По постановлению Совета Министров СССР от 9 апреля 1946 года исполком Челябинского областного совета депутатов на своем заседании 24 апреля утвердил под строительство комбината № 817 изъять земли жителей села Течи, колхоза «Коммунар», совхоза № 2 Нижне-Кыштымского электролитного завода, подсобного хозяйства Теченского рудоуправления, подсобного хозяйства Челябинского торга – всего 1159 гектаров, включавшие озера Кызыл-Таш и Иртяш.
Людей, однако, не просто сгоняли с земли, но переносили за счет стройуправления НКВД все строения, которые было возможно перенести. За ветхие выплачивались деньги, давалась льготная ссуда на обустройство на новом месте. Желают ли местные жители и организации переселяться, никто, понятно, не спрашивал.
Вокруг «города Зеро» образовывалась обширная запретная зона. Позже ее явочным порядком еще расширили, что даже привело к искам со стороны «ограбленных» энкавэшниками местных колхозов и разбирательству через челябинского прокурора. Представьте себе, и такое было возможно в якобы «беззаконные» сталинские времена… Победили, конечно, «режимники», но для расширения запретной зоны Совмину 21 августа 1947 года пришлось принимать новое постановление.
Все жители расширенной режимной местности были обязаны иметь паспорта и прописку. Им категорически запрещалось пускать кого-либо без местной прописки даже на ночлег. При себе они были обязаны всегда иметь паспорт для проверки, а также помогать милиции отлавливать «посторонних». Кроме того, из особорежимной зоны были выселены почти 3000 «неблагонадежных» граждан вместе с детьми.
Примечательно, что, несмотря на все эти меры, секрет стройки удалось сохранить лишь отчасти. Уже через год кыштымцы «знали», что неподалеку от них будут строить «атомные корабли».
Между тем на «Базу-10» с сентября 1946 года начали прибывать специалисты разного профиля. Людей отбирали тщательно по деловым качествам – в НИИ, КБ, на заводах, госучреждениях. Разумеется, проверялась и политическая «благонадежность», происхождение. Хотя в случае уникальных по своим компетенциям ученых на последнее смотрели в самую последнюю очередь и не очень пристально.
Направления на работу в закрытые города назывались «путевками». «Выписывали» их в обкомах партии и в областных комитетах ГБ. Первые сто специалистов прибыли на будуший атомный комбинат с челябинских оборонных предприятий. Ветеран комбината «Маяк» В.А. Шамаков вспоминал: «В декабре 1946‐го я приехал на место своей новой работы. Поселился в бараке, который достраивался на моих глазах. Сразу стал возникать своеобразный быт, немного похожий по типу на жизнь геологов или лесорубов. Ежедневная вечерняя топка плиты в комнате, заготовка перед этим дров. Сушка около нее одежды и обуви. Одеждой были главным образом ватные телогрейки, а обувью – сапоги. Почти все вечером что-нибудь варили и жарили. Очень «в моде» были у нас тогда котлеты, сделанные из фарша чебаков. Не хватало всего: питания, одежды, посуды, обуви и т. д. Но я не помню, чтобы кто-то хныкал или жаловался» [36. С. 84].
Приказ 0291сс/оп начальника Первого Главного управления при Совете Министров СССР Л.Б. Ванникова по организации работ на объекте № 817.
[Центральный архив госкорпорации «Росатом»]
Как говорится в русской пословице, «глаза боятся, а руки делают». Главную стройку в ускоренном темпе накачивали людьми; наконец стала понемногу прибывать строительная техника: экскаваторы, бурильные машины, грузовые мотодрезины. Теперь каждый день окрестности оглашал стук отбойных молотков и взрывы.
Скальный грунт из котлована в две смены днем и ночью выгрызали 11 тысяч землекопов. Заключенные мрачно шутили: «Роем себе самую глубокую в мире могилу».
Страна, с трудом залечивающая раны войны, пережившая в сорок шестом небывалую засуху, погубившую урожай зерновых, напрягаясь давала в итоге «атомным стройкам» все, что было нужно. И более всех требовала «База-10». Как только наладили железнодорожное сообщение, сюда со всего Союза пошли грузовые составы. Из Баку – компрессоры и моторное масло, из Башкирии – бензин и дизтопливо, из Свердловска – лес и теодолиты, из Новосибирска – моторы, из Ташкента – электрический провод, из Куйбышева – запорная арматура, задвижки, из Харькова – станки. Всего за 1946 год сюда пришло 364 тысячи тонн разных грузов! [5].
В конце 1946 года на ударной стройке, несмотря на свирепые морозы, стало совсем «жарко». Неожиданно для строителей и руководства стройки из центра поступила новая проектная документация под «котел» вертикального типа. А вместе с нею приказ об углублении – фактически переделке котлована, уже вырытого под горизонтальный реактор.
Дело в том, что уран-графитовый реактор по проекту требовалось опустить в землю насколько возможно глубже – с условием, чтобы отработанная радиоактивная вода могла по естественному перепаду сливаться в пруды-отстойники. Высота котла с защитным слоем составляла 22 метра, диаметр – 17 метров, а котлован требовался вырыть чуть ли не вдвое глубже. Это при том, что уже на прежней плановой глубине – 8 метров – шла сплошная скальная порода. Дополнительные исследования выявили, что при новой компоновке грунты под основанием реактора будут уже не каменными и достаточно «шаткими». Было от чего схватиться за голову!
Сперва – проектировщикам, которые по-прежнему техзаданию еще с начала 1946 года работали в Государственном строительно-проектном институте (ГСПИ-11) в Ленинграде. Ведь практически вся их завершенная проектно-конструкторская работа теперь летела к чёрту! Тем не менее в середине октября специалисты ГСПИ-11 подготовили чертежи под вертикальный реактор с котлованом 24‐метровой глубины. Вскоре выяснилось, что и этого мало. И только в декабре на стройплощадку пришел окончательный вариант – с глубиной котлована 43 метра. При этом шахту разгрузки реактора требовалось «закопать» на 53 метра! Кроме новых проблемных «земледробительных» работ, это меняло большинство разработанных уже конструкций реакторного завода.
Нервотрепка царила и на стройке, и в институтах и КБ, и в самом ПГУ в Москве. Ранее Сталиным были поставлены сроки сдачи объектов, утвержденные постановлением Совета Министров СССР. Согласно им «агрегат № 1», то есть завод с работающими атомным «котлом», должен быть сдан в сентябре 1947‐го, а физический пуск реактора состояться в ноябре. Сроки эти были мало реальны и при горизонтальном реакторе, а при вынужденном углублении колована стали нереальными абсолютно.
Берия, в принципе понимая это (он хорошо знал, с какими трудностями идет строительство), не рисковал, однако, сразу переубеждать Вождя. В свою очередь, с Берией спорить тоже никто впрямую не решался.
Суровая реальность тем не менее брала верх: сроки пришлось несколько раз переносить – сперва на декабрь 1947‐го, а потом уже и на 1948 год. Лаврентий Павлович ярился, но поделать с реалиями ничего не мог: в новом атомном деле невозможно было все точно рассчитать и предусмотреть заранее.
Напомним: когда стройка под первый промышленный «котел» уже кипела вовсю, устойчивую цепную реакцию на «котле» экспериментальном в Лаборатории № 2 удалось получить лишь в самом конце 1946‐го. Тогда обрадованные Берия с Ванниковым предложили (как договаривались ранее) переместить опытный «котел» на площадку под Кыштымом, чтобы начать на нем потихоньку нарабатывать плутоний, выясняя, что к чему. Но «Борода» уперся – сначала надо здесь, под Москвой, выяснить, как радиация влияет на материалы конструкции «котла», чтобы не ошибиться с ними в промышленном варианте.
Курчатов написал Берии: «…решение неотложных задач технического проекта промышленного котла будет в полном объеме получено к нужным срокам только в том случае, если физический котел будет работать на площадке лаборатории № 2 до 1 сентября 1947 года». И тот вынужден был согласиться, поскольку речь шла о техническом успехе или провале промреактора, а не о каких-то «гуманитарных» соображениях.
Конечно, по-хорошему следовало бы также сперва в лабораторных условиях углубленно исследовать грозную, невидимую опасность, исходящую от атомного «котла» и его «топлива», отработать все режимы и меры защиты людей. Ведь даже самые первые исследования сильно настораживали. Курчатов в своем отчете Спецкомитету о научно-исследовательских, проектных и практических работах по атомной энергии за 1947 год в главке «О биологическом действии излучения котла» указывал:
«Излучения физического котла исключительно вредны в биологическом отношении. Опыты, произведенные секретной радиационной лабораторией Академии медицинских наук, руководимой чл. – корр. Г.М. Франком, на мышах, крысах, кроликах, собаках, даже при пусках котла на относительно небольших мощностях порядка 150 киловатт во всех случаях привели к гибели животных или мгновенной смерти или же имевшей место через 2–3 недели и в редких случаях через несколько месяцев – из-за изменения состава крови и нарушения явлений обмена в организме» [26. С. 770].
Но времени на тщательные многомесячные исследования на этот раз именно «гуманитарных» аспектов у страны просто не было. По растущей резкости Берии можно было судить как по отраженному свету о нарастающем беспокойстве Сталина. Черчилль к тому времени уже произнес свою известную «Фултонскую речь», объявив СССР и его союзникам холодную войну. Разведка доносила об активном производстве США все новых атомных бомб. «Воронка принятия решений» сужалась… И Курчатов это так же понимал, как и Сталин с Берией.
Тем временем Славский в Москве корпел над отчетами со стройки завода № 817, связывался с десятками предприятий и институтов, выполнявших задания на разработку странных механизмов и технологий. Выходных бывало все меньше – дочки подрастали, а общаться удавалось лишь урывками. Купил по случаю велосипед Марине и не разу не видел, как она катается – когда приходил, дочери уже спали. Только жена, запахнув халат, привычно вставала и готовила чай с булками и вареньем, как он любил перед сном.
А утром наступала привычная круговерть. И – бешеные глаза Ванникова после очередного общения с Берией. Отставание от графика катастрофически нарастало. «Ефим, е