– Так это вы убили Наташечку?
– Не убила. – Анна высокомерно подняла подбородок. – Приказала казнить. Тело ее вы увидите позже. В наказание за ее злодейство я не стала предавать его земле.
– Но в чем же состоит ее вина?
– Как? Разве вы не знаете?
– Нет. – Аня пожала плечами.
– Наташечка Семенова – великая художница. Вы и этого не знали?
– Не знала.
– Странно. Оценив ее дар, я отправила Семенову в Италию, совершенствовать мастерство. И чем же она мне отплатила? На площади перед собором Святого Петра она станцевала французский танец буррэ, причем не придворный, а народный, в размере три восьмых. И с тех пор никто в мире больше не признает в ней художницу, ее провозгласили великой танцовщицей. А мне не требуются танцовщики, мне нужны художники. Как только она вернулась из Италии, я велела ее казнить. Вот не знаю теперь, казнить ли и остальных Семеновых. Я в большом затруднении, разрешить которое в состоянии только вы, моя тезка и соотечественница.
– Простите, Анна Ивановна, но я не вправе решать такие вопросы. У меня и юридического образования нет, только художественный лицей.
– Художественный лицей? – Императрица оживилась. – Что же вы сразу не сказали? Но ведь это же просто замечательно! Вы и замените отступницу Наташечку, вы займете ее место. Хорошо, судьбу Семеновых можете не решать, на роль судьи я найду другого человека. В судьях недостатка нет, это с художниками проблема. А в знак признательности и как первый аванс за будущую работу я приглашаю вас, моя тезка Анна, на танец. Маэстро, громче музыку!
Невыраженная, без ритма музыка зазвучала оглушительно громко. Императрица обняла Аню за талию и закружила в унылом, без ритма танце.
– Нет! – Аня оттолкнула Анну Ивановну. – Я никогда не буду у вас работать. Вы убийца, убийца, убийца! Вы убили Наташечку.
– Я велела…
– Нет, убили, убили. Покажите мне ее тело!
– К чему торопиться? Успеется.
– Нет, не успеется. Я должна ее видеть!
– Ну что ж. – Анна махнула рукой.
Музыка смолкла, приглашенных на бал заволокла дымка, и они растаяли в воздухе, словно призраки. Зал уменьшился в размерах…
Да нет, это же не зал, это их гостиная. Странно, ведь только начало восемнадцатого века, тридцать первый год восемнадцатого, дом их еще не успели построить, откуда же взялась гостиная? И куда подевалась императрица?
А может, и не было ничего, все это ей только померещилось? Как старуха, как ночной визитер-убийца?
Но свет, бледный, призрачный свет струится. Откуда он струится?
Оттуда, из того угла, за креслом, повернутым к ней спинкой.
Так вот куда спряталась Наташечка. Конечно, это она сидит в кресле, великая преступница, великая художница и истинная хозяйка квартиры, наказанная императрицей. Вот она слегка шевельнулась, меняя позу, видно, устав сидеть в одном положении.
Аня подошла совсем близко и заглянула за спинку. Девушка в шелковом платье, когда-то белом, а теперь сплошь покрытом бурыми пятнами, полулежала в кресле, низко свесив голову. Светлые кудрявые волосы закрывали ее лицо. Из груди торчала, как рукоятка ножа, ручка черного зонтика. На полу, у ног девушки, горела свеча.
Аня протянула руку, чтобы отвести волосы, увидеть лицо и проверить, так ли она похожа на нее, как уверяла старуха. Но лица не оказалось, и… и ничего не оказалось – рука свободно, не встречая препятствий, прошла сквозь голову Наташечки.
Да она просто призрак! Ее нет. Нет лица, нет тела, и ее окровавленного шелкового платья тоже нет. Она просто призрак, как те, что здесь танцевали, как и императрица Анна, как старуха, как тот, в черном костюме и с зонтиком вместо ножа. Их не нужно бояться.
Нужно просто протянуть руку и убедиться, что их нет, каждого в отдельности и всех вместе, нужно просто выкрикнуть как заклинание что-нибудь вроде «Призрак, сгинь!», нужно просто проснуться.
Последнее выполнить труднее всего, но сейчас это самое важное. Проснуться, поднатужиться и выскочить из сна, как из омута. Проснуться, сосредоточиться, напрячь все свои силы и… Вот так выпрямиться, опереться руками о спинку кресла, на котором покоится призрак, – и проснуться.
Но спинка ускользает, и пол ускользает, и выпрямиться невозможно, и значит…
Да нет же, вот она и проснулась.
Аня лежала в той же неудобной позе, в которой заснула, завернутая в одеяло, с неловко поджатыми ногами, словно сидела лежа. В комнате было довольно светло – бра она не выключила. А за окном все еще продолжалась ночь.
Аня посмотрела на будильник, стоящий рядом, на тумбочке, – половина третьего, до утра еще далеко. Надо бы постараться снова заснуть.
Но теперь заснуть будет сложно и… И лучше уж совсем не засыпать, а то опять приснится такой вот кошмар.
Никогда ей раньше не снились кошмары, такие яркие, такие осязаемые кошмары. Неужели она действительно сходит с ума?
Во всем виновата эта проклятая старуха. Это она ее довела. А Кирилл взял и уехал, бросил ее на растерзание старухи.
Нет, никакой старухи не было, если бы она могла быть, Кирилл бы не уехал. Просто старуха – начало ее, Аниного, безумия.
Тем более нужно успокоиться и уснуть. Просто уснуть и ни о чем не думать.
Аня перевернулась на спину и принялась считать про себя. На четвертой тысяче она наконец начала задремывать. И тут раздался звонок.
Она не сразу поняла, откуда он: из сна, из телефона?
Звонок повторился – одинокий, короткий звонок в дверь.
Кто мог прийти к ней в такое время? Ошиблись квартирой?
Нет, это пришел убийца.
Полтретьего ночи – самое время ему прийти.
Но неужели он думает, что она ему откроет? Ни за что, ни за что не откроет!
Но так просто он не уйдет. Он пришел убить и убьет. У него, конечно, есть ключ. Тот, что лежит у нее в кармане куртки, – его ключ.
Нет, он лежит в кармане ее куртки. Значит, у него другой ключ.
Снова звонок и легкий, какой-то скребущийся стук в дверь. Он просит впустить. Чтобы убить. Просит впустить, значит, сам открыть не может?
Надо вот что сделать: пойти посмотреть в глазок, и если это он, выбежать на балкон и закричать, позвать на помощь.
Потому что так просто он не отступится: если нет ключа, откроет какой-нибудь отмычкой. Отмычка-то у него точно есть. Ведь не может же он рассчитывать, что ему откроют добровольно.
Вылезать из постели, подходить к двери страшно. Но… он так не отступится. Когда он начнет входить в квартиру, звать на помощь будет поздно. Раз он пришел, значит, знает, что она дома, и дома одна.
Аня встала, прокралась в прихожую, включила свет, осторожно заглянула в глазок – на площадке стояла старуха.
Она и есть убийца, вот оно что!
Но зачем тогда ей нужно было предупреждать об убийстве? Застать врасплох – тактика убийцы, а совсем не предупреждать свою жертву, ведь тогда убийство может сорваться.
Нет, старуха – просто старуха. Открывать ей не стоит, но…
– Открой, дочка, скорее. Я знаю, что ты за дверью. Не бойся, это всего лишь я.
Открыть? Старуха – просто старуха, убийцей она быть не может. Да к тому же ей лет восемьдесят, не меньше, на нее плюнь – развалится, призрак в черной одежде, то ли траурной, то ли какой-то монашеской.
Призрак! Да она просто призрак. На четвертом этаже никто не живет, откуда тогда взялась старуха? Нет ее, просто призрак. Если протянуть руку – рука не найдет опоры, пройдет сквозь старуху.
Надо открыть и проверить.
Нельзя открывать!
Но как же тогда проверить?
– Открой, дочечка!
Аня открыла дверь, старуха шагнула в квартиру.
– Я ждала, ждала тебя, а ты не идешь, – заговорила она, как только вошла. – Чай купила английский, с бергамотом. Ты любишь с бергамотом?
– Я… С бергамотом?
– Не любишь? А я люблю. Но есть и простой. И апельсиновое варенье. Я ждала, думала по-соседски придешь. Муж-то твой уехал? Ты одна, я одна, посидели бы вместе.
– Господи! Где посидели бы?
– Где? У меня. Чайку бы попили: я с бергамотом, ну а ты, если не любишь, простой.
– Но ведь там… там строители, и никто не живет, на четвертом.
– Ну как никто не живет? Там живу я.
– Мне говорили… я, наверное, что-то перепутала… Или они перепутали. – Протянуть руку, и все станет ясно. Старуха – призрак.
– Я принесла тебе фотографию, ты просила.
– Какую фотографию? Я ничего не просила!
– Ну как же? Наташечкину фотографию. Ты хотела посмотреть на нее. Вот, возьми. – Старуха протянула Ане желтый, потрескавшийся снимок. – Карточка старая, но разобрать можно. Видишь, это Наташечка, за год до смерти, ей тут семнадцать.
Аня в испуге уставилась на фотографию, такую старую, истрепанную и мутную, словно она была ровесницей дома. На снимке была заснята молоденькая девочка, на вид не больше шестнадцати, довольно красивое, но пустоватое, совершенно без затей личико, светлые, завитые по старой моде волосы, собранные в какую-то причудливую прическу. Чем-то она действительно напоминала Аню: то ли разрезом глаз, то ли формой носа, то ли… Трудно сказать, в чем именно состояло сходство.
Фотография поразила ее. Поразило то, что абстрактное убийство абстрактной девушки принимало такую конкретную, такую определенную форму – зрительный образ. Теперь легко можно было представить ее живой, вообразить, как она ходила, как одевалась, что любила и чего не любила, чем занималась, о чем думала, когда оставалась одна. Тогда она осталась одна в пустой квартире, когда пришел убийца.
– Пусть карточка пока побудет у тебя, я потом за ней зайду. Или ты занесешь. Я всегда дома.
– Я не…
– Да ничего, ничего, мне не к спеху, оставь. Вот и повод будет зайти. Ну, спокойной ночи. – Старуха отступила к двери. – Я ведь только за этим пришла. До свидания. – Щелкнул выключатель, погас свет. За старухой захлопнулась дверь.
Аня осталась в прихожей, в кромешной темноте. Ею овладел такой ужас, что некоторое время она просто не могла сдвинуться с места.
Зачем, зачем старуха выключила свет? Зачем она приходила? Зачем всучила ей эту фотографию?