Решение – сколь опасное, столь и безальтернативное в той ситуации. Но для Кремля главным было то, что «котел» снова начал «варить» плутоний.
Не успели выдохнуть на «Аннушке», как 25 июля, на тридцать шестой день пуска, снова сирена аварийки, и та же самая беда – новый «козёл» в ячейке 20–18. Из Москвы последовал приказ – реактор не глушить. На комбинат вновь срочно вылетел Завенягин.
Верх реактора после ремонта.
[Портал «История Росатома»]
И вновь началась рассверловка – только уже в «кипящем самоваре» на вскрытой ячейке. Чтобы уменьшить интенсивность выброса радиоактивных аэрозолей и урановой пыли из канала, при этом эффективнее охлаждать фрезы, в канал начали качать воду. Это привело к дальнейшей «капитальной болезни» реактора: графитовая кладка намокала и, контактируя с трубками технологических каналов, корродировала их. Кроме того, обнаружилось, что литые урановые блоки под воздействием потоков нейтронов неравномерно распухали, увеличивая гидросопротивление на этих участках.
Удивительно, но и в этой обстановке у атомщиков не пропадал юмор. Брохович вспоминает, как в один из приездов в его смену на очередную разборку технологических каналов Курчатова со Славским последний выдвинул «рацпредложение»: «Слушай, Борис, а что если стенки щели коровьим г… помазать, чтоб гамма-кванты там не отражались, а вязли?» Все засмеялись, включая «Бороду».
В другой раз Славский с Курчатовым слетали в Москву, чтобы навестить в больнице в Барвихе заболевшего Ванникова. При прощании тот сказал загадочно, что знает верное средство против «козлов», но пока не будет о нем рассказывать. На обратном пути Курчатов обнаружил в своем кармане пачку свеч от геморроя, которую подсунул ему Борис Львович.
В ответ «Борода» как-то после совещания на заводе, с которого вышел раньше Ванникова, взял да и прибил его калоши гвоздями к полу. И наблюдал с невозмутимым видом, как тот пытается оторвать ноги от земли. «Все бы ты играл, все бы ты прыгал», – с улыбкой укорил Борис Львович Игоря Васильевича. На что тот, также улыбаясь, поинтересовался, как он определил «авторство» проделки. «Неужели ты не понимаешь, что никто из них (он обвел рукой окружающих) не решится на такое».
Каверза Курчатова немедленно разлетелась по комбинату, вызывая общее веселье.
Однако шутки шутками, а переоблучение персонала продолжалось. Тут и там возникали непредусмотренные «нюансы», которые дорого стоили людям. Например, долго не удавалось отмыть от радиоактивной грязи помещения, где происходили аварийные работы – они отчаянно «фонили». Выяснилось, что линолеум и метлахская плитка как напольные покрытия совсем не годятся. Лишь когда застелили полы листами нержавейки, стало получаться смывать с них шлангами радионуклиды.
Вспоминает заместитель начальника отдела снабжения комбината, старший диспетчер, почетный гражданин города Озёрска Петр Иванович Трякин: «Из-за частой смены инструмента загрязнённость в ЦЗ (Центральный зал) повысилась, а Завенягин как прирос к стулу – сидит прямо в центре реактора, в генеральской шинели и хромовых сапогах. Он не командовал слесарями, не шумел на руководителей – просто наблюдал, чтобы не было простоев, чтобы выполнялся график. Но ведь можно было наблюдать за работой и на отдалённом расстоянии, не подвергая себя облучению! Находясь рядом с работающими, он тем самым подчеркивал важность и срочность всей операции. Рабочие это видели и понимали: раз генерал рядом, значит все в порядке!» [44. С. 350–351].
Пульт управления реактором А-1 на комбинате № 817.
[Из открытых источников]
Итак, Авраамий Павлович, по свидетельствам очевидцев, сидел возле реактора и ел мандарины. Спорному примеру Завенягина последовал и директор комбината Музруков, который присоединился к наблюдению в своей обычной одежде.
Дозиметристы делали им замечания, но генералы лишь отмахивались. «Я был разработчиком дозиметрических приборов, всей системы дозиметрии и часто подходил к И.В. Курчатову, А.П. Завенягину с просьбой отойти подальше от активной зоны. Но мне отвечали: «Видишь, как люди работают в самом пекле. Нечего на нас навешивать дозиметры, нечего заниматься ерундой!» – вспоминает работник завода «А», почетный гражданин Озёрска Василий Иванович Шевченко [130. С. 99].
Между мужеством Курчатова и Славского, которые лезли в «пекло», и безрассудной смелостью Завенягина и Музрукова была все же существенная разница. Если первым необходимо было – одному как научному руководителю, другому как главному инженеру проекта – доподлинно понимать, что происходит, чтобы принимать верные решения, то вторые вполне могли бы наблюдать за ликвидацией из укрытия, соблюдая положенные меры безопасности.
Реагируя на жалобы дозиметристов, «Борода» придумал остроумный способ, как «приструнить» начальство. Он дал Василию Шевченко свою служебную машину, чтобы заехать на квартиру Музрукова, пока того нет, и при его жене замерить там радиационный фон. Счетчик Гейгера отчаянно защелкал, а Шевченко, показывая зашкаливающие показатели супруге директора, пояснял: «Это все оттого, что не переодевается Борис Глебович, как положено». Испуганная и рассерженная жена Музрукова потребовала немедленно отвезти ее к супругу на «Аннушку». Курчатов же приказал пропустить ее прямо в Центральный зал, где она при всех устроила мужу такую «головомойку», что на следующий же день оба генерала выглядели как положено: в халатах поверх шинелей и в калошах на сапогах.
Кстати, Славский, рискуя, когда этого требовало дело, никогда не манкировал установленными правилами безопасности, не делая из себя какого-то «особенного» человека. Уже в бытность министром Средмаша во время очередной инспекции «Базы-10» он внимательно осмотрел весь цикл производства на радиохимическом заводе, нахватав там «грязи» на сапогах. По дороге в заводоуправление (Ефим Павлович очень торопился) его машину, как полагается, «прозвонил» дозиметрист – она была «чистая». «Тогда он открыл дверку машины, замерил резиновые сапоги и попросил Е.П. Славского пойти к обмывочному пункту помыть их. Ефим Павлович молча посмотрел на него, снял один сапог, затем второй, выбросил их на обочину и сказал шоферу: «Поехали». Все, кто видел в заводоуправлении, как министр маршировал по лестнице в одних носках, были, конечно, в шоке» [119. С. 101].
А в сорок восьмом авария следовала за аварией – прав был «Борода»: с «первенцем» намучились изрядно. По утвержденному государственному плану в атомном «котле» надо было «наварить» несколько килограммов плутония. В сутки реактор давал не более 100 граммов. Расчеты показывали, что нужное количество секретного металла можно было получить за четыре с половиной месяца, если атомный «самовар» будет непрерывно «пыхтеть» при проектной мощности 100 мВт.
В ноябре следовало произвести первую полную перегрузку ураном, отправив облученные блочки на завод «Б». Но эти сроки, к досаде Москвы, из-за аварий реактора (за полгода – более 40 остановок или снижения мощности!), похоже, срывались.
Частично реактор все-таки разгрузили тогда, но тоже с аварией. В подземной шахте заклинило кюбель (транспортную емкость), в которой уже находилось несколько тонн сильно облученного урана. Пришлось выбрасывать блочки прямо в шахту, под защитный слой воды, а кюбель резать сваркой. В новую емкость облученные блочки перекладывали из-под воды снова вручную. Адской работой пришлось вновь заниматься всему мужскому персоналу завода, а руководил ею штаб во главе со Славским.
Сохранились захватывающие воспоминания об этой аварии дозиметриста Василия Шевченко, в котором ярко высвечивается характер Ефима Павловича. Он рассказал, что к рабочему месту приходилось добираться по металлической лестнице, преодолев около сорока метров. Сверху на участок из-за неисправности задвижек на водоводах падал поток радиоактивной воды с температурой 5—10°. Перед входом на площадку стоял работник, подающий каждому, кто шел туда или оттуда (по желанию), 75-граммовый граненый стаканчик с разведенным спиртом. Пришел туда, поработать, как все, и главный инженер комбината, которому по выходу из ледяного душа «подающий» тоже протянул такой «полустакан». Последовавший диалог просто прекрасен!
«– За стаканчик— спасибо, но что у тебя, мать твою, нет больше посуды? – И Славский забросил стаканчик в дальний угол.
– Есть, Ефим Павлович, есть! – Подающий достал граненый стакан емкостью уже 200 граммов и наполнил его до краев.
– Молодец! Спасибо за догадливость! – Славский осушил стакан.
Он накинул капюшон и направился вновь в аварийную зону.
Дозиметрист преградил ему путь:
– Вам больше нельзя. Вы уже получили разрешённую дозу!
Ефим Павлович отодвинул его сторону:
– Как директор вам запрещаю, а себе даю разрешение на второй заход…» [129. С. 85].
Богатырское здоровье, лихость, самоотверженность и ощущение себя главным («как директор» – хотя был он уже не директором, а первым замом) – все спрессовалось в этой были.
Тем временем в конце 1948 году беда с реактором всплыла в полный рост: приборы фиксировали массовую протечку технологических каналов – графит намокал и грозил развалиться. «Котел» нужно было «гасить», извлекать все блочки, за это время изготовить новые авиалевые трубы с анодированным покрытием. Головная боль еще та!
Ефим Павлович Славский так рассказал об этом Р.В. Кузнецовой: «У нас случилась тогда первая неудача из-за конструкции реактора. Он канальный, каналы алюминиевые стали быстро корродировать и выходить из строя. И мы никак не могли понять, в чем же дело. Потом выяснили. Поняли, что надо изменить систему влагосигнализации. Чтобы изменить эту систему, потребовалось разгрузить весь реактор…»
Атомный «котел» остановили на капитальный ремонт 20 января 1949 года. На совещании, в котором принимал участие и Славский, обсуждалось, как «вырулить» из этой ситуации. Несколько вариантов уже были отвергнуты или не получились по факту. Первый – «штатный» выброс урановых блочков через систему разгрузки в бассейн – не годился, поскольку, падая алюминиевые оболочки этих элементов могли быть повреждены – а значит, повторно загружать их в канал не получится. Другого же, готового к работе в реакторе, урана в стране просто не было – их изготовление остановило бы работу «Аннушки» очень надолго.