«Я ему (Курчатову) говорю: «Я ничего в реакторах не смыслю, я же специалист по алюминиевому литью». А он мне: «Все мы в чем-нибудь не специалисты, поработаешь и станешь специалистом, только не сразу, но когда-то надо же начинать. Так что начинай». И уехал куда-то».
Курчатов, разумеется, не рассчитывал на сколь-нибудь решающую «экспертизу» Ефима, но хотел получить «незамыленный» взгляд со стороны. А заодно и проверить техническую интуицию своего друга. И вот как это происходило по воспоминаниям Славского:
«На другой день собрались мы на Рязанском, в старом здании. Пришли все наши специалисты, Доллежаль, Александров и еще кто-то, человек двадцать, наверное. Стали рассматривать проекты, я сижу, слушаю. Слушал, слушал, начал задавать вопросы, смотрю, как на них реагируют присутствующие. Два дня рассматривали мы проекты, часов по двенадцать каждый день. Постепенно у меня начало складываться представление, что это за штука – ядерный реактор, «котел», как его тогда называли. Уже по тому, как рассказывали и отвечали разработчики, можно было понять степень проработанности проекта».
В итоге Славский, по его свидетельству, отобрал три варианта. На вопрос Курчатова, чем он руководствовался, Ефим Павлович честно признался, что выбрал те, которые меньше всего критиковали. «Игорь Васильевич рассмеялся: «Ну вот, а говорил, что не умеешь отбирать». Через некоторое время он вызывает меня и говорит: «Поздравляю, из трех тобой отобранных проектов два очень интересны, а один – пустышка. Иди отдыхай». Это означало, что надо идти продолжать заниматься другими делами» [89. С. 158].
Николай Антонович Доллежаль.
[Портал «История Росатома»]
Был в выборе конструкции первого промышленного реактора жестокий драматизм – на годы вперед, который не все тогда понимали. Принятая конструкция котла с прямоточным охлаждением водой из озера Кызыл-Таш (место уже было давно известно) и сбросом туда же и в реку Теча радиоактивных отходов «приговаривала» к долговременному радиоактивному заражению нижележащие вдоль реки деревеньки с их жителями и домашним скотом.
Думается, что главные вершители советского Атомного проекта, начиная с Курчатова, это понимали. Хотя и таили некоторые надежды на то, что озерная и речная вода сильно разбавит концентрацию радионуклидов. Но деваться в любом случае было некуда. Времени на сооружение и отработку более сложных схем с рециркуляцией и очисткой охлаждающей реактор воды (как это стали делать позже на АЭС), на строительство хранилищ ЯО у страны просто не было. В секретных сейфах Пентагона уже лежали карты с десятками городов СССР, намеченных к ядерной бомбардировке. Вопрос стоял о самом существовании нашей страны. Поэтому здоровьем и жизнью людей, которые будут воздвигать советскую «атомную крепость», жертвовали не колеблясь. Не говоря уже о природе. Такова была «цена вопроса», и знали ее лишь единицы. Включая Славского. Не слишком-то «атомных капитанов» беспокоила и судьба заключенных, без которых не обходилась тогда ни одна «ударная стройка». Ведь это был modus vivendi сталинской экономики.
Из-за чудовищной спешки все приходилось решать одновременно: составные части Атомного проекта, как железнодорожные составы, катились по разным колеям, часто опережая друг друга. На Урале уже вовсю кипела стройка под будущий реактор и остальные части ядерного цикла, как рассчитали его ученые «на бумаге», а в Москве еще только шел выбор типа «котла». Более того, на опытном курчатовском котле все никак не получалась цепная реакция деления ядер урана.
Долгожданный прорыв состоялся 25 декабря 1946 года. В него был посвящён и Славский, о чем он с гордостью упоминает выше: «Игорь Васильевич мне первому сказал и показал».
Курчатову с сотрудниками ЛИПАНа на первом советском экспериментальном уран-графитовом реакторе Ф-1 удалось впервые в нашей стране (с риском радиоактивного выброса) запустить и затормозить самоподдерживающуюся ядерную цепную реакцию.
«Звонит мне Игорь Васильевич: «Приезжай! У нас очень интересные дела!» Я приехал тут же. Он мне: «Пойдем в этот балаган». Ведет на реактор и заставляет ребят: «Ну-ка, давай демонстрировать!» Начинает регулирующий стержень поднимать – идет цепная реакция! Ребята устроили усилитель-хлопун, он трещит, как пулемет! Игорь Васильевич: «О! О! Пошло!» И продемонстрировал через хлопушки, как получаются нейтроны, как идет цепная реакция. Пустили практически реактор! Он радуется, и я вместе с ним. Игорь Васильевич предупредил: «Не говори никому» [85. С. 36].
«Правильные» уран и графит наконец результативно встретились в русском исполнении! Энергия атомного ядра была принципиально приручена в СССР – пусть пока и в малом объеме. Берия лично приезжал проверить работу «котла», выдавшего первую отечественную атомную энергию, передал потом всем участникам поздравления от Сталина. Примечательно, что сама эта энергия для вождя народов, в отличие от Курчатова, сразу осознавшего перспективы атомной энергетики, была «побочкой».
Нужен был обещанный «Бородой» плутоний – элемент номер 94. Для начала хотя бы микрограммы, а не некие «флюиды» в растворах, которые видят приборы, а начальству и увидеть-то нельзя!
Такое «весовое» количество плутония было получено почти ровно через год после пуска атомного «котла» Ф-1. Глубокой ночью 18 декабря 1947‐го на опытно-производственной установке У-5 в секретном институте НИИ-9 («девятке») под руководством А.А. Бочвара молодые научные сотрудники Р.Е. Картушева, М.Е. Пожарская (Кривинская) с инженерами А.В. Елькиной и К.П. Луничкиной впервые выделили из облученного в атомном «котле» урана 73 микрограмма плутония.
Небесно-голубая капля в крохотной пробирке была цвета надежды. Она означала крупный успех и подтверждение идей Курчатова – ведь в Кремле не очень-то верили в этот «неземной» металл, которого нет в природе, – поэтому и решили запустить параллельный проект с диффузионным получением урана-235.
Участок оперативного физического контроля заводских партий графитовых блоков для реактора Ф-1 располагался в палатке.
[Портал «История Росатома»]
Но капля, как известно, камень точит. От этой капельки до первого слитка-королька весом в 8,7 грамма из первого промышленного реактора, а затем до наработанных килограммов «оружейного» плутония, ставших сердцем атомной бомбы, лежал еще немалый и тернистый путь.
«Изучение свойств микроколичеств плутония и осколков деления, полученных на реакторе ЛИПАНа, дало возможность спроектировать радиохимический завод для выделения плутония – все эти грандиозные сооружения начинали работать одно за другим», – пишет академик Александров.
Так что «Борода» поделился со Славским (а значит, имел разрешение на это) и радостью запуска экспериментального реактора, и наработкой первого плутония. Ранее именно Курчатов убедил вышестоящее начальство в необходимости вводить Славского в курс дела «по полной», прозорливо разглядев в нем крупного руководителя нарождающейся промышленности.
Очевидно, что с этой оценкой Игоря Васильевича согласился и Борис Львович, а чуть погодя и Авраамий Павлович с Лаврентием Павловичем.
Так Ефим Павлович («Над нами три Палыча», – шутили позже атомщики) оказался «посвященным», но жить ему от этого стало отнюдь нет легче! По «внешней» легенде он оставался металлургом, занимавшимся проблемами добычи и обработки цветных металлов. Продолжал принимать чистый графит с Московского электродного завода в Лефортове уже в качестве заказчика, а не изготовителя. И старательно вникал с помощью Курчатова и книг, которые тот советовал, в то непростое дело, которым ему предстояло заниматься. Важно было понять хотя бы схематично, что следует за чем и «что из чего вытекает».
Проходить полный курс ядерной физики времени не было, но никто и не ждал от него понимания нюансов деления ядра и чтения математических формул, описывающих этот процесс. В бывшем директоре крупных промышленных предприятий видели прежде всего мастера нестандартных решений в условиях цейтнота, крутого начальника, умевшего «запрягать», и универсального инженера, способного быстро соображать в самых разных областях. Ну и «таинственного покровителя» не стоит забывать…
Платить за «атомное посвящение» приходилось своеобразной отраслевой «схимой». Рассказывать о своей нынешней работе он не мог даже самому близкому человеку – жене. Не говоря уже о каких-то друзьях или бывших сослуживцах, не входящих в ближайший круг Курчатова. Об этом его предупредили и Ванников, и сам Курчатов. Благо Евгения Андреевна, будучи умной и скромной женщиной, ни о чем не расспрашивала. И делала вид, что не удивлялась тому, что по телефону он начал говорить иногда какими-то странными междометиями и явно условными словами, что увлекся чтением книг по физике, а некоторые бумаги стал запирать в сейф.
Им удалось в тот год лишь дважды выбраться в Большой театр, один раз – с супругами Курчатовыми. Давали балет Сергея Прокофьева «Ромео и Джульетта» с несравненными Галиной Улановой и Константином Сергеевым. Игорь Васильевич по дороге в машине шутил, что больше любит оперу, «где поют, а не скачут», приводил слышанный им уже где-то злой сарказм «Нет повести печальнее на свете, чем музыка Прокофьева в балете». Но, кажется, был тоже впечатлен вместе с женой Мариной Дмитриевной и обоими Славскими завораживающим действом.
По дороге обратно Ефим Павлович через автомобильное стекло задумчиво смотрел на Москву. Столица почти очистилась от следов недавней войны. По нарядным улицам гуляла молодежь, в парках играли оркестры – девушки танцевали с офицерами, ездили поливальные машины, троллейбусы и автомобили. Везде что-то строили, восстанавливали. Москва была и похожа, и не похожа на предвоенную, которую он застал – меньше было наивной бравурности плакатов, во всем чувствовался пережитый смертный опыт пяти лет страшной войны. То и дело ковыляли на костылях инвалиды, громыхали подшипники тачек, на которых передвигались по мостовым безногие. Большинство прохожих были бедно одеты, отнюдь не выглядели сытыми. Но глаза многих людей светились надеждой – на будущую счастливую жизнь…