то услышал в ответ: «Да вы, физики, совсем озверели! Мы не воюем с мирными женщинами и детьми – ваш план отвратителен». Как пишет в воспоминаниях сам Андрей Дмитриевич, он «устыдился» и больше не возвращался к этой мысли.
Суть «зверского» плана Сахарова основывалась, впрочем, на голой рациональности: до паритета по боеголовкам со Штатами было еще далеко, носителей ядерных зарядов у заокеанского противника было тоже гораздо больше, а время подлета – гораздо меньше. В этом контексте взрыв «Царь-бомбы» на Новой Земле был призван оказать психологические давление на противника с демонстрацией возможностей атомной отрасли СССР и решимости руководства страны на самые крайние меры.
Определенное «охлаждающее» воздействие на США и НАТО такая демонстрация произвела. Но с военной точки зрения гораздо более существенным фактором стало наращивание количества советских межконтинентальных баллистических ракет на основе королёвской Р-7 и янгелевской Р-12 – вместе с их совершенствованием; строительство новых АПЛ с возможностью подводного запуска и сооружения шахтных пусковых установок для МБР.
В последнем деле преуспел Минсредмаш во главе со Славским, строительное управление которого обеспечило в начале 1960‐х массовое сооружение ШПУ невиданными темпами.
Вскоре «шестеренки» в госмеханизме опять провернулись (американцы и англичане не спешили присоединиться к мораторию), и осенью Хрущёв дает команду на возобновление испытаний. Взволнованный Курчатов отправляется к Никите Сергеевичу в Ялту, где тот отдыхал в отпуске, надеясь переубедить. Но встречает в ответ лишь раздраженный отказ первого секретаря: «Приехал! Только отдых мне испортил…»
За месяц до своего ухода, 15 января 1960 года, академик Курчатов с трибуны Верховного Совета СССР высказал то, что его глубоко волновало – при этом облек свою надежду в форму утверждения: «Я глубоко верю и твердо знаю, что наш народ, наше правительство только благу человечества отдадут достижения атомной науки».
Ефим Павлович, безусловно разделяя надежду и мечту своего друга Курчатова о прекращении ядерных испытаний при широком развитии «мирного атома», оставался «солдатом» и прагматиком. Который, с одной стороны, не привык обсуждать приказы, а с другой – понимал, что, пока ядерное оружие находится на вооружении, оно требует совершенствования и проверки испытаниями. К тому же американцев было необходимо догнать по его эффективному количеству. И он, как министр атомной отрасли, должен был обеспечить этот показатель во что бы то ни стало.
Уже на старости лет он так формулировал свою позицию в этом вопросе: «Я всегда верил в мир и всегда на него работал. А то, что будет мир на свете, окончательно понял, когда испытали мы «кузькину мать» – 58‐мегатонную водородную бомбу на Новой Земле. Она была сделана на сто мегатонн. Это в десять тысяч раз больше, чем получила Хиросима. Но сразу было ясно, что такую бомбу негде испытать. Ее ополовинили. После испытаний стало ясно – не напрасно… А ведь академик Харитон в Арзамасе-16 уже думал над бомбой в 1000 мегатонн. С военной точки зрения, она была абсолютно бессмысленной, бесполезной. Но если бы я получил приказ, я бы, конечно, ее сделал» [74. С. 6].
Здесь необходимо внести коррективу в это воспоминание Ефима Павловича. Юлий Борисович Харитон ни над какой 1000‐мегатонной бомбой, конечно, не «думал». Он, как и Славский, обязан был бы выполнить приказ сверху, но сам подобных глупостей никогда не задумывал.
В 1962‐м разразился Карибский кризис, когда мир подвис на нитках телефонных разговоров между Никитой Хрущёвым и Джоном Кеннеди. Испытанный с обеих сторон шок от близости обмена ядерными ударами, привел к московскому договору 1963 года о запрете испытаний атомных зарядов в воздухе, под водой и в космосе, а затем и к политике «разрядки напряженности» – уже при Брежневе.
В стране же победившего социализма социальное напряжение и недовольство политикой «Никиты-фокусника» нарастало. Восьмого декабря 1959 года Н.С. Хрущёв написал известную «Записку о военной реформе», направив ее членам президиума и кандидатам в члены президиума ЦК КПСС. В ней, в частности, говорилось:
«…Мне думается, что следовало бы сейчас пойти на дальнейшее сокращение вооружений в нашей стране, даже без условий о взаимности со стороны других государств, и на значительное сокращение личного состава вооруженных сил. Я считаю, что можно было бы сократить, может быть, на миллион, на полтора миллиона человек… это имело бы очень большое положительное влияние на международную обстановку, и наш престиж невероятно вырос бы в глазах всех народов. (…)
Наши идеологические споры с капиталистическим миром будут решаться не путем войны, а путем экономического соревнования. Держать такую большую армию – значит понижать наш экономический потенциал… Я уверен, что это было бы очень сильным, потрясающим шагом… дает нам большие политические, моральные и экономические выгоды» [18].
И уже 15 января 1960 года Верховный Совет СССР без всякого обсуждения утвердил закон «О новом значительном сокращении Вооруженных Сил СССР». Из армии и флота должны были уволить до 1 миллиона 300 тысяч солдат и офицеров – более трети от общей численности вооруженных сил. Реформу прозвали «хрущевским армейским погромом». Более всего пострадали летчики и сухопутные войска: Никита Сергеевич считал, что баллистические ракеты с ядерными боеголовками делают все остальные роды войск «вспомогательными». «Думаю, что сейчас было бы неразумным иметь атомные и водородные бомбы, ракеты и в то же время держать большую армию», – писал он в процитированной выше записке. «Реформатора» еле удалось убедить от предложенного им перевода армии на территориальную систему – «милицейские силы», в которых граждане стали бы служить «без отрыва от производства».
Судорожные метания Хрущёва в области вооружения-разоружения отзывались и на Минсредмаше. Порой весьма причудливыми историями, которые был вынужден расхлебывать Славский годы спустя. В один из воскресных дней 1956 года в Кремлёв (так с 1954 года назвался будущий Арзамас-16) его директору Б.Г. Музрукову пришел приказ от Хрущева срочно подготовить к отправке внеплановое «изделие» РДС-4, именуемое также «Татьяной», и загрузить в самолет, который скоро приземлится на саровском аэродроме.
Музруков немедленно затребовал заместителя по режиму объекта Юрия Хабарова. Тот рыбачил в 25 километрах за «зоной», но через два часа его отыскали и доставили в директорский кабинет.
Он доложил, что именно таких готовых «изделий» нет, но можно попробовать собрать бомбу из запасных узлов и блоков.
Так и сделали, аккуратно записав внеплановую «Татьяну» в журнал. Внезапно, как и предыдущее странное распоряжение, из Москвы поступил «отбой» – РДС-4 осталась на складе. Как позже предположил сам Хабаров, рассказывая эту историю, запрос «был связан с угрозами Египту со стороны Англии, Франции и Израиля». Очевидно, Хрущёв решил «припугнуть» Запад. А потом передумал.
Странная история вскоре забылась, однако имела нежданное продолжение. Десятилетие спустя, в 1964‐м, очередная комиссия обнаружила на складе Арзамаса-16… неучтенную атомную бомбу. В ЦК поднялась настоящая паника. Иван Сербин, заведующий «оборонкой», позвонил Славскому, требуя срочно разобраться с ЧП. Ефим Павлович через Музрукова вызвал Хабарова в Москву и, выслушав объяснение, поехал вместе с ним к Сербину. Назревавший скандал был «обнулен». В возможности подобных «чудачеств» со стороны Никиты Сергеевича никто не сомневался. А дни его на посту первого секретаря ЦК КПСС были уже сочтены.
За год до смещения Хрущева Славский из-за очередной его причуды поменял на два года (1963–1965) свою должность, став из министра МСМ председателем Государственного производственного комитета по среднему машиностроению. Но суть и задачи «Средней Маши» и Ефима Павловича на этой должности оставались прежними. Кстати, на первый взгляд удивительно, что Минсредмаш в конце 1950‐х избежал участи других министерств, у которых известной хрущёвской реформой поломали «хребты» вертикального управления, распределив их между территориальными совнархозами. Но это лишь на первый взгляд. Атомная отрасль изначально была выстроена под строгую властную вертикаль. Несмотря на развитие со временем «гражданских приложений», главная – военная – задача всегда довлела. А ее невозможно было решать по отдельности местным руководством. К тому же все предприятия, КБ и институты МСМ были «перевязаны» взаимными научно-промышленными связями, которые координировались через «центр принятия решений» на Ордынке. Остановка или даже временные сбои этой отлаженной системы грозили слишком серьезными последствиями. И Никита Сергеевич, при всем своем реформаторском зуде, это хорошо понимал. И разумно побаивался «трогать». Как до поры и следующее руководство страны.
Редкое появление Е.П. Славского на трибуне.
[Центральный архив корпорации «Росатом»]
Антихрущёвский переворот, случившийся в октябре 1964‐го, атомную отрасль никак не затронул. «Непоколебимого» Славского при очередной смене власти в стране никто и не подумал «двигать». Ефим Павлович не был чьим-то ставленником, в политику не лез – не только из-за осторожности, но и по глубокому внутреннему отвращению к интригам. К высшей власти не рвался, а дело свое знал. В общем, был человеком настолько на своем месте, что после смерти Курчатова стал как бы живым олицетворением всей советской атомной отрасли – от ее героического зарождения до многообещающих перспектив.
Рассчитывать при этом на прижизненную славу Славскому, несмотря на свою фамилию, не приходилось: подобно Сергею Королёву он оставался строго секретной персоной. Для Запада это, впрочем, давно было секретом Полишинеля. Ефим Павлович как-то принес Хрущёву вырезку из американской газеты, где его фамилия прямо называлась в качестве руководителя советской ядерной программы и сподвижника Игоря Курчатова. Спросил: не пора ли перестать играть в молчанку? Никита Сергеевич предложение отверг: мол, не будем подтверждать действенность их разведки. Ефим Павлович не особо и настаивал: его девизом всегда была строка из стихотворения Маяковского: «Сочтемся славою – ведь мы свои же люди, – пускай нам общим памятником будет построенный в боях социализм». Главное – чтобы дело делалось…