— Шустрый ты стал, Гера, в последний год. Как будто второе дыхание открылось!
— Может, так оно и есть. Может, я теперь — другой человек? — прошелся по грани я.
— Эх, мне бы так…
— Не-не-не, одного чудилы нам в редакции достаточно, — тут же забеспокоился я.
Накличет ещё, второго попаданца сия уютная реальность не выдержит! А ну, как вселится в него какой-нибудь упырь и будет деньги на ставках выигрывать, а потом мир захватит?
Стариков сходил за фотоаппаратом и вспышкой и с мрачным видом взгромоздился на пассажирское сидение «козлика».
— Я закурю? — спросил он.
— А ты куришь? Не знал. Стекло открути тогда…
— Закуришь тут, — всё так же угрюмо бормотал фотокор. — Я, может, повеситься хочу.
— Эк чего удумал! И не противно?
— В каком смысле — противно? Веревку накинул на шею, затянул, табуретку пнул ногой — и всё. Адью!
— И ничего не «адью». Будешь мучиться от удушья четыре или пять минут, загадишь всё вокруг испражнениями… Фу, Стариков! Потом кому-то тебя снимать, гадости вонючие убирать-отшкребать. Чистой воды эгоизм, а?
— Э-э-э-э… — Женёк был озадачен. — В смысле — четыре или пять минут?
— А ты что — собрался с веревкой на шее с высоты прыгать? Если этажа с третьего, четвертого — тогда да, может получиться и почти мгновенно. Шейные позвонки хрустнут — тогда да, тогда «адью». Но необходимо подобрать длину в соответствии с ростом. Есть, говорят, какая-то табличка, со специальными расчетами. Использовалась в викторианской Англии. Надо ведь продумать момент, чтоб голова не оторвалась и не улетела невесть куда, такое нередко случается, если веревка слишком длинная. А ну, как голову не найдут? Стыдно без головы-то!
— Гера, ну что ты дичь-то городишь?! — возмутился он.
— Я-а-а-а? Женёк, это ты дичь городишь! Какое, нахрен, повешение? Соображаешь вообще?
— Не соображаю, — согласился он. — От меня Май беременная.
— Что-о-о?! — я дал по тормозам довольно резко и тут же свернул к обочине.
Благо, улица Калинина, по которой мы ехали в сторону Резервации, была не самой популярной у немногочисленных дубровицких автомобилистов.
— Ну вот! Такое дело! Я понятия теперь не имею, что с этим делать! Что мне — жениться на ней, что ли? Я ж знаю, что она меня загнобит, Гера! У нее характер ого-го, а у меня характера — нет! Точнее есть, но не такой, чтобы с ней каждый день баталии устраивать! И как на ней жениться? Чтобы потом разводиться? И какой из меня папаша?
— Ну, положим, папаша из тебя будет отличный. Ты добрый, старательный, веселый. В этом плане полный порядок. Насколько я могу судить — подавляющее большинство людей с ролью родителей как-то справляется. Думаю, ты справишься лучше многих… Но у меня есть другой конкретный вопрос…
— М?
— Почему ты решил, что именно ты — отец?
— Это в каком смысле? — удивился он. — Погоди-ка! Это что ты имеешь в виду?
Я пожал плечами:
— Ну, знаешь, театральные дивы — они такие, склонные к экспериментам…
— Но она говорила, что только со мной…
— Ещё и рыдала при этом, наверное? Руки не заламывала?
— …ять! — проговорил Стариков, который обычно матерился очень редко. — И как это понять? Как понять, что ребенок не от меня?
— Генетический тест! — брякнул я, а потом подумал, что его, может, и не изобрели еще.
Но отступать было некуда.
— Это что еще за тест такой?
— А вот родится ребенок, возьмут у него волосину и у тебя волосину, сравнят ДНК и скажут — отец ты или нет! — пытался держать лицо я, хотя на ум почему-то упорно шла Британия и 1984 год в качестве места и даты изобретения теста на отцовство.
Но, может, я и ошибался.
— И где такое у нас есть? — засомневался Женёк. — Так-то оно хорошо было бы. Я бы своего ребенка не бросил, идиот я, что ли? Но если не мой — пусть папаша растит. Это справедливо!
— Известно где есть — в органах! — я продолжал блефовать.
Главное, чтобы он поверил, и потом всё это Машеньке изложил. Она точно посыплется.
— А как мы… А-а-а-а, у тебя ж в Минске связи есть! Так я это, поговорю с ней? Если юлить начнет — всё ясно станет! Я не деревенский дурачок, меня слезами не проймешь. Вот есть этот твой ДНК тест — это наука. А слёзы и размазывание туши по щекам — это эмоции. Наука подтвердит — ей-ей, женюсь и ребенка признаю. А коль нет — ну, пусть сама страдает, если стерлядь такая! — Стариков заметно оживился. — Фу-у-у-у, аж как-то попустило меня. В себя пришел. Определенность появилась!
Он одним щелчком отправил в полет за окно так и не прикуренную сигарету и спросил:
— А что там за расследование?
Старожилов найти в Резервации было довольно просто. Например, они сидели на лавочках у калиток и грелись в лучах вечернего солнца. Рядом бродили курочки, разгребая лапами мерзлую еще землю в поисках червячков, на заборе лежал кот и жмурился, брехала, высунувшись из-под ворот, ледащая собачонка.
— Ну, идите сюда уже, чего стесняетесь? — позвала меня бабуля в цветастом платке. — Вы кого ищете, сынки?
Избушка за ее спиной была ярко выкрашена, на ставнях имелась искусная резьба, а из печной трубы поднимался веселенький дымок. Бодрая такая бабулечка!
— А может, вас и ищу. Я из «Маяка», газеты нашей…
— Да ведаю я, шо такое «Маяк», мне суседка все нумера вслух читает. Сама-то я не умею… Но фотографии смотрю. Красивые фотографии.
— Вот, — ткнул я Старикова в бок. — А ты говоришь — вешаться!
— Это хто вешацца собрался? Этот хлопец? Идиёт! — сказала бабулька. — Жизнь она… Она такая красивая!
И глубоко вздохнула, оглядевшись. Солнечные оранжевые закатные лучи отражались от окон избушек-пенальчиков, подкрашивали березы и липы, стоящие вдоль дороги, в нежные цвета. По розоватому небу плыли облака — огромные, похожие на испанские галеоны. Пахло уже совсем по-весеннему: свежестью, набухшими почками, первыми подснежниками…
— Черт, — сказал Женёк. — Спасибо, бабуля. Действительно — идиёт.
— Ну, то-то! За жизнь трымацца нужно, за тебя ее никто не проживёт. А шо вы такое спытать хочете?
Тут в дело вступил я. Начал издалека, попросил рассказать историю всех четырех улиц Резервации, кто тут первым селился, что было до того, как дома поставили, и почему они такой интересной формы. Звали бабулю Настасья Филипповна, и начала она свой рассказ с последнего вопроса. Оказывается — дома строили пленные румыны, году эдак в 1943, зимой, сразу после освобождения Дубровицы от немцев. Откуда в Дубровице взялись румыны — сие исторической науке не известно. Известно только, что до них довели задачу: построить столько-то домов для местных жителей взамен разрушенных во время оккупации. Что за начальник такой сознательный попался — неизвестно, но считать он явно не умел, потому как того объема древесины, что выделили любителям мамалыги и молодого вина на строительство, для полноценного жилья было явно недостаточно. Так что все эти Петреску и Антонеску пораскинули мозгами и настроили таких вот пенальчиков по десять, много — пятнадцать квадратных метров. Удобства — на улице. А что — задача выполнена, лишившиеся домов дубровчане и таким времянкам были рады… Но нет ничего более постоянного, чем временное, верно? С тех пор многие так и жили. До последнего времени.
— А что — в последнее время?
— Помирать начали. А всё гарэлка клятая! Праз нее народ помирает, особенно старики! Вон, Николаич с Партизанской зимой от «Раисы» шуровал, поскользнулся, упал, галаву разбил, да так и помер — до утра нихто его не бачил и не помог!
— А что дом? На кого остался?
— Так откуда ни возьмись, наследнички появились! Известное дело — Николаич гарэлку даром брал, а дом за то отписал!
— Это как — даром? — удивился я.
— Да так. Это у нас каждый собака знает — шуруй к Железке и пропиши кого она скажет, и отписать на него хату поможет. И бутэлька кажный день до самой смерти! Только вот шо я скажу, хлопцы — долго такие не живут. Знают это, дурни, а всё одно — в «Раису» ходют! Идиёты.
— Идиёты, — согласился я. — А в милицию почему не обращались?
— Так, а оно ж по закону всё! Они ж сами прописывают у себя в хате, добровольно! Шо тут милиция сделает?
— А ОБХСС? Из-под полы же водку продают?
— Не ведаю, не ведаю… — отмахнулась Настасья Филипповна. — Я сама непьюшшая, в магазин только за хлебом хожу и в хату никого прописывать не буду. Я зиму у дочки в квартире живу, а летом сюды — огород, бульбочка… Котик вот! А помру — дочке будет дача, землица — всяко она нужна. И внучатам оно тоже на свежем воздухе лучше, чем в пылишше городской.
Мы со Стариковым обалдело переглядывались. Нет, ну я знал про мутные схемы черных риэлторов в Москве и прочих крупных городах, но чтобы в Союзе… С квартирами в СССР бы такое провернуть вряд ли бы удалось, а вот по поводу частных домов была всё-таки лазейка, получается!
Оставалось только завтра разобраться с документами из БТИ и можно было идти к Соломину. Обожал я смотреть на квадратные глаза этого служителя закона и порядка.
Соломин не разочаровал.
Дежурный в РОВД меня узнал и потому пропустил, попросив только журналистское удостоверение, чтобы сделать соответствующую запись. У меня в руках была папка со списочками от Кикиморовича, отфотканными бумагами, свидетельствующими о передаче семнадцати частных домов по улицам Кавалерийская, Партизанская, Гвардейская и Революционная другим собственникам по завещаниям. А еще — изложенное на бумаге экспертное мнение из санстанции об имеющихся примесях в воде из прудов Рыбхоза и неофициальное — от Эллочки Громовой, практикантки-ветеринара. Что касается ее мнения, то Анатольич, просмотрев эту записку, написанную круглым девчачьим почерком, сказал:
— Будем называть вещи своими именами: карпы — бухие!
А еще — у меня были фотографии стенда в «Раисе» и таблички на кабинете директора Рыбхоза — для наглядности. Две Железки, однако! Ну, и три волшебных анонимки, куда без них-то? С них всё началось, их я первыми на стол Соломину и положил. Капитан сначала ржал, зачитываясь перлами о «крякающих индюках», потом посерьезнел, когда дошел до документов, а увидев список из 17 покойников, наконец сделал те самые квадратные глаза: