— Что?! — Олег приподнялся на локте. — Он не настоящий?
— Да нет, самый настоящий… — Она широко зевнула. — Только непредсказуемый. На кого-то действует так, как я рассказала… У других вызывает приступы агрессивности, а третьи просто умирают… Представляешь, ты бы умер? И что бы я потом делала с трупом? Забавно, правда?
— Еще как, — согласился Олег, хотя видел тут мало забавного. — Но как же его тогда применяют?
— А его и не применяют… Почти. Ну, разве под занавес при допросах будущих смертников, когда уже в общем все равно… Хотели создать идеальный зомби-препарат, орудие власти, да прокололись… Удачи на испытаниях были единичны.
— А вам он зачем, раз от него мало проку?
— На всякий случай. Тебя вот напугала… Ты не представляешь, как трудно женщине в мужском мире. Вдруг да и пригодится… Впрочем, в Фоксхоле и мужчинам порой не легче. Парню, который принес мне манкуртал, отрубили голову. Правда, за другую провинность… Слушай, давай немного подремлем, а? Ты такой тигр…
С удовлетворенной улыбкой Лаухина закрыла глаза и ровно задышала. Олег выждал минуту, тихонько позвал — никакой реакции. Тогда он встал, подошел к резной шкатулке, открыл крышку. Внутри валялось множество упаковок разнообразных таблеток, среди них — капсул десять-двенадцать пресловутого манкуртала. Олег быстро оделся, положил один цилиндрик в карман, закрыл шкатулку, сел в кресло и сделал вид, будто занят изучением высокохудожественного журнала. Начиналось наркотическое похмелье — головная боль, тошнота, дрожь в руках. Чтобы не стало еще хуже, Олег старался не думать о происшедшем и не смотреть в сторону раскинувшейся на ковре хищницы.
Лаухина спала минут сорок. Проснувшись, она выглядела другой — хмурой, собранной, деловитой. На ней как будто даже появилась одежда (спустя некоторое время она и впрямь оделась и стала чудесным образом походить на министра — если не культуры, то министра чего-нибудь).
— Пошли, — скомандовала она. — Тебе пора возвращаться. Кстати, о нашей встрече неплохо бы помалкивать… Не настаиваю, но коли жизнь дорога — соображай сам
— Черт возьми, — сказал Олег с кривой усмешкой. — Создается впечатление, что все поголовно в Фоксхоле только и трясутся за мою драгоценную жизнь…
В глазах Лаухиной вспыхнуло опасное пламя.
— Ладно. Ты умный мальчик, поймешь, что к чему… Идем.
Она не стала провожать его до самого дома — лишь до ограды парка. Олег вернулся к себе один, измотанный, страдающий от последствий наркотической атаки. Занималось утро… Мальцев нуждался в сне, однако переутомление принесло бессонницу.
4
Борису Воронину казалось, что белый потолок больничной палаты отстоит от него на миллионы километров. Он неподвижно лежал на спине, но его мысли и ощущения неслись по кругу. В локтевой сгиб левой руки была введена игла, через которую просачивался из капельницы животворный укрепляющий состав.
Сразу после оказания первой помощи — и до того, как врачи взялись за него всерьез, — Борис настоял на беседе с ведущими специалистами Института Фоксхола. Только когда его рассказ был выслушан и записан на видеопленку, он позволил медикам колдовать над собой.
Открылась стеклянная дверь, и в палату вошел Ратомский в накинутом поверх костюма белом халате. Геннадия Андреевича сопровождал доктор Михайлов.
— Ну-с, как мы себя чувствуем? — обратился доктор к Борису.
— Хоть в космос запускайте, — слабо улыбнулся Воронин.
— В космос вам, голубчик, еще рановато… Но вот Геннадий Андреевич хочет с вами поговорить. Не вижу причин отказывать — только недолго и… не волнуйтесь. Обещаете?
— Обещаю, доктор.
Михайлов кивнул и покинул палату, а Ратомский сел на стул у изголовья койки.
— Простите, что беспокою вас, Борис, — начал он.
— Пустяки… Я в форме.
— Все время пересматриваю ваши видеозаписи.
— Спасибо. С детства мечтал стать телезвездой.
Ратомский выдал натянутую улыбку.
— Как вы сами отмечаете, все виденное вами — или почти все — может представлять содержание галлюцинаторного комплекса…
— Разумеется.
— И в таком случае ваш главный вывод…
— Минуту, Геннадий Андреевич, — Воронин заерзал в постели. — Давайте разберемся не торопясь. Сигареты у вас есть?
— Есть. Но не хотите же вы, чтобы доктор Михайлов приговорил меня к пожизненной каторге?
— Авось амнистия подоспеет… — Борис изменил тон с шутливого на умоляющий. — Ужасно хочется курить, Геннадий Андреевич. Окно откройте, никто и не заметит.
После недолгих колебаний Ратомский поднял оконную раму. Снаружи было достаточно тепло и безветренно, чтобы не опасаться простудить Воронина. Ратомский сам прикурил для него сигарету — ведь Борис мог действовать только одной рукой, — а в качестве пепельницы подставил крышку с какой-то керамической посудины.
С наслаждением затянувшись ароматным дымом, Борис тут же пожаловался:
— Ох, голова кружится… А зато мозги как прочищает! Спасибо. — Он стряхнул шапочку пепла, — Так вот, Геннадий Андреевич, не так важно, что я видел на самом деле.
— То есть?
— Помните Кекуле? Того, что установил структурную формулу бензола? Он свое открытие во сне увидел. И Менделееву его периодическая система вроде бы приснилась… И не так важно, галлюцинировал я или наяву совершил путешествие по чужому миру. Впрочем, я думаю, если это были иллюзии, то внушенные иным разумом, нечеловеческим. Но тут мы едва ли разберемся. Давайте о выводах. Вы изучали формулы, которые я написал в результате моего… гм… прозрения?
— Изучал. Спорно, очень спорно.
— Потому, что вы видели только итог. Когда я выйду отсюда, представлю вам весь математический аппарат. Тогда вопросов не останется.
— Борис, вы хоть сами осознаете до конца, что означают ваши формулы?
— Да, конечно. Это базовое описание динамического равновесия Сопряженных Миров, а также экстраполяция последствий его нарушения.
— И по-вашему выходит, что мы…
— Нарушили энергетический баланс, — подхватил Воронин. — С тех самых пор, как открыли первую Дверь… И ни вернуть, ни исправить тут ничего нельзя. Диспропорция с течением времени будет возрастать. Прорывы мембран станут более частыми, а потом барьеры рухнут, и то, что прячется за мембранами, затопит сначала Фоксхол, а затем и Землю. Мы своими руками разрушили плотину.
— Апокалипсис по Воронину, — вздохнул Ратомский.
— Скорее Экклесиаст. «Во многой мудрости мною печали, и тот, кто умножает познание, умножает скорбь».
После тягостной паузы Ратомский вдруг заявил:
— Я не верю.
— Кому? Мне или тем, кто вывел меня на правильный путь?
— Правильный ли? Вот в чем вопрос…
— Я покажу вычисления…
— Да, да… Но математика — штука неоднозначная, Борис. С помощью хитроумных вычислений можно доказать или опровергнуть все что угодно. Вам это известно так же хорошо, как мне.
— Вот бы мне вашу надежду…
— Она не совсем безосновательна.
— Да?
— Да.
Воронин затушил догоревшую сигарету. Ратомский выбросил окурок и пепел за окно, опустил раму, тщательно вымыл крышку-пепельницу. Во время этих манипуляций он говорил:
— Там, за мембранами, — не один мир, их несколько. Вам показали — и действительно не важно, наяву или с помощью внушенных галлюцинаций — противоборство, борьбу. Видимо, эти миры враждуют. Их интересы и цели неведомы нам. Так почему вы исключаете возможность, что по каким-то своим причинам одна из сторон могла передать вам искаженную информацию?
— А я и не исключаю. Расчеты необходимо проверять и перепроверять десятки раз. Но предварительные выводы…
— Вот именно, предварительные. Но допустим даже, что они стопроцентно верны. Так ли уж мы бессильны, так ли уж совсем ничего не можем противопоставить угрозе?
— Ничего. Даже если мы согласимся никогда больше не открывать ни одной Двери и взорвем наш энергетический центр, это уже ничего не изменит.
— Да вы обыкновенный пессимист! — воскликнул Ратомский. — Пусть на данном этапе мы не знаем, что делать. Но мы будем работать… Лучшие умы Института, включая вас… Выход может отыскаться в самой неожиданной стороне.
— Конечно, мы будем работать, — устало согласился Воронин. — Но боюсь, что я не пессимист, а реалист…
В палате появился доктор Михайлов и подозрительно потянул носом.
— Курили? — строго спросил он.
Ратомский принялся было оправдываться, но Воронин перебил его:
— Меа кульпа, доктор, моя вина… Сил не было терпеть.
— Нехорошо. — Михайлов осуждающе покачал головой. — А впрочем, прощаю. Раз тянет курить, значит, вы восстанавливаетесь быстрее, чем я ожидал… Но вашу беседу придется заканчивать, пора.
— Скорее выздоравливайте, Борис, — пожелал Ратомский на прощание. — Я еще загляну к вам.
Он осторожно пожал руку Воронину, крепко — доктору Михайлову и покинул палату. За дверью он сразу сник. Как ни бодрился Геннадий Андреевич в разговоре с Ворониным, он был обеспокоен гораздо сильнее, чем старался показать Борису. Итоговые формулы Воронина убеждали его и без знакомства с методикой расчетов. Не на сто процентов, но… На девяносто пять. И он не обольщался по поводу поисков эффективных вариантов спасения.
На улице Ратомского ждала машина.
— Куда? — бросил через плечо водитель (разумеется, сотрудник НКВД).
— Домой…
Машина тронулась, и Ратомский прогрузился в размышления. Упоминание Воронина о Кекуле и Менделееве привело главу Института Фоксхола к пугающим аналогиям. Эти ученые работали над своими проблемами долго, вдохновенно, упорно (подобно Воронину) и, подобно Воронину, пришли к результату путем внезапного озарения. Результат в обоих случаях оказался истинным, а озарение — следствием напряженных усилий мысли, проявившимся в необычной форме. Не произошло ли то же самое и с Борисом? Тогда получается, что ни с каким чужим разумом он не контактировал, а его галлюцинации (именно его, никем не внушенные!) — лишь обходная дорога, которой мозг ученого привел его к решению задачи, помог осознать уже готовый ответ. Истинный, как и у Менделеева, и у Кекуле… И тогда рушится всякая надежда на то, что некая непостижимая сила могла навязать Воронину ложную информацию. Если так, сколько времени остается Фоксхолу… И Земле? Уравнения Воронина не позволяют оценить сроки приближающейся катастрофы, они вообще не связаны с временем. Тут нужен иной подход, иная математика…