Он едва может понять, что говорит тьютор. Но слова его идеально вплетаются в пространство. Становятся частью гонга, Будды, расслабленных тел, освещения и запаха.
– Нет невежества, нет избавления от него, нет старости, нет смерти, также нет от них и избавления. Нет страданий, нет и их возникновения, прекращения нет, пути нет, нет познания, также нет и достижения, так как нечего достигнуть.
Что-то скользит внутри него, хочется рассмеяться. Ядовитая ирония – его защитный механизм, она хочет над всем поглумиться. Мозг тут начинает истерично ворошить мысли. Пустота есть все сущее. Это же экзистенциализм. Как Индия связана с Францией? Это же парадоксальная философия. Нет ничего. Нет. Не может быть такого. Не существует пустоты.
– Сделайте вдох. Почувствуйте его внутри себя.
Не повинуйся, Глеб, не повинуйся. Но легкие уже следуют за этим голосом.
– Вы-ы-ыдох.
Сколько их тут человек? Пятьдесят? Все дышат в едином потоке. Связи. Связи. Они все вместе. Вдох. Выдох.
– Ом-м-м.
Их голоса выходят в вибрацию, он чувствует, как собственное «Ом» и внешнее проходят сквозь его тело.
– Наденьте маски и не забывайте дышать.
Он погружается в темноту полностью. Лежит плашмя, руки вдоль тела. Делает вдох.
Первый удар гонга проходит сквозь него. Прямо через пятки. И вверх, вверх, до самой макушки. Гонг такой громкий, что теперь существует только он.
Темнота – способ обострить. Снова удар. Он примет его. Он не испугается.
Он чувствует запах земли. Глубину. Падает. Падает. Падает. Нет. Ему только кажется. Движения нет.
Его мозг паникует, ведь вокруг лишь элементы смерти. Симуляция погребения. Он не может пошевелиться. Он в темноте.
Снова удар.
Его мозг паникует. Он начинает показывать картинки. Вот он бродит. Бродит. Ноги болят. Вспомни, что это. Вспомни через боль.
Гонг.
Белое платье смотрит на него. Он себя душит. Это больно. Все больно. Бешенство. Его сущность – иголки. Они взрываются. Он распадается.
Он себя ненавидит.
Тебя не должно существовать.
Белое платье. Белое платье. Окажись, пожалуйста, ненастоящей. Умоляю. Мне страшно. Будь в моей голове. Я не готов. Я боюсь, что ты реальна.
Но все сущее есть пустота, и он – пустота. Гниющее отсутствие. Он падает внутрь себя и будто видит впервые.
Вселенная смотрит на него, ничтожного маленького. Слишком крошечного.
Будто жизнь выжали, с нее стек сок самой крупной боли, самых ужасных моментов, ее спрессовали и внедрили в него. Всю мерзость его двадцати пяти лет уместили в эту секунду.
Все скорби, депрессии и расставания внесли в одну жестокую инъекцию. Он ест бесконечный торт боли. Все его страхи рассервировали и подали с вилочкой и ножичком. Выпотрошили перед ним.
– Вы есть любовь. Каждая ваша клеточка есть любовь. Вселенная любит вас. Вы чувствуете, как она любит вас.
Но она говорит иное.
Его руки опускаются в кровь, внутрь человеческого мяса, нащупывают ребра и гладят с обратной стороны. Его пальцы опускаются в извилины мозга с характерным чавкающим звуком.
Тело – страдание. Каждые орган должен страдать. В этом суть тела.
В этом суть Глеба.
Пугающая пустота. Его ожидала она. Полнейшее отсутствие.
Самое ужасное – пустота всегда была с ним рядом. Он только что это увидел. Нет. Не то. Он только что это признал.
Лжец. Лжец. Каждый твой вдох – ложь. Ты есть ложь. Все твои движения, даже сокращение мышц пальцев ног, – только попытка обмануть себя.
Ты уже мертв. Ты всегда был мертв. Ты пуст. Ты изначально мертв. Все остальное – агония. Бессмысленная истерия, имитация действительности. Какой ты глупый. Бессовестный мальчик. Глазастик.
Плачь. Плачь. Что тебе остается?
– Вы есть любовь. Вселенная любит вас.
Скорби́ по себе и жалей. Бессовестный. Неблагодарный. Что ты еще можешь сделать, кроме как не плакать?
Удар гонга.
Тебя нет. Никогда и не было. Никогда и не будет.
Ты не должен существовать.
Ты неправильный.
Ты ошибка.
– Вдох. Выдох.
Попытайся схватиться за мысль, чтобы убедиться: ты уже не вернешься. Ты застрянешь здесь. Твои друзья? Семья? Москва? Нет. Этого уже нет, потому что этого и не было. Ты больше не сможешь так существовать. Не сумеешь поверить в действительность.
Тебя нет. Имени твоего нет. Души. Тела. Глаз. Истории. Ты – сплошное отсутствие.
Ты – смерть в чистом виде.
Ты уже мертв.
– Вы-ы-ыдох, постепенно возвращаемся. Плавно. Делаем вдо-о-ох.
Ты не вернешься. После такого не возвращаются.
– О боже мой, это правда?
Кристина кокетливо хохочет, подливая вино. Марго выглядит как никогда раскрепощенной и счастливой. Еще она удивительно смеется. Почти беззвучно, кивая головой и щурясь, будто противостоя смеху.
– Мы смогли договориться только на бесплатное пиво. А туалеты… – снова сдавленный смех, – все сломаны. Три тысячи человек. Три тысячи литров пива. Все было завалено кегами. И ни одного туалета.
– Какой кошмар!
Кристина привезла ее в La Brisa, пляжный клуб. Деревянные домики, всюду желтый свет фонариков, приглушенный бирюзовый оттенок, веревочные лестницы и канаты. И лучший вид на закат. Они сидели за столиком, провожая солнце и поглощая уже вторую бутылку вина.
– Да-а-а, – довольно тянет Марго. Небо сегодня как с картинки. – Много чего было. Это нервная работа. Артисты запирались в гримерке и шантажировали нас, требуя поднять гонорар, а однажды установка Севы рухнула ровно за пять минут до открытия. Заказчики слетали, алкоголь не доставляли. Много чего.
Они молча чокаются бокалами на тонкой ножке.
– Как у тебя хватает нервов?
– Понятия не имею. – Марго снова беззвучно смеется. – Если честно, мне это нравится. Хотя… я особо никогда не любила вечеринки. Я и не тусовалась, пока не познакомилась с Глебом.
– О, правда? Он тебя подсадил?
Марго фыркает.
– Кто же еще подсадил, – мрачно комментирует она.
Это был исключительно приятный вечер, но вид океана неосознанно пугал Марго. Она старалась смотреть либо исключительно на небо, либо на Кристину. Рубинская же, напротив, сидела к ней в профиль, с явным наслаждением наблюдая за небом. Удивительно, но они ни разу не коснулись телефонов.
Марго еще сомневалась, стоило ли рассказывать Кристине, как все начиналось. Байки и провалы тусовок – это так, анекдоты. Их история знакомства с Глебом была куда интимнее. Кристина не давила. Даже не казалась особенно заинтересованной. Они просто наслаждались вечером, пытались забыть виллу и остальных.
– Он делал квартирники для студентов. Ему не понравился «посвят», и он устроил свой. Коммунальная квартира на «Чистых прудах» была больше студией, чем домом. Он обустроил каждую комнату. Помню, как меня пригласили в чат «Свят-посвят», где обсуждали, кто что принесет. Мне показалось это такой глупостью, но у меня практически не было друзей, и я решила, что надо хотя бы попытаться их найти.
Эти воспоминания создавали физическую боль где-то на уровне легких. Тогда все было так беззаботно, так просто. Тогда она и не знала, что ее жизнь изменится.
– Мы, делегация самых активных, приехали пораньше, притащив все, что может пригодиться. Кальяны, подушки, одеяла. Я жила с ненормально активной соседкой, которая была безумно влюблена в Глеба.
Кристина нежно улыбнулась, глядя на горизонт.
– Я, конечно, врала и самой себе, что просто хочу развлечься, а не найти друзей. Я была отчаянно одинока и ужасно трудолюбива, хотела попробовать что-то другое… Разумеется, пошла я под предлогом, что поддержу свою подругу. Тогда она собиралась признаться Глебу в любви. Такая дурочка. – Марго подлила себе еще вина, а заодно и Кристине.
– И в чем же состоял план?
Марго покачала головой, пытаясь вспомнить.
– Сначала, кажется, она хотела передать ему письмо. Она была с филфака, бредила Онегиным.
– О-о-о, Глеб – да, из этой породы токсичных литературных мудаков. Печорин, Онегин.
– Точно! Сначала ты читаешь это и думаешь: боже мой, какая утонченная натура, какая любовь, ищешь этих чертовых литературных прототипов в жизни, забыв, что ты далеко не в книге, не в девятнадцатом веке и вообще хочется счастья, а не драмы.
– Аминь. Просто аминь.
Они выпили.
– Но, слава богу, письма не случилось. Я уговорила ее сказать все прямо. Не знаю, зачем я это сделала, хотела тайком, может, поиздеваться. – Марго пожала плечами. – Было очевидно, что это ни к чему не приведет.
– Ну, считай, что это был ее личный «посвят». Надо кожей усвоить: никогда не признавайся первой.
Марго закивала. Ей лень было спорить.
– До этого я видела Глеба издалека. Разумеется, я была наслышана о нем. Он был одним из главных красавчиков, плюс еще и обаятельным. Я думала, что он – типичный нарцисс.
– Оказалось, что нет?
Марго прискорбно покачала головой.
– Я увидела, как он готовится к вечеринке. Словно ребенок распаковывал подарки. Он был таким счастливым, таким радостным. Скакал из угла в угол, поправлял подушки, хохотал, настраивал плей-лист. Было видно, что он делал это не для себя, а для людей. И я замечала, уже во время тусовки, как он улыбается, глядя на остальных.
«Это мой наркотик. Смотреть, как люди сталкиваются и находят общий язык. Как знакомятся, как меняются, как раскрываются. Обожаю. В этом химия тусовки. Что может быть важнее людей?»
Он сказал это ей случайно, стоя в углу со стаканчиком в руках. У него были отросшая дебильная челка и не менее дебильная рубашка. Он улыбался всегда широко и открыто, смотрел собеседнику в глаза, было в нем тогда что-то от наивного дурачка. От ребенка.
– Девушка призналась ему?
– Да. Не знаю, как. Я только видела, что она выбежала из кухни в слезах. А затем за ней, – Марго не могла говорить от смеха, – как в мемах, целая армия девочек следует в туалет с лозунгом «Что, моя хорошая, случилось?».