В этой цитате просматривается, во-первых, прямое «расхождение» главы министерства со своим старым другом академиком Александровым, возглавлявшим Академию наук СССР и главный профильный институт отрасли – «Курчатник». Правда, если быть точнее, идея бетонной плиты под реактор принадлежала замдиректору Курчатовского института Евгению Велихову. Во-вторых, налицо явная усталость «Большого Ефима», уже не чувствовавшего в себе достаточных сил, как прежде, властно отвергать вредные и глупые по его пониманию идеи. «Черт с вами», – говорит он, как бы расписываясь в уходящей уже силе «атомного диктатора».
Слава Богу, был отвергнут безумный план (прошедший Госкомиссию) накрытия энергоблока сверху уже изготовленным алюминиевым колпаком. Славский, не будучи поначалу главным на площадке, не мог заранее предусмотреть, какая дурь еще придет в голову многочисленным начальникам. Но, наверное, он интуитивно чувствовал, что возведение укрытия над четвертым блоком – это «лебединая песня» на его атомном поприще.
В последние годы жизни Ефим Павлович с не покинувшим его «запалом» говорил Игорю Беляеву: «Сейчас сделано там все надежно, «Укрытие» это (название «Саркофаг» – я не люблю, когда так говорят) – надежное и тысячу лет простоит. Если нужно, я готов прямо сейчас стать смотрителем этого события. Каким образом? Буду ездить туда, сколько нужно, а, если понадобиться, поселюсь там, в Чернобыле до самого конца моей жизни».
Но как бы он ни хорохорился и ни «держал марку», для Славского – и как министра, и как человека – Чернобыль стал страшным ударом. Вот ведь – через сорок лет после начала строительства челябинской «Аннушки», спустя три десятка лет после триумфального запуска первой АЭС в Обнинске пришли к чернобыльскому позору. И из-за чего?! Из-за разгильдяйства, дури, пустых амбиций…
Это горькое чувство Ефим Павлович выразил на площадке Чернобыльской атомной станции после того, как «саркофаг» в ноябре того же 1986‐го закрыл руины четвертого энергоблока: «Я первым построил атомный блок и первым захоронил реактор».
Фраза эта стала достоянием истории. Она бы смахивал на трагическую эпитафию своему трудовому пути, если не знать этого человека, вовсе не склонного к упадничеству. Тем не менее фраза эта разнеслась, в том числе по кремлевским коридорам. Где уже давно подумывали: как бы сплавить с глаз долой этого «зажившегося мастодонта» сталинской эпохи, плохо коррелирующего с задуманной «перестройкой». Чернобыль стал, по мнению этих людей, и прежде всего – генерального секретаря ЦК КПСС Михаила Горбачёва, вполне подходящим случаем.
Глава 2«Атомный лев» в отставке
Организовав успешную ликвидацию последствий страшной катастрофы, произошедшей в другом ведомстве, глава Минсредмаша мог бы рассчитывать если не еще на один орден к своему «иконостасу», то хотя бы на устную благодарность властей предержащих, какой-то знак уважения. Вместо этого он 21 ноября того же 1986 года получил отставку, более похожую на пинок.
«Горбачев фактически «повесил» чернобыльскую аварию на Минсредмаш и лично на Славского. И даже сам напомнил об этом спустя четверть века после Чернобыля в своей книге воспоминаний», – говорит Лев Дмитриевич Рябев, назначенный решением Политбюро и Совмина на место Ефима Павловича.
Еще перед снятием Славского острие кремлевских «прорабов перестройки» уже было направлено на само Министерство среднего машиностроения. Ему решили создать конкурента в виде Министерства атомной энергетики СССР (Минатомэнерго) в составе топливно-энергетического комплекса. Предшествовало этому еще одно происшествие: в июне того же 1986‐го на Ленинградской АЭС произошел сброс системы аварийной защиты. Экскаватор копал траншею и где-то перебил кабель. Блок в результате был остановлен, а партийное руководство сильно напугано.
И вот 7 июля 1986 года выходит совсекретное постановление ЦК КПСС «О результатах расследования причин аварии на Чернобыльской АЭС», в пункте № 21 которого Совету Министров СССР предписывалось в двухнедельный срок подготовить предложения по созданию нового профильного министерства.
Через две недели, 21 июля 1986 года, появилось Минатомэнерго, министром которого назначили Михаила Луконина – директора Игналинской АЭС. «Новорожденному» из Минсредмаша передали все атомные электростанции, проектные и наладочные организации Минэнерго. В функции нового органа вошло управление атомной энергетикой страны, а кроме того, выполнение всех зарубежных контрактов по строительству АЭС.
В секретном постановлении про Минсредмаш, в частности, говорилось: «Министерство среднего машиностроения (тт. Славский, Мешков) зная о существенных недостатках таких реакторов, не приняло необходимых мер по повышению их надежности, допустило недооценку важности исследований в этой области, что явилось следствием несамокритичности, узковедомственного подхода к этой проблеме. Недопустимое благодушие в вопросах безопасности со стороны руководства этого министерства сказалось в целом на снижении ответственности работников атомной отрасли» [1].
Вот что, однако, характерно: собравшийся партийный синклит в своем обвинительном вердикте, «выпоров» кроме МСМ и другие ведомства, причастные к аварии на ЧАЭС, главного виновника – Минэнерго СССР в лице министра Анатолия Майорца – отметил лишь выговором «с занесением». Поскольку-де тот слишком мало еще проработал на этом посту. Зато замминистра Минсредмаша Александра Мешкова постановил снять с должности. При этом Славскому предписывалось лишь «обратить внимание на…».
Авторитет «Большого Ефима» был так велик, а заслуги в ликвидации последствий аварии столь явны, что немедленно «свалить» его не решились. К этому явно добавлялось и прагматичное соображение: пусть Славский сперва «Укрытие» достроит! Но почву из-под ног тем не менее начали постепенно «отгребать». И он это прекрасно понимал.
Лев Рябев рассказывает: «Сразу после Чернобыля, когда Ефим Павлович еще был министром, он позвал меня в свой кабинет, и показал на листочке синим карандашом написанные названия шести научно-конструкторских бюро. Это была идея членов ЦК КПСС – зампреда Совмина СССР Бориса Щербины и Владимира Долгих. Мрачно сказал: «От меня требуют, чтобы я их отдал в Минатомэнерго».
Потом взял меня на совещание по этому поводу у Щербины, где Ефим Павлович, выслушав всю эту «песню», политично предложил подумать до утра, как с этой передачей быть. Он поехал сразу в Опалиху и там внезапно заболел. Я тогда написал сам другой проект решения, по которому все эти КБ сохранялись в нашем министерстве. Повез проект к нему в Опалиху, минут сорок мы с ним на эту тему говорили. Он согласился, завизировал – мол все равно уже «не сносить головы».
Лев Дмитриевич продолжает рассказ про попытку «кардинального разбора» Минсредмаша и чем это закончилось: «На следующий день была назначена оперативная группа Политбюро по Чернобылю во главе с Рыжковым. В нее входили Воротников, Долгих и другие. Ефим Павлович еще болел, поэтому пришлось ехать мне. Щербина меня спрашивает у входа: «Принес?» Я отвечаю: «Принес». А что принес, он пока не знает. Начинается заседание, слово берет тот же Щербина, потом я – «стенка на стенку», как выразился Николай Рыжков. Но он же неожиданно для многих подвел итог: «Поддержать предложение Средмаша». На этом вопрос был закрыт: развалить наше хозяйство тогда не удалось».
Отставка была «преподнесена» Славскому как-то стыдливо-лицемерно. Вполне по-горбачёвски. И, конечно, не лично, а через предсовмина Николая Рыжкова, что формально, впрочем, было вполне корректно – кому, как не главе правительства, увольнять своего министра! Нюанс был в том, что, будучи в начале семидесятых молодым главным инженером, а затем и директором Уралмашзавода, Рыжков неоднократно контактировал со Славским, выполняя некоторые заказы для Минсредмаша. И, конечно, тогда смотрел на него с пиететом «снизу вверх». Но времена меняются…
Заявление Е.П. Славского об освобождении от должности министра. Ноябрь 1986 г.
[Центральный архив корпорации «Росатом»]
Игорь Аркадьевич Беляев, вспоминал, как произошла эта отставка со слов самого Ефима Павловича: «В ноябре восемьдесят шестого я прилетел в Чернобыль. Все сделано хорошо, как надо. Хожу в наморднике, вдруг мне передают: «Премьер наш Н.И. Рыжков сказал, чтобы завтра был него. Звоню его помощнику, спрашиваю, что за срочность? Я только сегодня прилетел, завтра собираюсь еще здесь пробыть, только вечером в Москву вылечу. Помощник говорит, что не знает, не в курсе. Ну, доложи, понимаешь, премьеру. А его нет, он на Политбюро.
В полночь даже два милиционера пришли известить меня, что опять из Москвы звонили. Я думаю – какая-то дурь, чего я должен все бросать? В общем, в Москву я прилетел через день, только в воскресенье. Прихожу к Рыжкову, у него сидел Маслюков, который нашими оборонными делами руководил.
Рыжков спрашивает: «Как вы обстановку оцениваете?» Понимаешь, он меня на «Вы», а его на «ты», потому что я на Урале как в войну был заместителем наркома, а он в ту пору еще пацаном сопливым бегал. Ну, я рассказываю: «Все хорошо, надежно сделано, люди уже позируют возле «Укрытия», фотографируются». Беседуем. Я чувствую, он меня не затем позвал. Ему видишь, генеральный поручил переговорить со мной, чтобы я в отставку подавал. Слава Богу, мне уже восемьдесят восемь. А он не знает, как ко мне подойти, все-таки я величина и в государстве, и в партии.
«Слушай, – говорю. – Ты не волнуйся, я все понимаю. Мне не две жизни жить и не две службы служить. Я чувствую себя хорошо, только вот слух сильно сел. Но раз надо, значит надо». Рыжков обрадовался, пошел меня провожать».
В приемной Рыжкова Ефим Павлович, однако, произвел неожиданный для премьера «демарш»: попросил у секретарши листок бумаги, достал из кармана пиджака свой синий карандаш и нацарапал им: «Прошу уволить меня, поскольку я глуховат на левое ухо». И подписался.
Это «заявление» принесли к генсеку, и тот долго не мог понять, что ему с ним делать. Через неделю в приемную Славского позвонил управделами Совмина и попросил перепечатать заявление по форме – «по собственному желанию…» и так далее. Славский хотел было «послать» его как умел, но потом смирился. Напечатанное машинисткой заявление подписал все же как привык – синим карандашом.