Старый город был тоже в своем роде симпатичен. Новые заводские знакомые во время прогулок посвящали Ефима в детали местного колорита. Скажем, четную сторону улицы Либкнехта на некотором ее отрезке здесь прозвали «Пижон-стрит». Узкая, выщербленная и затененная улочка, вдоль которой стояли бывшие доходные дома александровских купцов, получила столь странное для эпохи сталинских пятилеток имечко, потому что по ней вальяжно фланировали после учебы студенты запорожского инженерного и учительского вузов. В отглаженных брюках и спортивных блузах, с книгами под мышкой, ведя между собой высокоинтеллектуальные беседы, они с иронией превосходства поглядывали на прохожих или лузгающих семечки «лавочных сидельцев» противоположной стороны улицы, где располагался парк с каруселями. Эту «обывательскую» сторону они называли «Гапкинштрассе» – от слова «Гапка» (Агафья) – нарицательного имени домработниц и мещанок вообще. В садах за заборами частных домиков созревали вишни и абрикосы, из окон несло борщом и цыбульниками….
К началу войны ДАЗ, выпуская 20 тысяч тонн алюминия в год, стал крупнейшим заводом такого профиля в Европе и вторым в мире после канадского комбината «Arvida» в Квебеке. Здесь рождалось 75 % всего советского алюминия, 100 % кристаллического кремния и силумина. В 1940 году по приказу Наркома цветной металлургии Петра Ломако электродный цех ДАЗа выделили в отдельное предприятие – Днепровский электродный завод (ныне ОАО «Укрграфит»). Так – пока одним штрихом – обозначилась будущая «графитовая линия» судьбы Славского, которая и приведет его в Атомный проект. Но прежде Ефиму Павловичу предстояло вместе со своим заводом и всей страной пройти через тяжелейшие испытания.
Война, к которой готовились, разразилась неожиданно. Пятнадцатого июня 1941 года Ефим Павлович вернулся с завода озабоченный и с порога бросил жене:
– Погладь, пожалуйста, запасную рубашку, собери белье… В Москву срочно вызывают, в министерство.
Супруга насторожилась:
– Что-то не так, Ефим? Что-то плохое случилось? – Голос ее начал предательски дрожать: владикавказская «троцкистская» эпопея была слишком памятна.
– Да нет, ничего не случилось, все нормально, – с некоторой досадой отвечал Славский, поскольку сам точно не знал причины вызова. Ломако зовет – какие-то новые обстоятельства.
Евгения Андреевна скорбно поджала губы и, подавляя волнение, пошла собирать мужа.
Вылетев рано утром, Славский уже в полдень вошел в кабинет наркома.
Ломако был на удивление весел.
– Садись, Ефим, в ногах правды нет.
И, посмотрев на него пристально, как бы заново оценивая, выдал то, чего Славский менее всего мог ожидать:
– Есть решение, уже утвержденное в ЦК, назначить тебя моим замом в наркомате. Ну, что ты глаза выпучил? Ты отлично справляешься с директорством – планы выполняешь, все у тебя получается. А здесь мне нужен такой толковый помощник – зашиваюсь, понимаешь? – Ломако полоснул себя ребром ладони по шее, показывая, насколько он зашивается.
– Но завод… – начал было Славский.
– Никуда твой завод не денется, – перебил его Ломако, – уже подобрали нового директора, поезжай, сдавай ему дела – и в Москву с семьей. Тебе доверие оказано на самом высоком уровне – понимаешь, надеюсь…
Ошеломленный Славский еще некоторое время сидел, теребя карандаш с наркомовского стола.
– Ну что еще, Ефим, непонятно? Карандаш понравился – я тебе его дарю, – пошутил нарком.
– Петр, говорят немец шевелится у наших границ, – тихо произнес Славский.
– Не нашего ума дела, кто там шевелится, – так же тихо отвечал Ломако, выразительно посмотрев наверх. – Ты эти вопросы выбрось из головы, если хочешь, чтобы она на плечах осталась, – внушительно добавил он.
И, посмотрев на часы, встал, давая понять, что разговор закончен.
– Квартира тебе уже выделена, обставляется сейчас. Жду тебя максимум через неделю, – деловито добавил он с рукопожатием.
Не зря говорят: человек предполагает, а Бог располагает. Даже если это очень большой – «заглавный» – человек в стране. Работать в столице Ефиму Павловичу Славскому довелось лишь через пять долгих лет. Неделя, отведенная ему на «сдачу дел», оказалась краткой преамбулой к новой полосе жизни.
Из воспоминаний Е.П. Славского: «Летом 1941‐го я вернулся из Москвы на Украину, чтобы сдавать завод новому директору. Сдавать не пришлось – полтора месяца под артиллерийским огнём я эвакуировал свой завод на Урал. Мы – на одной стороне Днепра, немцы – на другой. Причём завод они не бомбили, он им был нужен как самый большой в Европе. За ту эвакуацию я получил первый орден Ленина» [85. С. 20–21].
Ранним воскресным утром 22 июня сотрудник НКВД доставил Славскому в запорожскую квартиру секретную телеграмму. Развернул, и сердце упало: война!
Жена и дочь еще спали. Не став их будить, наскоро побрился, выпил чаю и вызвал шофера, который тщательно старался скрыть недовольство: как-никак выходной. На завод ехал мрачнее тучи. Знал кое-что о количестве и качестве вооружения вермахта, а потому не испытывал никаких «шапкозакидательских иллюзий». Понимал, что предприятие, скорее всего, придется на всякий случай готовить к эвакуации – слишком уж велик был риск, что попадет в руки врага. Но все же не мог предположить, что все случится так быстро и неотвратимо. Попросил водителя сделать небольшой круг и, остановившись у открывшегося уже газетного киоска, купил воскресный номер газеты «Большевик Запорожья».
Взяв у удивленной охраны ключи, прошел по гулким коридорам в свой кабинет, развернул газету. На первой полосе про открытие в Киеве республиканского стадиона имени тов. Н.С. Хрущёва со спортивным парадом, сводки боевых действий на Ближнем Востоке и в Китае. И – ничего про нападение Гитлера на СССР.
«Значит, и правда – неожиданность. Плохо, очень плохо», – промелькнула мысль. Непроизвольно начал в уме прикидывать, какое оборудование следует демонтировать и вывозить первым. И тут же пришел простой вопрос: куда вывозить? Прогнав пессимистическое наваждение, начал звонить своим замам, начальнику особого отдела, чтобы срочно прибыли на завод. Набрал на пробу директору «смежного» завода – тот оказался уже тоже на рабочем месте.
В это время позвонили из горкома, сообщив про общее экстренное собрание всех заводских руководителей, партийных и городских властей. А вскоре раздался еще один звонок оттуда же: всем заводчанам, кто сегодня дежурит на предприятии и может оставить ненадолго свои рабочие места, собраться у радиоточек в полдень – слушать правительственное сообщение.
Хотя у Ефима Павловича в кабинете был свой директорский радиоприемник, он, проведя короткое совещание с подчиненными (больше послушав их, чем сам говоря), вышел вместе со всеми на заводскую площадь, где на столбе висел репродуктор. Рабочие, хмурые вохровцы, охранявшие заключенных, поварихи из столовой недоуменно столпились вокруг столба, глядя в молчащий черный раструб. В нем что-то невнятно хрипело. Наконец в 12.15 репродуктор «откашлялся» и заговорил: «Внимание, внимание, передаем экстренное обращение заместителя председателя Совета Народных Комиссаров Союза ССР и Народного Комиссара иностранных дел товарища Молотова». И сразу же без перерыва раздался знакомый голос: «Граждане и гражданки Советского Союза! Советское правительство и его глава товарищ Сталин поручили мне сделать следующее заявление. Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города – Житомир, Киев, Севастополь, Каунас…»
Славский переводил взгляд с репродуктора на заводчан. На лицах ошеломление, растерянность, некоторые судорожно сжимали кулаки, у женщин подрагивали губы. «Почему не Сталин? Почему Молотов и почему он говорит с такими паузами?!» – пронеслось в голове и утихло. А следом всплыла яркая картина из юности, когда макеевские рабочие слушали весть о начале войны с германцем. Но вот голос второго человека в государстве обрел наконец к концу выступления нужную твердость: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами».
Люди молча, все еще ошеломленные, начали расходиться, кто-то отошел к урне закурить. «Хорошо, что не курю», – подумал Ефим Павлович и отправился звонить жене.
Не успел повесить трубку, как ему набрал по прямому проводу Ломако из Москвы. Поздоровавшись, долго молчал. Потом произнес каким-то чужим, незнакомым голосом:
– Товарищ Славский, твоя должность замнаркома остается в силе, но приезд в Москву пока отменяется. Выполнение, а лучше перевыполнение плана по алюминию – главная задача. – И тут же, сбившись с официального тона, добавил: – Ефим, придется напрячь все силы – мыслимые и немыслимые.
А потом – через паузу – словно хотел, но не мог что-то сказать добавил:
– Ты умный человек – сообрази там по обстоятельствам.
Славский хорошо понял недомолвку: соображай и готовь втихую план демонтажа завода.
Сказать такое вслух в первый же день войны было равносильно паникерству и провокации. Но сталинские наркомы умели соображать.
Весь июль по призыву обкома и облисполкома десятки тысяч жителей Запорожья копали траншеи на правом, а затем и на левом берегу Днепра. С северо-запада доносились тревожные вести: крупные поражения РККА в Белостокском и Минском котлах, взятие Пскова, бои за Смоленск, на юге – падение Кишинева.
Две танковые армии гитлеровцев вместе с группой армий «Юг» шли на захват всей Украины. В начале августа фронт вплотную приблизились к Запорожью. И хотя основной удар гитлеровцев был направлен на Киев, Запорожский промышленный узел также сильно манил Гитлера. Кроме того, захватив город, фашисты выходили бы на оперативный простор Левобережья.
Еще в начале июля Славский отправил жену с дочерью, а также гостившую у них в это время сестру супруги Зину в Москву, в полной уверенности, что уж до столицы враг не дойдет. Однако оттуда осенью сорок первого дочь Славского Марину вместе с двумя ее тетками – Зиной и Татьяной – эвакуировали на Алтай в поселок Колываньстрой. Татьяна устроилась там работать н