Но и спрос был чрезвычайно жестким. Из Кремля и с Лубянки на Курчатова ежедневно давили со сроками. Да и сам Игорь Васильевич прекрасно понимал, каковы ставки в начавшейся «атомной гонке». И хотя умел быть хладнокровным и юморить даже в самые тяжелые моменты, нервное напряжение, подобно электротоку высокого напряжения, регулярно пробегало через него на всех участников проекта. «Борода» еще умел в какой-то степени «понижать» это напряжение, как хороший трансформатор.
Ефим Павлович Славский оказался в какой-то момент очень важным сотрудником, а позже и соратником Курчатова. Он ежедневно мотался в «красный дом» на Ходынке, напротив которого в большой госпитальной палатке с хитрыми приборами колдовали курчатовские физики, а порой и сам «Борода». А потом мчался на свой электродный завод в Лефортово. Там экстренно был построен специальный цех под сверхчистый графит, смонтирована установка для измерения сечения захвата нейтронов полученными графитовыми образцами.
Поначалу ничего не получалось – нервотрепка нарастала. Усиливалась она и тем обстоятельством, что с очисткой урана была похожая «петрушка». Но вот, наконец, на МЭЗе из печи вроде бы вышел искомый материал. Кто-то сгоряча доложил об успехе «наверх». И… не тут-то было!
Славский вспоминал: «Вроде всё нормально. Однако первые исследования, проведенные физиками, показали его (графита. – А.С.) полную непригодность. Безусловно, доложили в Спецкомитет. За сбой с поставкой вызвали на ковёр».
Об этом драматичном моменте Славский с явным «холодком» от пережитого вспоминал и через многие годы. Его «орденоносность» и прежние заслуги могли оказаться бессильны перед срывом (да еще как бы и с обманом!) важнейшего госзадания.
Но Берия при всей его брутальной жесткости отнюдь не был дураком. И, не разбираясь в научных тонкостях, в людях понимал хорошо. Недаром прозвал Славского «наш орол». Присутствовавший на этом «разборе полетов» нарком химической промышленности Михаил Первухин не понаслышке знал об исключительной трудности получения графита с заданными характеристиками. Вместе с деловыми объяснениями Курчатова это перевело «расстрельный» характер разбирательства в деловое русло.
Лаврентий Павлович Берия. 1940‐е гг.
[Портал «История Росатома]
Славский очень живо описал ту сцену:
«Стоим мы с Ломако в приемной, ожидаем, когда нас вызовут, и думаем: «Ну, вот и пришел всему конец… Что же нам будет?» Входим. Председатель Берия обращается к Маленкову… и говорит: «Георгий! Вот Ломако и Славский доложили и обещали, что они… сделают все, как нужно. Как думаете, согласимся?» Тот, а за ним и другие, кивнули: «Согласимся». И мы вышли с заседания с чувством, что заново родились. Как будто только что стояли на стуле с петлёй на шее, и осталось только выбить его из-под нас. А тут показалось, что петлю сняли, и мы пошли работать. Вот какой был режим и время. Но, в конечном счёте, графит начали производить, и на этом деле мы крепко сдружились с Игорем Васильевичем» [83. С. 236].
Кстати, впоследствии выяснилось, что сверхчистый советский графит, который все же удалось получить в октябре того же, победного 1945‐го и наработать потом в сотнях тонн, оказался по многим параметрам лучше американского.
«Научились мы делать чистый графит: всю эту массу мы с хлором замешивали, в аппаратной накаляли докрасна, посторонние примеси в соединении с хлором при высокой температуре становились летучими – вылетали. И мы стали получать чистый графит», – вспоминал Ефим Павлович [85. С. 32].
Много лет спустя – на семидесятилетний юбилей в 1968‐м году – коллеги подарят Славскому два бокала из графита «атомной чистоты». «В память о том, как мы за него бились», – с благодарной гордостью подчеркивал глава Средмаша.
Начавшаяся тогда дружба с Славского с Курчатовым – совершенно особая, удивительная история. «Борода», обладая счастливым свойством характера легко сходиться с разными людьми, тем не менее выделял «ближний круг» именно друзей. И то, что в этот круг довольно быстро попал Славский, в некотором смысле достойно изумления. Очень уж разными они были людьми. Курчатов – по отцу из «личных» дворян, по матери из духовного сословия – рос в интеллигентной семье, читал с детства «умные книжки», учился в гимназии.
Славский же все детство и юность «крутил коровам хвосты», вкалывал на шахте и на заводе. Когда он махал шашкой, гоняя белых и «зеленых», Курчатов учился – еще при Врангеле – в Таврическом университете в Крыму, а затем – в Петроградском политехническом институте, став научным сотрудником и профессором. В партию вступил лишь в 1947 году. Он редко матерился и не любил повышать голос, в то время как Ефим Павлович частенько не отказывал себе ни в том ни в другом, особенно в состоянии возмущения.
Игорь Васильевич Курчатов и Ефим Павлович Славский
[Центральный архив корпорации «Росатом»]
В общем: профессор и будённовец! Условно, конечно: профессор был «народным» и озорным, будённовец – много знающим и умеющим инженером и руководителем. Но вот факт: находясь в сложно меняющейся субординации внутри Атомного проекта, они стали задушевными друзьями. Вместе рыбачили, «дружили семьями». Не только с огромным уважением, но и с какой-но нежностью относясь друг к другу.
Забегая вперед, отметим, что раннюю смерть Игоря Васильевича Ефим Павлович воспринял как личную трагедию. И редко мог потом вспоминать «Бороду» без слез, наворачивавшихся на глаза.
Говорят противоположности сходятся… Впрочем, в некоей сердцевине душ и характеров не были они столь уж противоположными. Объединял не «картинный», а глубинный патриотизм, служение Родине и народу делом – с полной самоотдачей и неистовой энергией. А еще, пожалуй, общее неиссякаемое чувство юмора, помогавшее в самых тяжелых ситуациях. Каждый при этом, кажется, «добирал» у другого нечто из жизненного опыта, знаний и умений, которых не было у него самого.
Приказ № 0114/сс начальника Первого Главного управления при Совете Министров СССР Б.Л. Ванникова об утверждении структуры управления и руководства управлений. 12 апреля 1946 г.
[Центральный архив корпорации «Росатом»]
Между тем ядерные дела затягивали Славского все глубже, хотел он этого или не хотел. В то время личными желаниями не очень-то интересовались.
Девятого апреля 1946 года Е.П. Славский был назначен заместителем Б.Л. Ванникова – начальника Первого Главного управления – уже при Совете Министров СССР.
Но еще ранее произошла судьбоносная встреча со знакомым ему Авраамием Завенягиным. Ефим Павлович вспоминал ее в старости с отзвуком пережитого тогда немалого стресса:
«И.В. Курчатов поставил вопрос, что бы меня из цветной металлургии отправили работать в третью структуру ПГУ. Чем он занимался, для меня тайной не было. Просто не принято было болтать.
Через год вызывают меня в МВД – так тогда КГБ назывался. Руководил этим министерством Берия. Первым замом у него был А.П. Завенягин[1]. Я его хорошо знал. Вместе учились. Он моложе меня, а академию закончил раньше, потому что раньше начал учиться.
У меня задрожали ноги, может я сам того не ведая, натворил чего? Времена страшные, только что война кончилась. Сколько людей после таких вызовов пропадали бесследно, даже семья ничего не знала. Я никогда в МВД не был, так что мысленно с жизнью начал прощаться. Захожу в кабинет к Абраму Павловичу (Славский, недолго думая, переделал мудреное имя Авраамий на обиходное Абрам. – А.С.), думаю: попал я с графитом. Он встает из-за стола, идёт мне навстречу, хлопает по плечу и говорит: «А, приветствую старого атомщика». Вроде как шутит, а я думаю, какой я тебе к чёрту атомщик? Тогда слово «атом» и произнести было нельзя, а то упрячут куда подальше. «Ну, садись, мне поручено сообщить о твоём переводе на атомные дела к Ванникову».
Какие атомные дела, говорю, я же специалист по цветной металлургии, а в атоме ничего не соображаю. «Значит, будешь соображать, потому, что завтра или послезавтра выйдет постановление за подписью товарища Сталина, понятно?» Ну, чего же здесь не понять. «Но ты никому не говори об этом, всем кому надо сообщат без тебя».
Я от Завенягина вышел совершенно обалдевший. Представить себе трудно, как я себя чувствовал. Смертельно перепугался. Что я там буду делать, я ж там абсолютно ничего не понимаю. А мне уже за 40. Я никому ничего не говорю, жене не говорю. На третий день не выдержал и наркому своему Ломако признался. Тот экспансивный – вскипятился, вспылил и бросился к нашему шефу, к Микояну. «Вот товарища Славского, моего заместителя, забирают туда-то». А Микоян ему: «Нычего, нэ волнуйся, я в курсэ».
Мы успокоились. А через день пришло решение Сталина. Я к Микояну, а тот мне говорит: «Слушай, кто теперь пойдёт к товарищу Сталину, чтобы он отменил решение? Ничего, не беспокойся. Пойдёшь, поработаешь там годика два и вернёшься в свою цветную металлургию».
Я пошёл. И оказалась эта пара лет всей моей дальнейшей жизнью! Узнал я потом, что моё назначение было сделано по рекомендации Игоря Васильевича» [29. С. 10–11].
Понятно, что первые месяцы Славскому пришлось интенсивно вникать в абсолютно новое для него дело. Что, впрочем, было для него не впервой. Как и близко сходиться с новыми людьми.
«Итак, перешел я к Б.Л. Ванникову и 9 апреля 1946 года появился у него как его заместитель. Раньше, до назначения, я его не знал, а потом мы крепко сдружились. Во время войны Борис Львович был (да и теперь еще оставался) наркомом по боеприпасам. К сожалению, здоровьем слабоват был Борис Львович. По-видимому, сказались последствия репрессии накануне войны. Его тогда ведь лупили здорово», – добавляет между прочим Славский.
Тот эпизод с Борисом Ванниковым описан во всех его биографиях и превратился почти в анекдот. Хотя Борису Львовичу он вряд ли казался смешным. Его, работавшего с 1939 года наркомом по вооружению, 7 июня 1941 года арестовали как участника заговора военных. Вместе с генералами К.А. Мерецковым, Я.В. Смушкевичем, Г.М. Штерном, П.В. Рычаговым и многими другими. На допросах Ванникова пытались избиениями заставить оклеветать себя, на что он не пошел – выдержал «допросы с пристрастием». И был брошен в «одиночку» ожидать своей дальнейшей участи.