор — но несчастная раненая скотина наделала дел, и подстреленный толстяк в ботинках требовал внимания… Мельниченко по рации вызывал вертолеты, я, как кукушка из часов, выглядывал из-за камней, пытаясь понять, что происходит, и не погибнуть от шальной пули.
Вот у кого-то из пакистанцев не выдержали нервы — мужчина в длинном бурнусе вскочил на уцелевшего ишака, рванул с места в карьер и всё лупил его по крупу, заставляя набирать разгон и нестись вниз по узкой тропке…