Она не отвечает. В этом и нет необходимости.
На мгновение я замираю. Испытывая благодарность, отвращение и гнев.
Ощущаю что-то теплое на тыльной стороне ладони, как будто капает свеча. Понимаю, что плачу.
Потом я встаю.
— Я кое-что обнаружила, — говорю я. — За последние несколько месяцев. Чего я раньше не знала. Знаешь ли ты, что глубже всего в человеке, глубже всего в эффекте?
Она молчит.
— Другие люди, Андреа. Самая глубокая часть нас — это другие люди.
Я смотрю на нее в последний раз. В тусклом свете, льющемся из окон, я стараюсь забрать с собой как можно больше воспоминаний о ней.
Потом поворачиваюсь и ухожу.
Когда я выхожу на улицу через калитку в ограде, передо мной возникает тень. Это принц-фигурист.
Если бы его собственной матери пришлось сейчас участвовать в его опознании, то она смогла бы узнать его только по голосу. Еще и форма разодрана в нескольких местах.
Он останавливается и смотрит на меня. Глаза говорят мне то, что не может сказать его лицо.
— Ларс, — говорю я. — Мне сорок три. Я выкормила двоих детей. Мои груди висят, как использованные фильтры кофейной машины. Седых волос становится все больше и больше. Ты движешься вперед, я же приближаюсь к пенсии.
— У Шекспира есть вот такое, в сто четвертом сонете: «Ты не меняешься с теченьем лет…».
Рядом с нами появляется машина. Это катафалк, за рулем Лабан. Он останавливается. Выставляет костыль. Потом ноги. С трудом встает.
— Сюзан. Я написал небольшое музыкальное произведение. О тебе и обо мне. Это что-то вроде серенады. Первая строка — «Для звезд твои глаза — родник желаний».
Он начинает петь. Я иду дальше. Они следуют за мной. Лабан поет — он справа, принц — слева. Выглядят они как инвалиды и, надеюсь, не станут драться.
В некоторых домах люди подходят к окнам и смотрят на нас. Наверное, это действие эффекта.