– В Гражданской не участвовал, – донёсся голос с хрипотцей, – знаю уже, прошёл… Раз знакомство продолжать не хотите, так опасаетесь, что не на той стороне воевал. Или скорее, раз вы тоже в эмиграции, что не тех убеждений придерживаюсь. Нет убеждений, кончились.
– Рад знакомству, Илья Тимофеевич, – снова поворачиваюсь к нему. – Не имел чести быть гражданином Российской Империи, как и все мои предки до пятого колена включительно. Так что не в убеждениях… но отчасти вы правы. Знакомство моё с русской эмиграцией не заладилось, все почему-то считали, что я кому-то должен. Романовым, Белой Идее… Прошу прощения, был несколько предвзят.
– Сталкивался, – протянул новый знакомый, устало оперевшись на трость, – живут идеей и всё больше идеей мести, мда… Потому в Венесуэлу из Парагвая и переехал, что поднадоели людоедские высказывания лидеров тамошней русской общины. Понять, что в Революции виновны не только иностранные агенты и жиды, но и не в меньшей степени мы сами, как правящий класс, не хотят. Жаждут возвращение и мести. Всю Россию кровью залить готовы, лишь бы вернуть всё, как прежде!
Знакомец мой оказался человеком симпатичным – из тех, с кем хочется если не сдружиться, то хотя бы регулярно общаться. Филолог по образованию, до начала Первой Мировой успел поработать учителем гимназии. Затем война…
– Добровольцем пошёл. Сдуру, признаюсь. Патриотизм, статейки в газетах. Понять, что война эта России не нужна и участием в войне царь отрабатывает французские кредиты да провалы во внутренней и внешней политике… но об этом тогда не думали в моём кругу. Фанфары, пафос, отстоим Русь-Матушку!
Пока он рассказывал, мы как раз подошли к небольшому кафе и присели за столик. Жестом подзываю официанта.
– Кофе и… что тут у вас фирменного? Принесите.
– До капитана дослужился, – продолжал тем временем Илья Тимофеевич, – да в конце шестнадцатого года во Францию командировали, в состав Экспедиционного корпуса[87]. Европа, союзники… как вспомню, вздрогну. Фош[88] лично не раз отмечал, что наш корпус наиболее боеспособный на Западном фронте, а отношение меж тем самое скотское. Питание скверное, снабжение вообще.
– А на дыбы подняться? – Интересуюсь негромко, – неужто представители Корпуса такие… вялые были?
– Вы действительно не из России, – вздохнул новый знакомец, – об этом столько в газетах писали, да меж собой обсуждали… Вялые, да, это вы хорошо сказали. Да и с чего им быть иными, если царь наш во всё союзникам потакал? Союзнички… оплаченные боеприпасы и вооружение не поставляли вовремя! На полгода-год сроки задерживали, сотни миллионов рублей присвоили.
Несколько раз глубоко вздохнув, Илья Тимофеевич отпил кофе.
– Извините за горячность, больная тема. А на дыбки поднимались, да ещё как! Не слыхали о восстании в Лагере Ла-Куртин? В сентябре семнадцатого аккурат. Три дня бои шли, с артиллерией… свои же и подавили, вместе с французскими жандармами.
– После Революции и вовсе… кровью искупить вину предложили. Дескать, раз Россия их предала, то нам нужно компенсировать её вину. Кого по французским частям разбросали… догадываетесь, как их там использовали? Мясо пушечное! Иных в Алжир, в колониальные войска. Были и иные… но сладко никому не елось, если только верхушку не считать. Те-то да… патриоты на чужих костях.
– А вы?
– Алжир, – вздыхает собеседник, – да гражданство французское после войны получил, там же осел. Потом в Парагвай переманили, зря соглашался! В Алжир теперь возвращаться, так заново всё начинать, а в Парагвае с нашими расплевался так, что мало до дуэлей не дошло.
– Помотало… у меня биография сильно попроще. Работаете-то кем?
– Кем? Хм… сложно даже сказать, – несколько напоказ задумался отставной капитан, – лекции читаю в здешнем университете. Поверите ли, если желающие прикоснуться к тайнам русского языка и литературы. По военному делу офицерам и курсантам курс прочёл. Я, знаете ли, некоторым образом авторитет в военном деле.
– Даже так? – Смотрю на него с любопытством.
– Случайно по большей части, откровенно говоря, – кривовато усмехнулся он, – прибедняться не буду, военные таланты наличествуют. Но большую роль пресса сыграла – выпал случай попасть в газеты раз, да другой… А газетчикам проще цепляться за знакомое лицо да фамилию. Так и пошло.
– Вполне приличная карьера, – одобрительно киваю, не заостряя внимания на поношенном костюме и прочих деталях, кричащих о режиме жесточайшей экономии.
– Карьера? – Явственная самоирония без ноток надрыва заставила приглядеться к Илье Тимофеевичу внимательней, – два-три часа преподавательской деятельности в неделю дают почёт, но не наполняют карман. Жду вот, пока военные местные созреют, вроде как в училище преподавать позвать хотят. Что-то там не срастается… боюсь, парагвайская община наша воду мутит. Не любят они благополучных соотечественников, не зависящих от РОВС.
– О как! – Настроение моё стремительно портится, и здесь эти белогвардейцы силу набирают! Была бы возможность укоротить… а ведь есть!
– Илья Тимофеевич, а познакомлю-ка я вас с доном Бургосом…
Глава 17
Уходить пришлось резко, на импровизации. До сих пор не верится, что так сошлись звёзды, но в кои-то веки удача повернулась ко мне лицом.
Наверное, слово удача в данном случае не совсем уместно, всё-таки речь идёт о чужой жизни… Оборвыш, найденный во время охоты в полусотне вёрст от столицы и умерший у меня на руках, и стал той самой удачей.
Рост, телосложение, черты лица… даже неряшливая борода, выросшая во время скитаний…
– Не двойник, но похож, изрядно похож, – бормочу негромко, ворочая тело, – даже кисти рук как у меня, только что кожа погрубей на ладонях. Хм, а костяшки кулаков наоборот. Зубы… без пломб и коронок, уже хорошо.
Слова, сказанные им в лихорадочном бреду, позволяют более-менее точно идентифицировать человека. Англичанин из Бирмингема, подавшийся в Южную Америку за шальными деньгами куда-то на прииски. В результате вот… остывает.
Подрагивающими руками раздеваю тело и проверяю – нет ли каких заметных шрамов, татуировок? Страшно и противно до невероятия, но раз уж Судьба подкинула такой… намёк, то кто я такой, чтобы спорить с дамой?!
– Да что за блядство такое! – Вырывается сквозь зубы. Снятые с покойника вещи долго полощу в реке, но чище они от этого не становятся. Спешно, пока не передумал, напяливаю на англичанина свои шмотки, развешав чужие на ветвях.
Собираясь на охоту, взял с собой сменную одежду, вот только появляться в ней в городе нельзя. Старая она, из благополучных времён дона Карлоса. Отказываться от подарка старика не с руки небогатому русскому, тем более на охоту, а не на выход в свет. Есть немаленький шанс, что глазастые кумушки опознают старую моду на неведомом чужаке, а там и размотают клубочек.
– Прости, брат-человек, – неведомо зачем говорю покойнику. Сложив все свои вещи в лодке, перебираюсь в его утлую индейскую долблёнку, изрядно подгнившую и поеденную жуками.
С минуту сижу, глубоко дыша и решаясь. Наконец, вытащив нож из ножен, снова перелезаю в лодку к покойнику и делаю ножом несколько глубоких надрезов. Лицо, шея, кисти рук…
Надругательство над покойным должно привлечь насекомых. Жара вместе с насекомыми максимально затруднят опознание. Моя одежда, оружие… в новую одежду перекочевал только мешочек с мелкими необработанными алмазами – доля от рудника, переданная Санчесом, немного наличных, да документы на другое имя.
– Побриться чуть не забыл, – напоминаю себе вслух. Развожу спиртовку и подогреваю воду, после чего бреюсь, ухитрившись не порезаться. Снова привожу вещи в порядок, постаравшись показать внезапную смерть.
Ядовитой гадости здесь полно, через пару дней опознать тело можно будет только по вещам. Съедят… Осталось только надеяться, что тело не найдут раньше и что это будут не крокодилы[89]. Важно, чтобы тело нашли и опознали.
– Вроде не должны, – прикусываю нервно губу, – искать меня скоро не станут, а до того срока на тело разве что случайно наткнутся.
Мотнув головой, отгоняю желание добавить ещё какую-нибудь яркую деталь. Оттолкнувшись веслом от берега, начинаю потихонечку грести. Работа помогает немного привести нервы в порядок, но не слишком. Колотун жёсткий, мысли в голове самые панические.
Встретившиеся индейцы-варао, плывущие по своим надобностям, добавили нервотрёпки. Отпустило только когда проплыл наконец плантацию дона Васкоче, где и гостил мой наниматель.
– Кажется, у нас объявился родственник, – хмыкнул Петер Ларсен, прочитав письмо, – из Южной Америки.
– Это кто ж такой? – поинтересовалась Тильда, вытирая полные руки о цветастый передник.
– Сын дядюшки Свенда – того, что на свадьбу нам жемчужное ожерелье прислал.
– Как же, – кивнула женщина, заулыбавшись, – Недорогое, но и не самое дешёвое. Понятно, что по случаю жемчуг у индейцев задёшево купил, но ведь и родственников не забыл! Мария до сих пор завидует.
– Сын его, Эрик, – сказал Петер и замолк, положив тяжёлые кулаки на старый, ещё от прадедушки, дощатый стол.
– Что Эрик-то? – Негромко поинтересовалась супруга, видя что муж ушёл далеко в свои мысли.
– Эрик? А… в Данию собрался, навестить землю предков.
– Ему от нас что-то нужно? – Нервно поинтересовалась женщина, облизав внезапно пересохшие губы и присаживаясь, – а то сам знаешь…
– Нет, – хмыкнул Петер, – не бойся. На, читай! Прямо не говорит, но что денежки у него водятся, понять можно. Не настолько, чтоб серебром разбрасываться, но нахлебником не будет.
– Ох ты! – Невпопад воскликнула Тильда, читавшая письмо, – он пишет, что отец…
– Новости грустные, – хмуро кивнул Петер, подперев висок кулаком, – ну да мы это и подозревали, когда восемь лет назад письма приходить перестали. Адресат выбыл и точка… Магда, сестра двоюродная, запрос посылала на Эрика, взять думала опеку.