Подняв взгляд вверх, я увидал благообразного старичка самого азиатского вида, который смотрел на меня из открытого окна второго этажа, выглядывая сквозь листья пышного фикуса.
— От Гён Хи? Он предупреждал, что снова могут быть гости… Друзья Гён Хи — мои друзья! Поднимайтесь по лестнице, не стесняйтесь!
Это был один из самых странных и интересных вечеров и разговоров в моей жизни. Мы сидели в небольшого размера гостиной, в «двушке» этого невероятного старикана, за журнальным столиком, на обычных трехногих табуретках. Я рассматривал стеллажи с сотнями книг, которые от пола до потолка стояли у всех до одной стен этой квартирки, ел много свежеприготовленного, жирного плова и острых овощей, пил чашку за чашкой удивительно вкусный чай, а хозяин травил байки, не забывая перекусывать.
Оказывается, господин — или товарищ? — Ким прибыл сюда вместе со своими родителями аж 1929 году, по госзаказу, для развития рисоводства, однако в Кызылорде не прижился, а поступил в некое учебное заведение, после войны — в пятидесятые годы, устроился на работу в Алма-Ате, между прочим, в корейскую газету «Корё-Ильбо» — коллега! Квартиру получил… Явочную? Из его рассказа как-то выпал огромный период примерно с 1939 по 1955 годы, но я и не спрашивал — мало ли, какие дела у него были? В Монголии там, Маньчжурии и на исторической родине, например.
А домики эти, в восточном стиле, строили японские военнопленные, сразу после войны. Вот ведь как бывает: у нас в Дубровице с неким придыханием рассказывают о построенных немцами и венграми жилых домах, больницах и школах, а тут — японцы! Добрый дедушка Хо Джон о японцах говорил с искренней кровожадной улыбкой, от которых на душе становилось радостно, от осознания того, что ни я, ни Белозор японцами не являемся.
Я трепался о нашем полесском житье-бытье, браконьерах, кладбище, маньяке, черных бутлегерах из Дубровицы… Попытка поведать про Афганистан закончилась специфически: Ким Хо Джон полез в ящик стола, извлек оттуда целую стопку номеров «Комсомолки» и принялся показывать мне мои материалы — один за другим!
— Ты большой молодец, Белозор. Большой молодец! Эх, если бы кто-то рассказывал так про нашу войну… — уточнять, какую именно войну он имел в виду, я не стал.
Одеяло мне пригодилось: ночью было чертовски холодно.
Гена, он же Гён Хи, приличный и интеллигентный молодой человек повадками наёмного убийцы из голливудских фильмов, приехал с самого утра… Елки-палки, если бы не его аккуратная короткая стрижка, явно шитый на заказ старомодный костюм в полосочку и эта хищная скупая грация — он вполне бы сошел за одного из смазливых мальчиков-айдолов из кей-попа, от которых с ума сходили в мое время интеллектуально нестабильные школьницы.
Тепло поприветствовав дядюшку, Гён Хи — Гена скрылся в ванной комнате, чем-то там гремел некоторое время, а потом вышел наружу и кивнул мне:
— Ну что, вам нужно собираться? Или вы готовы? Вещи можете положить в багажник машины — поедем смотреть парад на Новой площади!
Парады я не очень любил, но осознание того, что мне не нужно было там работать, а можно было просто стоять и смотреть уже стимулировало выброс серотонина в кровь. Хотя — Гена как раз, судя по всему, собирался там работать. Бдить!
Машина была легендарная — белая «Волга». Ну да — белые для Средней Азии, черные — для Кавказа… Конечно, мы не смогли доехать прямо до Новой площади, остановились на какой-то стоянке и пошли пешком. Никто нас не останавливал, Гена только кивнул постовым пару раз. Я вовсю вертел головой, разглядывая необычный архитектурный ансамбль площади всё в том же сказочно-восточно-советском стиле, пока мы, наконец, не заняли места на трибунах, среди нарядно одетой публики. И понеслось:
— Товарищ генерал полковник! Войска Алматинского гарнизона! Для парада! В ознаменование шестидесятилетия Казахской советской социалистической республики и Коммунистической партии Казахстана! Построены! Командующий парадом — генерал-лейтенант Нурмагамбетов!
— Здравствуйте товарищи!
— Здра! Жла! Тащ! Генерал! Полковкник!
— Поздравляю вас с шестидесятилетием Казахской советской социалистической республики и Коммунистической партии Казахстана!
— Ура, ура, ура-а-а-а!!!
Палящее солнце, рокот барабанов, медные голоса труб, гром солдатских сапог по брусчатке, проезжающая мимо военная техника, сверкающая свежей краской. Трибуна, на которой я разглядел Брежнева и Косыгина, и еще человек двадцать — тех самых, вершителей судеб миллионов.
Честно говоря, после Афганистана на парад смотреть было тошно. Когда всё закончилось, Гена сказал:
— Теперь поехали, будем ждать Сазонкина.
И мы поехали. Я так понял, что этот советский кореец сейчас играл роль кого-то вроде закрепленного за белорусской делегацией дежурного водителя. Понятно — был он из непростых. Но при этом — явная креатура кого-то из их местных машеровских союзников. Я в казахстанской политике был совсем не силён — знал только, что примерно в это время Нурсултана Назарбаева вроде выбрали депутатом верховного совета СССР, и какие-то высокие посты в Компартии Казахстана он уже занимал. Больше ничего про местную верхушку я не ведал, а потому и гадать было бессмысленно.
— И долго ждать? — спросил я, когда мы остановились у очередного советско-восточного роскошного здания, навертев кругов по Алма-Ате.
— А ты как думаешь? — в глазах Гён Хи сквозила вселенская печаль.
— Пойду тогда за газетами схожу, что ли? И перекусить что-то возьму.
— Не заблудишься?
— Не заблужусь.
Заседать закончили только к вечеру. Мы выпили по литру «Ситро», сожрали, наверное, дюжину котлет в тесте на двоих, решили все кроссворды и прочитали от корки до корки все газеты, которые я принес из ларька «Союзпечати». Конечно — «Комсомольскую правду» — тоже. Гена сначала поверить не мог, что материалы про бойцов Московского погранотряда писал я, а потом, наконец, уверовал и проникся. В отличие от своего дядюшки (реального или мнимого) — он «Комсомолку», видимо, не выписывал.
— Сам писал? Ну, в смысле: поговорил с ними, походил там, посмотрел — и вот это вот написал? И в газете напечатали? — его удивление было очень сильным, как будто оказалось, что я как минимум волшебник в голубом вертолете. — То есть сам? Никто не помогал? Ну, даешь!
Это было так искренне, так простодушно, что я, только-только собравшийся было обидеться, вдруг рассмеялся. Ну а что? Могу ведь я восхищаться виртуозным пианистом, акробатом на трапеции или художником, который при помощи кисти и красок творит на холсте настоящее чудодейство? Почему вот этот казахско-советский кореец не может так же восхищаться чьим-то умением облекать чужие рассказы и собственный опыт в слова и предложения?
Мы сидели в машине и обсуждали погранцов — оказывается, Гена был лично знаком с Гумаром и Даликатным, они вместе занимались чем-то, что обтекаемо называлось «защитой рубежей социалистической родины на дальних подступах». В какой-то жаркой стране, судя по его недомолвкам. У ж не Вьетнам ли? Внешность у него куда как подходящая…
Вдруг где-рядом затарахтел автомобильный мотор, визгнули тормоза, хлопнули двери. Потом раздались решительные шаги, и раздраженный голос проговорил:
— Рожи корчил весь вечер, отворачивался когда я выступал… А потом еще вот это вот «распелся белорусский соловей, как бы ему не подавиться…» Нет, Васильич, я от этого устал до последней крайности! — Машеров и Сазонкин — вот кто это были!
Я выскочил из машины им навстречу, следом за Геной.
— Белозор? — брови батьки Петра удивлено взлетели вверх. — Валентин Васильевич, это что за сюрпризы? Нет, я конечно рад вас видеть в добром здравии, Герман, но…
Он был явно в дурном расположении духа. Всё-таки о каком-то негативе с Брежневым не врали — фраза про соловья явно принадлежала дорогому Леониду Ильичу!
— Петр Миронович, Валентин Васильевич, — раскланялся шутовски я, едва не подметая волосами асфальт. — Привет из солнечного Афганистана!
— Ну, ну, — кажется, моё паясничание было к месту, взгляд Машерова слегка потеплел. — И что говорят в Афганистане?
— В Афганистане полно наших земляков, Петр Миронович. Я тут краем уха чьё-то словотворчество о соловьях услышал…
— И? — брови Машерова нахмурились.
— И вспомнил поговорку нашу, полесскую… Один мехвод под Кундузом ее сказал, и, кажется, очень она к месту сейчас.
— Та-а-ак? — батька Петр уже затаил в глазах смешинки, почуял, что я сейчас что-нибудь этакое отмочу.
И я не подвел, хотя такая дерзость вполне могла закончится для меня в тюрьме, учитывая того, о ком она прозвучала:
— Маўчаў даўно, и сказаў гаўно[1]! — после секундной паузы и недоуменных взглядов мужчины заржали в голос, как стоялые жеребцы.
Даже Гена, которого эти двое явно знали и ценили, не сдержал улыбки. Отсмеявшись, Машеров вытер слезы тыльной стороной ладони и сказал Сазонкину.
— Всё, Васильич. Это последняя капля. Связывайся с Романовым, говори ему — «да». Другого выхода у нас нет.
Глава 22,в которой награда находит героя
— Твою-то мать, Белозор! — Старовойтов уже отсмеялся, но всё еще тяжело дышал. — Это настолько в твоем репертуаре, что я просто не представляю, чего еще более абсурдного могло произойти!
Красивое лицо директора Минского корпункта «Комсомольской правды» было красным, как спелый помидор. Он нашел меня в холле аэропорта, приехал сюда на служебной машине, чтобы доставить прямиком в контору, но оказался не единственным встречающим. Более того — он не успел, хотя и прибыл вовремя!
Дело в том, что как только я сошел с трапа, под белы рученьки меня подхватили корректные крепкие мужчины в гражданском, провели куда-то вглубь терминала и… Вручили медаль! Черт возьми, какой-то дядька с пузом и в пиджаке пожал мне руку и зачитал что-то вроде: