Рядом ударными темпами вырастал химический завод «Б», и за ним также нужен был глаз да глаз. Там торопились практически так же, как и с «Аннушкой», поэтому исключительную вредность работы не смогли в достаточной мере заранее «купировать» технологически. Все это потом отозвалось переоблучением персонала и ростом количества могил на местном кладбище. Не то чтобы об этом не думали сразу – думали, конечно. Но во главе угла стояло иное: «Даешь цепную реакцию, даешь плутоний!»
В самом начале лета – 1 июня 1948 года – Государственная комиссия приняла комплекс первого промышленного атомного реактора для эксплуатации. Председателем комиссии был Ефим Павлович Славский, и ему пришлось придирчиво проверять документацию, все важнейшие узлы и оборудование, лично осмотреть сотни сварных швов. Ранее вышел приказ Берии, согласно которому начальник строительства Царевский и главный инженер комбината Славский были обязаны ежесуточно заниматься только пуском объекта «А», ежедневно докладывая о малейших проблемах в Кремль. Не вовремя принятые меры могли на этот раз обернуться для обоих весьма плачевно. А у Славского за спиной был уже один «прокол»…
Акт приемки в эксплуатацию объекта «А» базы № 10. 30 декабря 1949 г.
[Центральный архив корпорации «Росатом»]
Сразу после приемки комиссией технологические каналы начали немедленно загружать урановыми блочками. Первый опустили Курчатов, Ванников и Славский. Очевидцы запомнили как бы шутливую реплику «Бороды»: «Если проведем физический пуск и останемся живы, подпишем все бумаги».
Поздно вечером 7 июня последний – 36‐й – слой рабочих блоков был загружен – реактор достиг «критичности», то есть массы урана (36,6 тонны), достаточной для начала цепной реакции. Тянуть с пуском по понятной причине не стали.
В полночь в зале управления собрались кроме Курчатова и людей из его «команды» Ванников, Завенягин, Музруков, Славский. В коридорах дежурили офицеры госбезопасности. Разговоры сменились напряженной тишиной, так что стало слышно дыхание собравшихся у пульта. Момент был исключительно ответственный. И притом небезопасный. Но вера в Курчатова у всех была очень велика. Он сам сел за пульт управления. Стрелка часов подползла к полпервого ночи. «Пуск», – сам себе тихо скомандовал Игорь Васильевич, по высокому лбу которого стекали капельки пота. Опасался он, как признался после, «генеральского эффекта».
Но вот регулирующие стержни пошли в активную зону «котла». Настала маленькая пауза, показавшаяся многим вечностью. И – наконец-то! Стрелка на счётчике деления нейтронов, взятого с опытного «котла», дернулась и поползла вверх; раздался уже слышанный ранее в Лаборатории № 2 нарастающий треск – реакция пошла! Курчатов поднял мощность до четырех процентов, затем приподняв стержни, понизил до двух, вновь поднял до четырех – цепная реакция уверенно шла и была управляемой! Стержни были извлечены. Игорь Васильевич вытер пот со лба и подмигнул Ванникову и Славскому. Через секунду зал гремел от криков и восклицаний, обнимались все. Курчатов тут же по спецтелефону доложил Берии об успехе и получил поздравления.
Рукописная докладная № 69сс/оп И.В. Курчатова, Б.Г. Музрукова, Е.П. Славского Б.Л. Ванникову о пуске реактора «А». 8 июня 1948 г.
[Центральный архив корпорации «Росатом»]
Впрочем, успех был промежуточным – необходимо было убедиться, что при повышении загрузки ураном и выходе на проектную мощность «котел» поведет себя так же предсказуемо. В него дозагрузили 36 тонн урана, пустили охлаждающую воду.
Через три дня – 10 июня (перестраховавшись на этот раз) провели второй физический пуск, доведя мощность до 40 %. И наконец, 19 июня, догрузив уран и доведя реактор вновь до «критичности», запустили его на проектную мощность. Произошло это в 12 часов 45 минут. Рядом с И.В. Курчатовым находились Б.Л. Ванников, Б.Г. Музруков, В.В. Чернышев, А.П. Завенягин, Е.П. Славский, А.Н. Комаровский, начальник реактора С.М. Пьянков и главный инженер В.И. Меркин.
И опять были крики, объятия и телефонный доклад вождю. Начало советской атомной промышленности отметили тут же в соседней комнате спонтанно организованным «банкетом». Радовался со всеми и «Борода», однако Славский заметил в уголках его глаз некий оттенок тревоги. Улучив момент, когда никого не было рядом, тихо спросил друга: «Что-то не так, Игорь?» – «Все так, Ефим, – отвечал Курчатов, улыбаясь, но внутренне напряженно, – только чувствую я, что будет еще и «растак» и расэдак» – намучаемся мы еще с нашим первенцем».
Игорь Васильевич как в воду глядел. А точнее сказать – именно в нее и глядел. Не зря оставил в тот же день в журнале дежурств «Аннушки» свой знаменитый автограф, ставший «первой заповедью» атомщиков: «Предупреждаю, что в случае останова воды будет взрыв. Ни при каких обстоятельствах не допускается прекращение подачи воды». Эту курчатовскую заповедь преступно нарушили через сорок лет на Чернобыльской атомной станции…
Однако и тогда, в сорок восьмом, проблемы начались сразу после здравиц. Уже 20 июня, то есть, менее чем через сутки работы, зал управления огласил вой аварийной сирены: резкий скачок температуры в одном из блоков и повышенная радиация охладителя. Как вскоре выяснилось, из-за того, что приоткрылся один из клапанов в технологическом канале, вода пошла не туда и в самом центре активной зоны возник дефицит охлаждения. В результате в ячейке № 17–20 образовался первый «козел». Так, по аналогии с металлургией, назвали эффект спекания оболочки уранового блочка со стенками канала. Реактор пришлось постепенно заглушать.
И снова – дикое напряжение, грозные звонки Берии, свистопляска… Реактор стоял, а значит, плутоний не нарабатывался… На устранение аварии потребовалось 22 дня. И таких ЧП за этот и следующий год случится еще вагон и маленькая тележка.
Что делать с этим явлением, поначалу никто не представлял – такую «подлянку» просто не предусматривали. А разрешать ситуацию надо было как можно быстрее. Ефим Павлович начал предлагать варианты, исходя из обычного инженерного здравого смысла: сперва как следует постучать «кувалдометром» сверху канала, чтобы пропихнуть все блоки вниз – на выход. И показал пример. Молотили про очереди самые здоровые – но не тут-то было! «Закозленный» канал не хотел пробиваться. Потом, по логике, решили, наоборот, вытянуть, как гнилой зуб вверх всю трубу технологического канала вместе с блоками, для чего зацепили ее намертво с мостового крана (вот для чего в реакторном зале сделаны были своды гигантской высоты!). Труба пошла было и вдруг оборвалась! Кран вытянул только «здоровую» часть, а та, что с «козлом», осталась в реакторе. Попытались поддавить снизу домкратом – тщетно! Пробовали заливать щелочь для размягчения ячейки, но все напрасно. Оставалось только одно – мучительная высверловка «козла».
Не стоит забывать, что все эти манипуляции проделывались не с какой-то обычной технологической «пробкой» в трубе, а с атомным реактором с десятками тонн урана внутри, испускающими жесткое излучение! И проделывали их не дистанционно управляемые роботы, а живые люди. Соблюдать положенное нормативами ограниченное время работы и все меры безопасности в такой экстремальной ситуации часто было просто невозможно.
Допустимая доза облучения для ликвидаторов аварии была установлена специальным приказом Музрукова в 25 рентген. Однако уже на четвертый день аварийных работ весь мужской персонал реактора набрал свою радиационную «норму» облучения – дальше пришлось использовать солдат стройбатов. Заключенных брать запретили – «режимники» встали против этого стеной. Видя такую ситуацию, самые сознательные выходили в нарушение приказа на «аварийные смены» и дважды и трижды, рискуя своим здоровьем, а то и жизнью.
Радиация – штука странная: кого-то ее «перебор» сводил в могилу быстро, другие доживали до преклонных лет. Яркий пример – Курчатов и Славский. Оба, как позже подсчитали эксперты, набрали в это время по три смертельные дозы облучения. Игорь Васильевич ушел в итоге в 57 лет, а Ефим Павлович «перевалил» за девяносто.
Об их тогдашнем (вынужденном!) пренебрежении опасностью говорится в «телеге», которую накатал на них главуполномоченный И.М. Ткаченко. Она, правда, посвящалась заботе о них же. В донесении от 24 июня 1948 года на имя Л.П. Берии Ткаченко сообщал, что при устранении аварии «академик И.В. Курчатов лично заходил в помещения и спускался на лифте на отметку минус 21 м, где дозиметристы фиксировали радиоактивность свыше 150 допустимых доз». При этом, по словам Ткаченко, «Е.П. Славский вел себя еще более неосмотрительно». Уполномоченный пояснял: «Работники охраны академика И.В. Курчатова не были осведомлены о радиоактивности, а дозиметристы, преклоняясь перед его авторитетом, не препятствовали ему заходить в помещения, пораженные радиоактивностью». На письме была сделана пометка заместителя председателя СМ СССР Н.С. Сазыкина от руки: «Доложено т. Берия Л.П. тт. Курчатов И.В. и Славский Е.П. строго предупреждены» [55].
Со временем соорудили что-то вроде танка с наваренными толстыми листами свинца, на котором можно было подъехать непосредственно к работающему реактору и осмотреть его снаружи. Ефим Павлович делал это не раз и, как завзятый рыболов, прозвал этот агрегат «сазаном».
В этом первом «испытании козлом» технологи быстро рассчитали параметры фрез, необходимых для сверления в канале. Изготовили их здесь же на площадке. Однако, когда начали высверливать «козла», фрезы стали ломаться – настоящий кошмар! Чтобы извлекать их обломки из канала, пришлось смастерить мощный электромагнит. А через какое-то время вдруг обнаружилось, что аварийная ячейка светится! Она просто-напросто горела: графит сплавлялся с ураном, образуя карбиды. Казалось, еще немного – и загорится вся графитовая кладка, ну а потом…
Худшего, однако, не случилось… Под непрекращающимся давлением Берии Курчатов вместе с Завенягиным приказали (к шоку многих своих коллег) вывести реактор в несколько приемов на полную мощность прямо с остатками «козла» в технологическом канале, предварительно заблокировав его каналами с водой.