Возможна ли была встреча Славского с Курчатовым посередине войны? В сорок третьем Ефим Павлович в должности директора Уральского алюминиевого завода полностью выкладывался, чтобы повысить выход крылатого металла. На УАЗе графитовые электроды из нефтяного кокса производились и активно использовались в качестве катодов электролиза в электропечах. Их достоинством были малое электрическое сопротивление и химическая инертность. Во всяком случае, при электролизе алюминия температура не превышала 1200° и большие или меньшие примеси серы, а также других веществ не играли особой роли. Эта техническая деталь, однако, станет принципиальной впоследствии.
Вспоминает Е.П. Славский: «Вскоре мне Ломако говорит: «Слушай, ты знаешь Бороду?» – так величали Игоря Васильевича после того, как он отрастил себе бороду. «Нет, – отвечаю, – не знаю». – «Ты с ним, ради бога, поскорей познакомься. Мы должны сделать для него чистый графит. Эта «Борода» нас в гроб загонит!» [85. С. 26].
Здесь стоит заметить, что в то время, как все сотрудники Игоря Васильевича звали его за глаза «Бородой», начальник ПГУ Борис Львович Ванников за это украшение лица, разумеется в шутку, именовал Курчатова «Козлом».
Игорь Васильевич Курчатов. 1943 г.
[Из открытых источников]
«Оказывается, из нашей электродной массы решили делать для атомных котлов графит необычайной чистоты. Именно такой графит нужен был для реактора Курчатова, – рассказывал Славский Р.В. Кузнецовой. – Нужной чистоты, о которой мы, кстати, и понятия не имели, и в помине не могло быть в этой грубой массе, из которой делались электроды для алюминия, а в природе он существует в ничтожно малых величинах. Предъявлялись претензии и к форме графита тоже. Графит для атомного реактора нужен был чистейший в качестве замедлителя, а его не было.
Тогда я ещё работал в цветной металлургии и, будучи там уже около двух лет, занимался изготовлением этого чистого графита из анодной массы для атомных реакторов. Тогда-то я и познакомился с Игорем Васильевичем. Было это еще в 1943 году. Я в этом деле «ни ухом, ни рылом», не понимал ничего».
В этих воспоминаниях Славского четко звучит: «В 1943 году». Хотя, судя по некоторым другим воспоминаниям, которые мы приведем ниже, можно подумать, что речь все-таки идет о 1945‐м, когда Ефим Павлович вернулся с Урала в Москву.
Мог ли Славский, как он говорит в этом фрагменте, заниматься изготовлением чистого графита «около двух лет», то есть с сорок третьего, в Каменске-Уральском? А при этом еще знать, что этот графит нужен как замедлитель для атомных реакторов? То есть возможно ли, что Курчатов уже тогда сообщил уральскому директору, с которым только познакомился, столь секретные сведения? Очень маловероятно. Скорее всего, Ефим Павлович «отнес» более поздние свои познания и сами эти занятия к военным годам.
Послушаем, что вспоминает академик Анатолий Александров: «В это время (в 1942 году. – А.С.) в Казани произошли неожиданные события. Уже давно все мы обращали внимание на то, что в научной литературе Запада исчезли публикации по ядерной физике, разделению изотопов и т. д. Фамилии ученых, представлявших эти области науки, также исчезли и не появились в публикациях из какой-либо другой области. Казалось, что работы в этой области засекречены. Возникал вопрос: неужели Германия и Соединенные Штаты пытаются овладеть ядерной энергией в военных целях?
Мы не раз обсуждали этот вопрос, и не оказалось неожиданностью, когда Курчатов получил письмо от Флёрова по этому вопросу. В середине 1942 года Флёров об этом написал и Сталину» [103. С. 35].
Здесь необходимо прервать воспоминания Александрова небольшим историческим экскурсом. 28‐летний физик Георгий Флёров, находящийся в тот момент в действующей армии, своими письмами о возможной разработке на Западе атомного оружия буквально засыпал всех знакомых коллег-физиков, включая Курчатова, своего учителя Иоффе, а также госинстанции в лице, например, уполномоченного по науке в ГКО Сергея Кафтанова. Написал он напоследок, вроде бы, «вождю народов». Распространенный в литературе миф приписывает этому последнему письму решающую роль в открытии советского атомного проекта. Что, конечно, не соответствует действительности. Решение было принято на основании суммы фактов, в частности данных разведки, и коллективных усилий многих действующих лиц.
Неизвестно, читал ли Сталин письмо самого Флёрова, да и было ли оно вообще? Оригинала-то нет.
Скажем, ветеран атомной отрасли, историк, автор проекта «История атомной промышленности» Геннадий Понятнов считает, что это легендарное письмо придумали и написали гораздо позже. Как Геннадий Георгиевич утверждал автору этой книги, о существовании письма Флёрова ничего не знал и Ефим Павлович Славский. И очень негодовал по поводу версии о его решающем значении для развития атомной программы в СССР.
К Атомному проекту (его вначале называли «урановым») на самом деле начали подходить в 1940‐м (работы по делению ядра в СССР стартовали еще раньше – в 1920‐х годах. А исток его в России надо отсчитывать с дореволюционного времени – с Радиевой комиссии академика Владимира Вернадского, основанной при Академии наук 1910 году). Однако практическое продвижение работ до 1942 года не шло: никто из наших физиков, включая «папу Иоффе» и будущих «столпов» Атомного проекта, не верил в осуществимость «приручения» энергии атомного ядра – ни в гражданской, ни в военной сфере. И только растущий вал технических данных от немецкого физика, участника американского атомного Манхэттенского проекта Клауса Фукса, которые он передавал СССР, можно сказать, «онлайн», и другие разведанные, ясно свидетельствовавшие о том, что Британия и США работают над атомной бомбой, заставили Берию и Сталина развернуться лицом к проблеме. Несмотря на тяжелейшее военное положение.
Стартом советского Атомного проекта принято считать 28 сентября 1942 года, когда вышло распоряжение ГКО № 2352сс «Об организации работ по урану». В любом случае Георгия Флёрова как одного из самых продвинутых на тот момент физиков-ядерщиков по настоянию Курчатова отозвали из армии и привлекли к участию в Атомном проекте.
Но вернемся к воспоминаниям академика Александрова: «В конце октября (1942 года. – А.С.) Курчатова вызвали в Москву и ему было дано поручение подготовить развертывание работ в этой области в Советском Союзе. Действовать он должен был в строгом секрете. В это время был тяжелейший период войны – казалось, что совершенно невозможно практически решить задачу создания ядерного оружия в таких условиях. Но Курчатов был Курчатов, он взялся за это дело, вошел в него весь, и вскоре мы почувствовали первые результаты его деятельности.
С фронта и со всех концов Союза были направлены в распоряжение Игоря Васильевича многие его бывшие сотрудники и специалисты из других организаций. Группа сотрудников Физтеха в Ленинграде начала готовить к отправке имущество ядерных лабораторий. Были направлены группы геологов на поиски урановых месторождений. В Радиевом институте под руководством академика В.Г. Хлопина развивались работы по радиохимии урана. В Москве вместо временного пристанища в Пыжевском переулке стал создаваться под скромным названием «Лаборатория измерительных приборов Академии наук – ЛИПАН» крупный институт, теперешний Институт атомной энергии имени И.В. Курчатова» [103. С. 35–36].
В воспоминаниях Александрова есть любопытное свидетельство, касающееся напрямую Славского: «Пожалуй, именно 1943 год явился решающим не только в войне, но и в атомной проблеме. Началось изучение поглощения нейтронов в графите, разработка методов получения графита необходимой чистоты и соответствующих методов контроля, – пишет Александров. – Начались работы по всему фронту огромного плана, в них уже принимали участие крупнейшие руководители разных секторов промышленности – Б.Л. Ванников, М.Г. Первухин, В.А. Малышев, А.П. Завенягин, Е.П. Славский». То есть Славский в 1943‐м недвусмысленно называется Александровым участником Атомного проекта – по конкретной «графитовой проблеме». Несмотря на авторитет Анатолия Петровича и цитировавшееся до этого воспоминание самого Ефима Павловича, еще раз зададимся вопросом: мог ли Славский в 1943‐м начать заниматься «чистым графитом» по заданию Курчатова?
Принципиальное значение графита действительно определилось летом сорок третьего. Оно было обусловлено типом сборки будущего атомного реактора, или «котла», как его тогда называли. А именно что будет замедлителем нейтронов, тяжелая вода или графит. Первый вариант казался поначалу предпочтительным: требовалось около 20 тонн тяжелой воды и всего 2 тонны неочищенного урана. Как было известно из данных разведки, по этому пути пошли сперва в США, пытались идти и немцы. Однако при ближайшем рассмотрении добывать тяжелую воду оказалось мучительно долго и сложно. А тогда, в 1945‐м (в отличие от американцев), попросту и негде: первый «тяжеловодный» завод в таджикском Чирчике, спроектированный в АН СССР и заложенный в 1944‐м, был очень далек от завершения: не хватало знаний, специалистов.
Распоряжение Государственного комитета обороны № 2352сс от 28 сентября 1942 г. «Об организации работ по урану».
[Портал «История Росатома»]
А графит какой-никакой в стране выпускали. Поэтому Курчатов остановился на уран-графитовой схеме, написав об этом в докладе наркому химической промышленности и заместителю председателя Совета народных комиссаров М.Г. Первухину, которому поручили курировать Атомный проект. Перед этим «Бороде» пришлось выдержать весьма ожесточенную полемику с физиком, будущим академиком Абрамом Алихановым, работавшим сперва в курчатовской Лаборатории № 2. Тот настаивал на тяжелой воде как замедлителе. Свой вариант атомного реактора на тяжелой воде он реализовал в 1949 году в Теплотехнической лаборатории. Тритий для водородной бомбы наработали в тяжеловодном реакторе.
По предварительной оценке требовалось добыть ни много ни мало – 50—100 тонн урана и изготовить 500—1000 тонн сверхчистого графита! Задача поистине фантастическая, учитывая полное отсутствие в воющей стране и того и другого, а также технологий, с помощью которых все это нужно было сделать.