Глава 2
Портрет убитой Наташечки, так и оставшийся незаконченным, – вот что это такое. Наконец-то она поняла, что напоминает ей это бурое пятно на потолке. Понять бы еще, отчего оно бурое. Бурое, как пятна на шелковом Наташечкином платье.
А впрочем, Наташечкино платье здесь совершенно ни при чем. Наверное, там проходит какая-то труба, которая заржавела. От сырости, от дождей заржавела – крыша, конечно, протекает. Судя по всему, здесь все протекает, и все скоро рухнет. Потолок избороздили трещины, стены в трещинах, и, вероятно, по фасаду здания сплошь идут трещины. Так чаще всего и бывает в больницах на общих основаниях. Особенно в таких, специфических больницах.
Они все заодно. И даже этот следователь Булатович заодно с ними. Они все объединились в одной общей цели – свести ее с ума. И запереть в больницу. Что ж, им это вполне удалось. Не свести с ума, а запереть удалось.
Застрекотала печатная машинка. Ах, вот оно что! Они догадались, что цель их достигнута только наполовину, и решили свести ее с ума окончательно. Абсурдными звуками свести (ну откуда здесь взяться печатной машинке?), абсурдным рисунком якобы дождевых пятен (перенесли на потолок ее незаконченный маслом портрет), абсурдом ветхости, нарочитой ветхости (год или два – здание рухнет) свести.
А на окнах, однако, решеток нет. Странно, странно. Все учли, а главное упустили. Хотя, судя по пятну на потолке, бутафорскому, разумеется, но все-таки, это последний этаж. Наверное, верхний, высокий. На это и рассчитывали. Да и машинка не даст убежать, вернее, тот, кто сидит за машинкой. Абсурд совместили с реальной охраной.
Остановилась стрекотать. Подумала. Зашуршала листами. И припустила с новой силой.
Надо бы посмотреть, кто там, в печатной охране. Логично было бы посадить за машинку старуху, чтобы довести абсурд до предела. Нет, старуха уже выбыла из игры – ее убили. Тогда это должна быть девушка. Светловолосая девушка восемнадцати лет, в белом шелковом платье, стилизованном под моду девятнадцатого века. Печатает вдохновенно, словно играет на фортепьяно. А если к ней подойти, оторвется нехотя от своей машинки, поблуждает затуманенным взглядом музыканта, которого внезапно прервали, потом вдруг очнется, улыбнется приветливо и скажет: «Будем знакомы, я – Наташа».
Ну конечно, добивать ее будут Наташечкой. Исподволь, делая вид, что Наташечка – просто Наташа, обычная Наташа, соседка по палате, например.
Но как грубо придумано.
Впрочем, может, она и ошибается, придумали что-нибудь поизощренней. Надо встать, подойти и посмотреть. Что толку ломать голову, когда так легко узнать наверняка. А заодно и вообще разведать обстановку.
Аня приподнялась на кровати и осмотрелась. За столом у двери сидела женщина в белом халате и шапочке, слегка полноватая, лет тридцати пяти. Во всяком случае, на Наташечку она никак не тянула. Женщина, заметив движение, подняла голову, оторвавшись от своей машинки (это действительно оказалась печатная машинка), и улыбнулась (согласно сценарию).
– Доброе утро.
Утро, значит. Долго же она провалялась в полном отрубе. Интересно, что ей такое вкололи? И что вообще теперь будет? Заперли надежно, даже вон персональную охрану приставили, закамуфлированную под медсестру-машинистку. И уж конечно, Кириллу позвонить отсюда не дадут. Хотя теперь и Кирилл вряд ли что-то сможет сделать. Его ведь тоже убедят, что жена его сошла с ума, а значит, в сумасшедшем доме ей самое место.
– Как вы себя чувствуете? – Медсестра опять улыбнулась.
– Нормально, – буркнула Аня.
– Через двадцать минут завтрак. Хотите покушать здесь или пойдете в столовую?
Пойдете в столовую? То есть имеется в виду, что она может беспрепятственно выходить из палаты, свободно передвигаться по коридору? И решеток на окнах нет. Как все это понимать? Хотят заманить в новую ловушку? Или действительно свободу ее не ограничивают?
– Столовая по коридору направо, душевые – налево, там же и туалет.
То есть все беспрепятственно. Прекрасно. В любом случае это хорошо, а в ловушку ее не заманят, она будет очень осторожна.
– Так что, сами пойдете? Голова не кружится?
Сама, конечно, сама. Хотя голова как раз кружится. Что ей все-таки вкатили?
– А то я могу завтрак в палату принести.
– Нет, спасибо, я лучше в столовую.
– Тапочки под кроватью.
Аня перегнулась через железную раму больничной панцирно-сетчатой койки, заглянула в линолеумно-хлорный полумрак (серый затертый линолеум тоже растрескался, все выполнено в одном стиле). Черные, кожаные, бесформенные, ужасно противные на вид и на ощупь тапки – она тронула пальцем носок одного – стояли бок о бок, как две пожилые разжиревшие таксы-близняшки. Просто немыслимо надевать такие на ноги.
– А где моя обувь?
– В гардеробе. На прогулку пойдете, вам выдадут.
На прогулку? Здесь, значит, еще и прогулки бывают? Интересно, очень интересно.
– И что, меня выпустят?
– Ну конечно. Почему нет? – Медсестра снисходительно улыбнулась. – Вот придут к вам посетители, и погуляете. У нас прекрасный парк, большой, старый. В нашем отделении режим полусвободный, кто вас может не выпустить? Не тюрьма же все-таки. Вот в пятнадцатом или семнадцатом отделении, там да, а у нас все почти по-домашнему.
Свободный режим. Это хорошо. Если она не врет, если в ловушку не заманивает.
– А одна я могу погулять?
– Ну… Надо спросить у Елены Петровны. Если разрешит, то пожалуйста.
– Кто такая Елена Петровна?
– Ваш лечащий врач. В десять обход, вот вы с ней и познакомитесь. Пойдите пока умойтесь и позавтракайте. Сейчас, – медсестра посмотрела на часы, – без двадцати девять. Подъем у нас вообще-то в семь, но вы на особом положении, поэтому вас и не стали будить.
– На особом положении? – Аня испуганно на нее посмотрела. – Почему? Что значит «на особом»?
– Ну, – медсестра пожала плечами, – ваши родственники так договорились. Видите, у вас и палата отдельная. Думаете, это в порядке вещей, все так лежат? – Она засмеялась. – Нет, только вы. Остальные-то как сельди в бочке утрамбованы, по десять-пятнадцать человек. А вас и трудотерапией обременять не станут, лежите себе спокойно, отдыхайте, лечитесь. Хорошо иметь заботливых родственников.
– Вы хотите сказать, что эта палата платная?
– Ну, в общем, да. У нас такое иногда практикуется, негласно, разумеется. Собственно, платят родственники главврачу, и все. Он уж потом дает распоряжение, чтобы больного не особенно режимом обременяли, и палату эту выделяет. Это всем известно. Прямо не говорится, но…
– Но я не понимаю, какие родственники могли на мой счет договориться. У меня в этом городе только муж, но он уехал и не скоро вернется.
– Чего не знаю, того не знаю. – Медсестра покачала головой. – Вы все-таки решили сами до столовой пройтись? Вон халат, на стуле, наденьте этот, синий, теплый, да, да, сверху на ваш домашний халат. У нас в коридоре всегда почему-то сквозняк, даже летом.
Аня двумя пальцами, содрогаясь от отвращения, приподняла за плечи халат, отвратительно серо-синего, мутного цвета и, кажется, ношенный кем-то до нее, набросила сверху своего (интересно, кто это одел ее в него, кто это так позаботился, все те же мифические родственники?), ноги сунула в омерзительные кожаные тапки и двинулась к двери.
– Может, вас проводить? – снова озаботилась медсестра. – Я смотрю, вы совсем еще слабенькая.
– Нет, спасибо, я сама.
– Ну, как хотите.
Медсестра уткнулась в свои бумаги, пальцы застучали по клавишам. Странная она какая-то: если медсестра, то почему печатает, выполняет обязанности машинистки, а если машинистка, то почему в белом халате и что делает тогда в палате? Аня повернула ручку двери и выскользнула в коридор.
И тут же пожалела, что отказалась от услуг медсестры-машинистки. Какая-то женщина, в таком же, как у нее, мутно-сером халате, с изможденным лицом и совершенно безумными глазами, схватила ее за руку, точно только и поджидала, когда Аня выйдет.
– Я просила кофе, а мне дали чаю, – проговорила она.
– Что, простите?
– Я просила кофе, а мне дали чаю. – Женщина горестно вздохнула. – Я чай не люблю. Мне всегда дают чай.
– Я не знаю, извините, я здесь первый день, я ничего не знаю. – Аня испуганно смотрела на сумасшедшую и пыталась высвободить руку, но та держала крепко. «Совсем как тогда старуха на лестнице», – подумала она. – Отпустите меня, пожалуйста.
– Я просила кофе, а мне дали чаю, – упрямо повторила женщина.
– Да пустите же меня! – Аня в панике задергала рукой.
– Я просила кофе, а мне дали чаю. – Сумасшедшая жалобно всхлипнула.
В палате за дверью стучала машинка, несколько женщин в серо-синих больничных халатах спокойно прошли мимо, не обращая внимания на эту дикую сцену.
– Я просила кофе…
– Я попрошу для вас кофе. У медсестры, слышите, она там печатает. Я скажу ей, что вы не любите чай. А сейчас отпустите меня, пожалуйста. У меня нет кофе, но я постараюсь достать. Пустите!
Ане наконец удалось вырваться. Она опрометью бросилась по коридору, вслед за ней неслись отчаянные причитания сумасшедшей про кофе и чай.
А свободный режим – не такая уж хорошая штука, оказывается. Во всяком случае, не для всех. Ну можно ли эту безумную поклонницу кофе определять на свободный режим? Да ее под замком держать надо. Запереть в какой-нибудь отдельной палате и не выпускать. Или у них отдельные палаты только для тех, о ком родственники договорились?
Коридор заполнялся серо-синими женщинами. Они выходили из многочисленных дверей с полотенцами в руках и двигались по коридору в том же направлении, в каком бежала Аня. Значит, повернула она налево, к душу. Это хорошо, туда-то ей и надо прежде всего. Хотя… серо-синие безумицы с полотенцами все идут и идут потоком. И все в душ. Там, конечно, огромная очередь – очередь из сумасшедших женщин. А вдруг они все такие, как эта кофеманка? Нет, лучше вернуться в палату под защиту медсестры-машинистки и переждать.