— В гигантской, в самом деле гигантской.
— У тебя есть какие-нибудь цифры?
— Э, нет, но…
— Если бы это было правдой, неужели власти не отреагировали бы? — спрашиваю я, исполняя роль официального скептика.
— Нет, ты только послушай, Шэй. Эти люди по большей части — низы общества; это те бедолаги, исчезновения которых не заметит никто, кроме немногих приятелей, которым никто не поверит. Но все это происходит.
— Ты думаешь, сестру Кая, Келисту, можно к ним отнести?
— Я не знаю. Она не относится к данной группе. Можешь прочитать все и сказать мне свое мнение?
— Можно я сделаю это завтра? Мама весь день нагружала меня работой по дому; я вымоталась.
— Завтра. Обещаешь?
— Да. Теперь дай мне поспать.
Иона смеется.
— Должно быть, она действительно утомила тебя. Обрадуешься, когда школа откроется.
Мы прощаемся. Я устала, но не могу удержаться и снова просматриваю черновик в ее блоге. Как много пропавших — их буквально сотни — в основном, как и сказала Иона, из районов Шотландии и Северной Англии.
Куда они все подевались? Что с ними могло случиться?
Если все это имеет отношение к Келисте, должна ли я сообщить Каю и полисмену Дугалу? Закусив губу, размышляю. То, что между пропавшими людьми существует связь, всего лишь предположение. Это действительно значительный прирост обычных показателей, или Иона видит то, что ей хочется видеть, и охвачена азартом, потому что заметила то, чего никто не замечал?
В любом случае, как сказала Иона, даже если здесь что-то происходит и она наткнулась на это, оно не может иметь отношения к Келисте: девочка никак не подходит под критерии данной группы.
Пока я решаю успокоиться и посмотреть, что еще раскопала Иона.
Достаю свой телефон и перечитываю сообщение Кая. Решаю, что лучше ему сейчас ответить.
Улыбаясь, набираю текст: «Ты называешь это каникулами? Меня выпустили из дома только для того, чтобы я помыла машину. Надеюсь, ты проводишь время интереснее, чем я. Ш.
За глазами, в голове тупая боль; я выпиваю парацетамол и отправляюсь в постель.
18
КЕЛЛИ
Когда мама кладет трубку, лицо у нее белое.
Она ругается на немецком.
— Что такое? — спрашивает Кай.
— Звонил Крейг, доктор Лоусон, с которым я разговаривала прошлым вечером. Тот, что работает в здравоохранении Англии. Просит у меня помощи. Как я и думала, так называемый «абердинский грипп» — необычный грипп. О случаях заболевания сообщают от Абердина до Эдинбурга. А теперь он и в Ньюкасле. — Она переводит взгляд на комнату позади Кая, и он поворачивается и смотрит туда же.
— Это то, что…
— Будем надеяться, что нет. — Она качает головой и вздыхает. — Бедный Мартин. Что я скажу его родителям?
Взгляд Кая перескакивает с тела Мартина на маму, он делает шаг, подвигаясь поближе к ней и подальше от него.
— Значит, мы тоже заразились?
— Я так не думаю. Полагаю, что если бы мы были инфицированы, то у нас уже наблюдались бы симптомы. Но мне не хватает данных: как распространяется болезнь, как он ею заразился. Даже если допустить, что он умер от нее. Это может быть все что угодно. — Я вижу, что она так не думает. Это написано у нее на лице.
— Теперь мы должны вызвать «Скорую»?
Она качает головой.
— Об этом позаботится Крейг.
Очень скоро мы слышим громкое завывание сирен. Бросаюсь к окну, чтобы посмотреть. Приехала не одна «Скорая», а две, и грузовик тоже.
Воют не только эти сирены — издалека доносятся еще завывания.
Когда Кай открывает дверь, он выпучивает глаза. Люди в пластиковых костюмах, стоящие у порога, поражают его.
Я не удивлена. Я в ужасе. Они так похожи на комбинезоны тех, из подземелья на Шетлендах. Их носили все, кроме подопытных, таких, как я. Похоже, то, что происходило там, под землей, происходит здесь и сейчас. Неужели мама с Каем тоже заболеют?
Что еще хуже, под защитными костюмами они носят форму. Думаю, это военные, хотя что военные, что полиция или кто-то еще — для меня все одно. Они означают беду.
Несколько человек упаковывают в мешок тело Мартина и его постельные принадлежности и выносят из дома. У мамы и Кая просят перечислить все места, где он побывал в последние несколько дней.
— Нигде. Он нигде не бывал, — отвечает Кай.
— Это правда, — вмешивается мама. — Он писал докторскую. Не выходил из дома. По крайней мере, не тогда, когда мы находились здесь и могли видеть, как он уходит. Представить себе не могу, как он сумел с кем-то вступить в контакт.
— Мэм, у меня приказ доктора Лоусона взять вас с собой. Вам нужно надеть костюм биозащиты.
— Что насчет моего сына?
— Он может остаться здесь. На домашнем карантине.
— Как вас зовут?
— Брайсон, мэм.
— Вот что, Брайсон. Без сына я никуда не поеду.
— Но…
— Если только вы не потащите меня, кричащую и пинающуюся, без него я не поеду. — У нее с Брайсоном происходит поединок взглядов, и тот, наконец, вздыхает.
— Конечно, почему бы нет?
Они помогают маме и Каю надеть костюмы биозащиты и провожают до машины «Скорой помощи». За нашими спинами дверь перекрещивают широкими лентами, похожими на полицейские, только эти красные, с забавными значками и черными буквами, из которых складывается слово КАРАНТИН. Соседи смотрят в окна, но двери у них остаются закрытыми. Словно это их спасет. Никакие меры предосторожности — ни костюмы, ни запертые двери — не спасли тех, кто находился в подземелье. Если оно вырвалось, то его уже не остановить.
— Куда мы едем? — спрашивает мама у Брайсона.
— На временную оперативную базу армии. Мы помогаем в наборе группы, которая займется анализом распространения заболевания. Нам придется на сутки поместить вас обоих в карантин. Если у вас не появится признаков болезни, то, надеемся, вы сумеете нам помочь.
— Я очень надеюсь и на первое, и на второе, — говорит мама.
— Я тоже.
Мне страшно. Когда мы приезжаем на базу, где маму и Кая помещают в карантин, я снова чувствую себя узницей, как в подземелье на Шетлен-дах. Хотела остаться с ними, но не могу допустить, чтобы меня снова заперли. Им измеряют температуру и говорят, что если за двадцать четыре часа не появится симптомов и температура будет в норме, то их выпустят. Мама требует доступа ко всему, что им на данный момент известно о ситуации.
Что, если они заболеют? Они умрут? Я не умерла, когда заболела. Было так больно, что я уже решила, будто умираю, а потом стало легче. Но если мама и Кай умрут, станут ли они привидениями, как я? Сможем ли мы быть вместе, услышат ли они меня, поговорят ли?
Все то, чего мне хочется и не хочется, завязывается в какой-то непонятный узел. Хочу, чтобы они узнали: я здесь, хочу, чтобы со мной поговорили. Но не хочу, чтобы они кричали от боли. Не хочу, чтобы умирали.
Некоторое время я наблюдаю за ними. Кай все посматривает на свой телефон, словно хочет позвонить, потом убирает его в карман. Мама ходит туда-сюда, ожидая, когда ей передадут компьютер с информацией, собранной по «абердинскому гриппу».
Смотрю на них сквозь прозрачную стену и только расстраиваюсь, потому что предчувствия одолевают дурные. Теперь не только они меня не слышат, но и я их.
Чтобы отвлечься, иду побродить по базе. Она раскинулась под открытым небом на холмах под Абердином; вокруг зелено, вдали видны очертания города. Брайсон сказал, что база временная, но хотя здесь палатки вместо зданий и свежевытоптанная трава, она кажется чем-то очень прочным и основательным. База огорожена высоким забором с колючей проволокой наверху. Ворота, через которые мы въехали, похоже, единственные и для прибывающих, и для тех, кто выезжает. Их охраняют люди в костюмах биозащиты и с оружием в руках. Группы охранников ходят патрулями вдоль забора.
Не думаю, что это построили за один день. Базу подготовили заранее.
Брожу по ней и слушаю: в кафетерии, на собраниях. Некоторые отходят в сторонку и, когда думают, что их не видят, достают телефоны и звонят — предупреждают людей, чтобы уезжали и прятались.
Одно ясно: дела плохи, очень плохи. Все напуганы.
Оно вырвалось с Шетлендов, и теперь уже ничто и никогда не будет прежним.
19
ШЭЙ
Я сплю, но не сплю, и то и другое одновременно. У меня раскалывается голова, и я слышу голос, зовущий: мама, мама. Это мой голос? Должно быть, он где-то далеко, словно принадлежит не мне.
Открывается дверь. Из холла врывается свет, тупым топором бьющий по голове и заставляющий кричать.
Мама успокаивает меня, кладет руку на лоб.
Боль глубоко внутри, и я плачу. Стараюсь остановиться, но не могу.
Мама говорит что-то вроде никто тебя не заберет; пока я здесь, я им не позволю.
Она суетится надо мной. Кладет что-то холодное на голову, подает один из своих отваров напиться. Я не могу поднять голову, и она поддерживает ее, подносит чашку к моим губам. На вкус вполне сносно. Должно быть, я действительно больна.
Мама помогает мне сесть. Движения отдаются болью в черепе, словно я — язык колокола, бьющийся о его края снова и снова, и я опять рыдаю.
— Держись, милая, — говорит мама, и я пробую справиться с собой, но из глаз все равно льются слезы.
— Я его подхватила? Этот абердинский грипп? Я умру? — У меня получается только шептать.
— Ни за что. Ты, наверное, съела что-нибудь не то, — отвечает мама. — Все будет в порядке.
Она одевает меня, а я нахожу в себе силы взять телефон и сунуть в карман. Я же обещала Каю, не так ли?
Теперь мы снаружи дома, и я с облегчением чувствую кожей прохладный ветерок. И дышится легче.
— Куда мы? — спрашиваю я.
— Прочь отсюда. Думаю, нам нужен небольшой отдых. — И она ведет меня по тропинке к озеру. Я опираюсь на нее, пробую помочь и не шататься, но сил совсем нет. Руки и ноги как деревянные — словно чужие, словно принадлежат не мне.