сперимента и требую, чтобы меня немедленно отпустили»? И нам пришлось бы выполнить эту просьбу и тут же их отпустить.
Но этого никто не сделал. Позднее заключенные признавались нам, что им даже не приходило в голову выйти из эксперимента. На самом деле к этому моменту большинство из них перестали считать его просто экспериментом. Они чувствовали, что попали в ловушку — в тюрьму, которой руководит не государство, а психологи, как сказал № 416. Но они согласились отказаться от денег, которые заработали, играя роль заключенных, — если бы мы решили освободить их досрочно. Право освободить их принадлежало комиссии по условно-досрочному освобождению и не зависело от их собственной воли. Если бы они были настоящими заключенными, только комиссия по условно-досрочному освобождению могла бы их освободить, но если бы они в самом деле были только участниками эксперимента, каждый из них мог в любой момент решить, уйти ему или остаться. Очевидно, в их мышлении произошли поразительные перемены — от «я добровольно участвую в эксперименте, получаю за это деньги и имею все гражданские права» к «я беспомощный заключенный, оказавшийся во власти несправедливой авторитарной системы».
После встреч с четверкой заключенных комиссия обсудила их «дела» и реакции. Все согласились, что заключенные возбуждены, доведены до крайности и полностью вошли в роли заключенных.
Прескотт с сочувствием поделился своим беспокойством по поводу заключенного № 1037. Он точно подметил, что этот некогда бесстрашный главарь мятежников рискует впасть в серьезную депрессию: «Я это знаю по своему опыту, — это начинаешь чувствовать, когда поживешь среди людей, которые прыгают с верхнего этажа и разбиваются насмерть или режут себе вены. Этот парень был собран, он достойно представил нам свои аргументы, но между его ответами были паузы. А последний парень — он вел себя адекватно, он знает, что происходит, он все еще говорит об „эксперименте“, но в то же время готов сидеть и говорить о своем отце, о своих чувствах. Он казался мне каким-то потерянным — это я говорю на основе того чувства, которое у меня возникло. Второй заключенный, восточный парень [американец азиатского происхождения], он как камень. Для меня он был как камень».
В заключение Прескотт предлагает хороший совет: «Я присоединяюсь к остальным членам группы и предлагаю освободить нескольких заключенных в разное время, сделать так, чтобы остальные попытались выяснить, что им нужно делать, чтобы отсюда выйти. Кроме того, если мы быстро освободим нескольких заключенных, это даст надежду остальным и облегчит их состояние».
Кажется, все согласны, что сначала нужно освободить первого заключенного, увальня Джима-4325, а немного позже — третьего, Рича-1037. Возможно, их удастся заменить другими резервными заключенными. Нет единодушия в том, кого стоило бы освободить после них — № 3401 или № 7258, — и стоит ли вообще это делать.
Свидетелями чего мы были?
На первом заседании комиссии по условно-досрочному освобождению возникли три общие темы: границы между экспериментом и реальностью стали размытыми; в ответ на все более жесткое доминирование охранников зависимость и серьезность заключенных постоянно росли; драматичная трансформация характера в исполнении главы комиссии по условно-досрочному освобождению Карло Прескотта.
Сторонний наблюдатель, не знающий, что предшествовало этому событию, мог бы предположить, что он присутствует на заседании настоящей тюремной комиссии по условно-досрочному освобождению. Напряженность и безусловная реальность диалога между заключенными и их стражами, назначенными обществом, во многом отражает всю серьезность ситуации. Об этом свидетельствуют официальный тон заявлений заключенных к комиссии, возражения со стороны охранников, разнообразие характеров членов комиссии, личные вопросы, заданных заключенным, и обвинения против них. Короче говоря, интенсивный эмоциональный накал всего процесса слушаний. Природа этого взаимодействия явно отразилась в вопросах комиссии и ответах заключенных по поводу «прежних судимостей», реабилитирующего воздействия тюремных программ, участия в терапевтических программах или курсах профессионального обучения, возможности юридической помощи, срока пребывания в тюрьме и планов на будущее, подтверждающих, что заключенный готов превратиться в добропорядочного гражданина.
Трудно поверить, что прошло всего четыре дня из жизни наших студентов-добровольцев и им осталось играть роль заключенных Стэнфордской окружной тюрьмы чуть больше недели. Их заключение будет длиться не месяцы и не долгие годы, о которых, как можно подумать, ведет речь наша мнимая комиссия в своих решениях. Ролевая игра привела к интернализации[106] ролей; актеры переняли характеры и манеру поведения своих персонажей.
К этому моменту заключенные, по большей части неохотно, хотя и полностью, подчинились чрезвычайно жесткой структуре своих ролей в нашей тюрьме. Они называют себя по идентификационным номерам и охотно отвечают на вопросы, обращенные к их «анонимной идентичности». На вопросы, которые должны были бы показаться им как минимум странными, они отвечают со всей серьезностью — например, о своих «преступлениях» и о том, что они делают для реабилитации. За редкими исключениями они полностью подчинились власти комиссии по условно-досрочному освобождению, как и охранникам и системе в целом. Только заключенному № 7258 хватило смелости назвать причиной своего пребывания в тюрьме добровольное участие в эксперименте, но и он быстро отказался от этого утверждения после словесной атаки Прескотта.
Легкомысленный стиль некоторых заявлений об условно-досрочном освобождении, особенно заключенного № 3401, студента азиатско-американского происхождения, блекнет перед вердиктом комиссии о том, что подобное поведение недопустимо и заключенный не заслуживает освобождения. Большинство заключенных, кажется, полностью приняли ситуацию. Они больше не возражают, не бунтуют и делают все, что им говорят или приказывают. Они похожи на актеров, следующих системе Станиславского, продолжающих играть свои роли за кулисами и в отсутствие камеры. Их роли поглотили их личность. Тех, кто верит в наличие некого врожденного человеческого достоинства, должна очень огорчить рабская покорность бывших мятежников, героев-бунтарей, превратившихся в жалких просителей. Героев не осталось.
Дерзкого азиата, Глена-3401, мы отпустили спустя несколько часов после его напряженной встречи с комиссией по условно-досрочному освобождению. У него началась сыпь по всему телу. Его осмотрели в студенческой поликлинике и отправили домой, порекомендовав обратиться к семейному врачу. Сыпь была тем способом, с помощью которого его тело добивалось свободы, как и неистовая эмоциональная реакция Дуга-8612.
Я познакомился с Карло Прескоттом за три месяца до эксперимента и все это время общался с ним почти каждый день, лично и посредством частых и длинных телефонных разговоров. Летом мы вместе вели шестинедельный курс по психологии тюремного заключения, я видел его работу — он был красноречивым, неистовым критиком тюремной системы, которую считал фашистским инструментом, предназначенным для угнетения «цветных». Он на редкость проницательно описывал, каким образом тюрьмы и другие авторитарные инструменты принуждения калечат тех, кто оказался в их власти — и заключенных, и их стражей. Во время своих вечерних субботних ток-шоу на местной радиостанции KGO Карло часто рассказывал слушателям о несовершенствах этого устаревшего дорогостоящего института, на содержание которого впустую уходят их налоги.
Он сказал мне, что перед ежегодными слушаниями комиссии по условно-досрочному освобождению, когда у заключенного есть всего несколько минут, чтобы представить свое заявление нескольким членам комиссии, ему начинали сниться кошмары. Пока он аргументирует свою просьбу, они на него даже не смотрят, просматривая толстые папки с документами. Возможно, это даже не его документы, а «дела» следующих заключенных, и просматривая их, члены комиссии просто экономят время. Если вам задают вопросы, связанные с приговором или с другими сторонами вашего «дела», это означает, что условно-досрочное освобождение будет отсрочено как минимум на год, ведь оправдывая прошлое, невозможно вообразить что-то позитивное в будущем. Рассказы Карло помогли мне почувствовать тот гнев, который вызывают подобные произвол и безразличие у подавляющего большинства заключенных, которым, как и ему самому, год за годом отказывают в условно-досрочном освобождении[107].
Но чему может научить подобная ситуация? Восхищайся властью, презирай слабость. Господствуй, не вступай в переговоры. Бей первым, пока тебе подставляют другую щеку. «Золотое правило» — но не для тебя. Власть — это авторитет, авторитет — это власть.
Такие же уроки преподают мальчикам жестокие отцы, и половина этих мальчиков потом превращаются в жестоких отцов, истязающих своих детей, жен и родителей. Возможно, эта половина идентифицирует себя с агрессором и продолжает его насилие, тогда как другая начинает идентифицировать себя с жертвами и отказываться от агрессии ради сострадания. Но никакие исследования не могут предсказать, кто из детей, переживших жестокое обращение, позже станет агрессором, а кто будет проявлять гуманизм и сострадание.
Маленькое отступление: власть без сострадания
Мне вспоминается классический опыт одной школьной учительницы, Джейн Элиот. Она хотела показать своим ученикам, что такое предрассудки и дискриминация. Она случайным образом связала цвет глаз детей из своего класса с высоким или низким статусом. Оказавшись в привилегированном положении, голубоглазые дети тут же начинали доминировать над одноклассниками с карими глазами, и даже оскорбляли их, словесно и физически. Кроме того, вновь приобретенный высокий статус приводил к улучшению их интеллектуальных способностей. Получив высокий статус, голубоглазые дети начинали лучше успевать по математике и правописанию (эти данные оказались статистически значимыми, как свидетельствуют первоначальные данные Элиот). Столь же впечатляющим было снижение успеваемости кареглазых детей, получивших низкий статус.