Внутри у меня все сжимается, дышать становится тяжело, и я сдавленно ругаюсь.
– Что такое? – тут же спрашивает Джиджи.
– Никогда не прощу его за то, что он сделал. – Горло у меня горит огнем. – Идеальной матерью она, может, и не была, но моей – была.
Слезы жгут глаза, и я отвожу взгляд. Вот только Джиджи очень проницательна, чтоб ее, и, конечно, все замечает. Она, шурша платьем, придвигается ближе, насильно приподнимает мою руку и забирается ко мне под бочок. Я инстинктивно обнимаю ее, а она опускает голову мне на плечо.
– И что, отец Оуэна просто позволил отправить тебя в детский дом, когда ты лишился матери? Это же жестоко.
Честная оценка его поступка звучит грустно.
– Мы с ним не были родственниками, так что ему не было до меня дела. Отец Оуэна… – Я стараюсь проявить деликатность, бог знает зачем. Я по природе своей не отличаюсь чувством такта, так с чего начинать? – Он просто кусок дерьма. А Сара хоть и милая, но просто тряпка. Думаю, будь ее воля, она бы меня взяла.
Я думаю о немногочисленных праздниках, проведенных в компании Маккеев. Их было всего ничего, и приглашали меня только потому, что об этом умолял Оуэн.
– Рассу я никогда не нравился. Думаю, для него я был просто напоминанием о моей маме, о его бывшей жене. Он утверждает, что она изменила ему с моим отцом, но я не знаю, правда ли это. Может, так оно и было.
Даже если так, я бы не стал ее винить. С Рассом всегда было трудно, человек он грубый, строгий. К Оуэну всегда предъявлял колоссально высокие ожидания. Хорошо еще, что Оуэн просто звезда в хоккее, учитывая, что в детстве Расс из него все соки выжимал. Не будь у Оуэна таланта и страсти к игре, которая в нашем деле необходима, он бы просто сломался под таким напором.
– Рассу я был не нужен, – говорю я. Никому не нужен. Внезапно горло сдавливает от наплыва чувств. – Я был напоминанием о жизни, которую он оставил позади.
– Но Оуэн был тебе хорошим братом?
– Лучшим. – Вина сдавливает мне грудь, и Джиджи не упускает, что я напрягся.
– Что?
– Я не заслуживаю такого брата, – признаю я.
– Это еще что значит?
– Мой отец убил его мать, Джиджи. Ни один из нас об этом не забудет.
– Он это тебе в вину вменяет? – встревоженно спрашивает она.
– Нет, а стоило бы, – вяло откликаюсь я. – Если бы не мой отец, этот кусок дерьма, у него до сих пор была бы мама.
– Да, но это не твоя вина.
– Я лишь объясняю, что не стал бы его винить, если бы он счел меня виноватым.
Горло снова сжимает. Какая разница. Теперь думать об этом уже не имеет смысла. Как и говорить об этом. Разговоры ничего не меняют. Нельзя изменить прошлое или…
– Не надо, – тихо просит Джиджи. – Не надо закапывать все в себе. Я прямо чувствую, что ты как раз этим и занимаешься.
Она с силой берет меня за подбородок, вынуждая посмотреть ей в глаза. Я вздрагиваю.
– Ты так сильно хочешь, чтобы в твоем прошлом не было ничего подобного, но что случилось, то случилось. Теперь я понимаю, насколько все было паршиво, и ужасно тебе сочувствую. Но в этом нет твоей вины. Ты не несешь ответственность за случившееся, только твой отец.
– Знаю.
– Тогда прекрати брать на себя ответственность за его поступки. Позволь себе порадоваться тому, что у вас с братом хорошие отношения. Не надо чувствовать себя виноватым.
– Но я все равно чувствую, – бормочу я и, кажется, впервые в жизни произношу эти слова вслух.
Оуэну я никогда не говорил, что чувствую по этому поводу.
Меня пугает, что Джиджи я могу рассказать обо всем. Позволить себе уязвимость. И я не боюсь ее реакции. Во мне нет ни капли страха, что она меня осудит.
Обнимаю ее за талию, ласково поглаживаю по спине. Прижавшись рукой к ее щеке, смотрю в ее прекрасное лицо. Когда я с ней, когда думаю о ней, сердце мое готово выскочить из груди.
Я склоняюсь к ней в поцелуе.
– Я недостоин тебя, – шепчу я ей.
У Джиджи в глазах поднимается тревога.
– Райдер…
– Не знаю, буду ли достоин хоть когда-нибудь. Но я хочу попытаться.
Я действительно хочу, я говорю серьезно. Даже зная о собственных недостатках, я попытаюсь подняться над собой ради этой женщины. Благодаря ей я становлюсь лучше.
Я хочу стать лучше ради нее. Хочу быть для нее героем.
Горло мне сдавливают эмоции.
– Эй, – она легонько касается моего подбородка. – Ты что?
– Я люблю тебя.
У нее перехватывает дыхание.
Я никогда прежде не произносил этих слов, но прямо сейчас вкладываю в признание каждую частичку себя. Она – та самая. Единственная.
– Скажи еще раз.
– Я люблю тебя, Джиджи.
Лицо ее озаряет ослепительная улыбка.
– Я тоже люблю тебя, Люк.
И что-то во мне переворачивается, когда я слышу, как она произносит имя, которое я так долго ненавидел, которого всегда сторонился. Она произносит его так нежно, и она такая красавица, и признается мне в любви, и… полагаю, я не прочь быть Люком.
Я стану тем, кем она захочет меня видеть.
На следующий день я, натянув футболку, выскальзываю из спальни. Еще рано, но мой брат уже сидит в кухне роскошного номера. Джиджи крепко спит за закрытой дверью нашей комнаты. Алекс, должно быть, тоже, потому что ее нигде не видно.
Я подхожу ближе.
– Доброе утро.
– С новым годом! Хочешь кофе?
Я киваю.
– Да, пожалуйста.
В номере стоит дорогая кофе-машина с изысканным кофе, который обычно подают хипстерам во всяких буржуйских кафе.
– Шикарно, – тяну я, и он фыркает.
Через минуту он протягивает мне чашку – такую горячую, что над ней поднимается парок. Мы переходим в гостиную, садимся на мягкий диван. Вчера вечером мы до этой комнаты не добрались, так что все здесь в идеальном состоянии.
– Итак, у тебя появилась девушка, – смеется он. – Ты как-то забыл об этом упомянуть, когда мы разговаривали в прошлый раз.
– Я тогда еще сам пытался осмыслить, как же это произошло.
– Она мне нравится.
– Мне она – тоже, – я киваю на закрытую дверь в комнату Алекс. – Вы теперь вместе или как?
– Конечно, брат. Женюсь на супермодели. Да ладно тебе.
– Разве ты не знаменитый профессиональный спортсмен? К таким всегда прилагаются супермодели, нет?
– Эта девица как лесной пожар. Со мной она заскучает уже через неделю максимум. Сегодня вечером она улетает в Париж на частном самолете.
– Ага, а ты улетаешь на своем самолете обратно в Лос-Анджелес.
– Ну тебя. Я лечу коммерческим рейсом.
– Первый класс?
Он, смутившись, опускает голову.
– Бизнес.
Я фыркаю.
– Как прошло Рождество с родителями?
– Нормально, а у тебя? Ты его с Грэхемами провел, так ведь?
Я вздыхаю.
– Помнишь, я говорил, что Гаррет Грэхем возненавидел меня за опоздание на тренировку? Так теперь у него есть причина поважнее. Он меня не выносит.
– Уверен, ты преувеличиваешь.
– Нет. Поверь мне.
Я замечаю, что он поглядывает на меня поверх кружки.
– Что?
– Ты кажешься счастливым, – признается Оуэн. – Поверить не могу, что говорю это, но так и есть.
– Должно быть, ад покрылся льдом, а?
– Ну… вроде того.
Улыбаясь, ставлю кружку на стеклянный столик.
– Ну, какой у тебя график игр на ближайшее время?
– Несколько гостевых игр подряд. – Он приглаживает непослушные каштановые вихры. – График выматывающий. Постоянные разъезды ужасно утомляют.
– Ты любишь все это.
– Люблю. – Он медлит. – И ты полюбишь.
– Ага, если «Даллас» не передумает насчет меня.
– Не передумает, – он отпивает еще кофе. – В следующем месяце у нас пара игр против «Брюинз». Тебе стоит прийти. Посмотришь игру из ложи, потом поужинаешь со мной и с командой.
– Было бы здорово.
– И девушку свою захвати. – Он подмигивает.
– Тебе прямо нравится произносить это слово.
– Конечно, мы же о тебе говорим, а у тебя девушек в принципе не бывает. Я буду повторять это слово вечно, просто потому что тебе тут же становится неловко.
К слову, о неловком. Внезапно я вспоминаю, что сказала Джиджи прошлой ночью. О том, что я не должен брать на себя ответственность за чужие поступки. Я долго сомневаюсь, наблюдая, как Оуэн потягивает кофе и копается в телефоне. При обычных обстоятельствах я бы никогда не стал это обсуждать. Ни за что не поднял бы подобную тему. Но, может, «обычные» обстоятельства несколько изменились. Может, пора по-другому решать проблемы.
– Ты винишь меня?
Он в замешательстве поднимает голову.
– За что?
– За маму. – Несколько секунд я изучаю свои руки, потом заставляю себя посмотреть Оуэну в глаза. – Когда ты смотришь на меня, ты видишь во мне его?
Он отшатывается.
– Черт, нет!
Я не могу описать словами, какое облегчение меня охватывает.
– Ты не причинял ей боли, – тихо продолжает Оуэн.
– Но и спасти не смог.
– Тебе было шесть. Поверь мне, будь я там, я бы тоже мало что смог сделать. – На лбу у него прорезается морщинка сожаления. – Это я должен извиняться. После всего, что случилось, я ничего не смог для тебя сделать. Я умолял отца позволить тебе жить с нами, но он и слышать ничего не хотел.
– Знаю. Это не твоя вина. Я знаю, какой он.
– Да, но я все равно чувствовал себя ужасно. Мне всегда будет неприятно при мысли о том, что у меня была семья, а тебя перекидывали от одних приемных родителей другим. Мой отец – засранец, но это мелочи по сравнению с тем, что выпало на твою долю.
– Не все было так плохо, – уверяю его я. – Зато я стал играть в хоккей, верно?
– Верно.
Повисает недолгая, но полная сожаления пауза.
– Поверить не могу, что ему дают условно-досрочное, – признаюсь я.
– Я тоже, – мрачно соглашается Оуэн.
Некоторое время назад, уже после того, как я перезвонил Питеру Грину, мы переписывались. Оуэна, как и меня, попросили выступить на слушании, и он тоже не изъявил желания.