мягко говоря, неправильно. Рассказал свои впечатления Славскому по приезду в Москву. Он обругал проектантов из Минэнерго, которые это сделали. Потом, после аварии с этим водоемом возникла головная боль».
Ужасающий уровень дисциплины персонала на ЧАЭС, всплыл уже после: работники дежурной смены могли явиться на работу под хмельком, «добавить» прямо на работе, «сгонять» на велике к зазнобе в Припять. При таком отношении рано или поздно авария должна была случиться.
В разных источниках приводят наборы цитат из стенограммы, сделанной с аудиокассет сбивчивого и взволнованного интервью академика Валерия Легасова «перестроечному» писателю Алесю Адамовичу после аварии. В этом разговоре доктор химических наук, замдиректора Курчатовского института СССР, бывший членом правительственной Комиссии по расследованию причин и по ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС сочувственно цитирует предсовмина Николая Рыжкова, который на заседании Политбюро 14 июля сказал: «У меня впечатление, что страна медленно и упорно, развивая свою атомную энергетику, шла к Чернобылю». И далее «развивает» эту мысль:
«Только он должен был, по моим оценкам, произойти не в Чернобыле, а на Кольской станции и на несколько лет раньше, когда там обнаружили, что в главном трубопроводе, по которому подается теплоноситель, сварщик, что бы получить премию и сделать быстрее, вместо того, что бы заварить задвижку, на самом ответственном месте, он просто в канал заложил электроды и слегка их сверху заварил. Это чудом просто обнаружили и вот эта, самая мощная авария, – мы бы просто потеряли полностью Кольский полуостров».
К сожалению, сегодня довольно трудно установить, не гипертрофирована ли эта история в пересказе – создается именно такое впечатление. Однако не вызывает сомнения то, что этот талантливый ученый не был физиком-ядерщиком и тем более «реакторщиком». При этом он исключительно активно включился в процесс «расследования» причин и истоков аварии на ЧАЭС: если верить Адамовичу, предлагал даже привлечь к уголовной ответственности создателей реактора РБМК-1000, весьма критически оценивал роль Министерства среднего машиностроения СССР и его главы Славского. Процитируем слова Легасова в пересказе писателем дальше:
«По свойству своего характера я начал более внимательно изучать этот вопрос и кое-где занимать более активные позиции и говорить, что действительно нужно следующее поколение атомных реакторов более безопасных… Но это вызвало в Министерстве исключительную бурю. Бурю негодования. Особенно у министра Славского, который просто чуть ли не ногами топал на меня, когда говорил, что это разные вещи, что я неграмотный человек, что лезу не в свое дело».
Что тут сказать: Ефим Павлович формально был прав – академик Легасов действительно не был специалистом. Однако его (и не только его!) озабоченность – пусть и с перехлестом – безопасностью атомной энергетики можно было понять и, может быть, лучше расслышать. Например, протесты против возведения АЭС без упоминавшегося ранее «колпака» – containment. Но ведь не только Славский решал такие вещи. Решения принимали на Старой площади исходя из экономики вопроса. И «продавили» по этому вопросу и Ефима Славского, и Анатолия Александрова. Так же и в вопросе передачи атомных станций энергетикам. Кстати, тот же Легасов еще в начале 1980‐х не слишком-то был озабочен безопасностью атомных станций и в качестве первого замдиректора Института атомной энергии имени И.В. Курчатова без всяких протестов подписывал все распоряжения сверху, связанные с «атомной экономией». Это уже после Чернобыля Валерий Алексеевич стал «праводорубом».
«Версий причин аварии много, – размышляет Лев Рябев, – но есть неоспоримый факт: после Чернобыля в конструкцию РБМК были внесены существенные конструктивные изменения в части системы аварийной защиты реактора. А это значит, что до этого система была несовершенна.
При этом, разумеется, никто не снимает серьезную вину эксплуатационщиков, – продолжает Лев Дмитриевич. – Можно ведь эксплуатировать и несовершенный реактор при высококвалифицированном и ответственном персонале. На ЧАЭС, увы, было по-другому. Если бы вы посмотрели на промышленные реакторы Минсредмаша после 30–40 лет работы – вы бы изумились, на чем они еще держались. А держались они на очень аккуратном грамотном обслуживании, непрестанном контроле. Поэтому, когда мне сегодня говорят «у нас самый безопасный в мире реактор», – я вздрагиваю. Безопасность атомной энергетики – это вечная проблема».
Несколько по-другому – с запальчивой полемичностью оценивал причины аварии на ЧАЭС сам Е.П. Славский. В изложении Игоря Беляева он говорил спустя несколько лет после Чернобыля следующее: «Я, к сожалению, не знал и никто в Министерстве не знал, что на станции велись преступные эксперименты, которые неизбежно должны были привести к взрыву. Я прямо называю, и никогда не стесняюсь говорить, что взрыв этот рукотворный. Конструкция этого реактора надежная, это лучший в мире реактор. Я ручаюсь за это, и готов башку свою подставить рубите, если кто-нибудь докажет, что есть реакторы лучше» [31. С. 45].
Чувствовал ли он внутри себя неприятное дребезжание – частичной вины своего ведомства и своей лично за случившуюся катастрофу? Если и чувствовал, то очень глубоко и не выпуская это чувство наружу. В этом была, конечно, и «честь мундира» Средмаша, который Славский для «внешнего зрителя» хотел сохранить кристально чистым.
Впрочем, споров и ведомственного «перебрасывания» вины друг на друга по итогам расследования было столько, что этот клубок до сих пор сложно распутать до конца.
Так или иначе – гром грянул.
К тому времени четвертый энергоблок работал уже два с половиной года. На 25 апреля намечался его останов для текущего ремонта. Но перед этим было запланировано испытание турбогенератора № 8 в специальном режиме. Минэнерго интересовало, сколько электроэнергии будет произведено после отключения подачи пара на турбину, пока она вращается по инерции, – насколько ее хватит для питания насосов, качающих воду охлаждения рабочей зоны реактора. На сленге энергетиков это называлось «испытаниями с выбегом ротора».
Похожие эксперименты уже проводились на ЧАЭС и других электростанциях и, по идее, не грозили ничем экстраординарным. Не грозили – если бы соблюдались все регламенты. Согласно которым, например, измерять «выбег ротора» дозволялось лишь с включенной СУЗ – системой управления и защиты реактора, с обязательным подключением резервных дизель-генераторов, пуско-резервного трансформатора для электропитания самой станции, чтобы можно было запустить аварийную подачу охладителя в активную зону. Подобные испытания надлежало проводить строго после срабатывания аварийной защиты реактора, причем последний должен быть в стабильном режиме с регламентным оперативным запасом реактивности. Ну и еще требовались такие «мелочи», как обязательное согласование программы испытаний с главным конструктором реактора, генеральным проектировщиком АЭС, Госатомэнергонадзором.
Ничего из этого в программе эксперимента, утвержденной главным инженером ЧАЭС Николаем Фоминым, сделано не было. Руководство станции и Министерство энергетики не приняло к сведению предупреждения о конструктивных «уязвимостях» реакторов РБМК при нештатных режимах работы ЧАЭС.
Провести эксперимент, подобный чернобыльскому, было предложено сперва руководству Курской АЭС (Чернобыльская станция была почти точной ее копией), находящейся в «атомном городке» Курчатов и считавшейся образцовой. Но главный инженер КуАЭС, начинавший работать в средмашевской системе еще на «Сороковке» при Курчатове и Славском, лауреат Сталинской и Ленинской премий, орденоносец Том Николаев категорически отказался от проведения его на станции, которую сам строил.
Том Петрович Николаев.
[Портал «История Росатома»]
И хотя при нем аварии, возможно, и не случилось бы благодаря ряду проведенных усовершенствований и дисциплине персонала, но курчатовцы, считая, что Николаев спас город от участи Припяти, воздвигли ему в полный рост памятник на центральной площади. А саму площадь переименовали в его честь. После Чернобыльской катастрофы Том Петрович немедленно поехал туда в качестве ликвидатора.
События трагической апрельской ночи 1986‐го до и после рокового нажатия кнопки «АЗ-5», казалось бы, известны до мелочей и описаны посекундно, но некая зловещая недосказанность до сих пор висит над произошедшим. Реактор неожиданно для работавшей смены пошел вразнос, и после нажатия аварийной кнопки прогремели два взрыва, снесшие многотонную крышку энергоблока и разрушившие активную зону.
Оставшиеся в живых свидетели говорили о некоем подземном гуле и головокружении, предшествовавшем катастрофе, но такие рассказы эксперты объяснили стрессовым помутнением сознания.
Да, была зафиксирована группировка американских спутников, висевшая в ту ночь над этим районом. Возможно, предметом их внимания была одна из самых больших советских загоризонтных РЛС «Дуга», работавшая на раннее предупреждение пусков МБР. Стоявшая в девяти километрах от ЧАЭС, она получала от нее электропитание по силовым кабелям и после взрыва оказалась в зоне отчуждения, то есть фактически выведена из строя.
За 15 секунд до взрыва был никем до сих пор не объясненный и не интерпретированный, но доподлинно зафиксированный приборами высокочастотный сейсмический всплеск в районе станции. Причем на поверхности земли.
Многое до сих пор «мутно» в этой истории. Но как бы то ни было, большая беда случилась. Отсутствие оперативной объективной информации сыграло злую шутку с многими припятцами, которые бегали на мостик, откуда АЭС была хорошо видна, чтобы посмотреть на эффектный пожар. Другие в день аварии загорали на крышах домов и на речке возле станции… Сильно повезло, что основное облако радиоактивного выброса прошло в ста метрах от крайнего здания города, иначе эвакуировать уже было бы мало кого.
Разрушенный 4‐й блок ЧАЭС.
[Фото: Н.Н. Валицкий. Центральный архив корпорации «Росатом»]