Беляев продолжает: «Через несколько дней приехали из ЦК представлять Л.Д. Рябева. Собрались в зале коллегии и сразу начали разговор о новом министре, забыв сказать спасибо тому, кто двадцать девять лет тянул эту лямку. Ефим Павлович попросил слова, попрощался, но так, что слезы и дыхание перехватило. Он ушел» [30. С. 349–350].
От внезапного ухода «Большого Ефима», который казался незыблемым, как сам Минсредмаш, дыхание перехватило не только у Беляева. У многих возникло тревожное чувство, что пошатнулись сами корни «атомного» министерства.
Тогдашнее коллективное ощущение соратников Славского ярко выразил академик Борис Литвинов: «Последняя наша встреча, даже не встреча, а мое присутствие на прощании Ефима Павловича Славского с министерством. Меня поразила на этом прощании бесстрастность его констатации необходимости ухода с поста министра и то, что практически вся его прощальная речь была, по существу, воспоминанием о Игоре Васильевиче Курчатове. Как вдохновенно и ярко говорил он об этом великом человеке. Трогательным и печальным было это прощание с Ефимом Павловичем Славским. Казалось, что мы прощаемся не просто со Славским, а с целой эпохой в государстве Минсредмаш, и, как стало ясно позднее, так оно и было» [89. С. 162].
Памятник Ефиму Павловичу Славскому перед зданием «Росатома».
[Фото: С.Н. Уланов]
С дочерью Ниной на квартире. После 1986 г.
[Из семейного архива Славских]
Личной «шекспировской», «король-лировской» драмы в отставке Славского, впрочем, не было: он и сам понимал, что былые силы (не ясность ума и не память, а именно волевые силы) уходят – надо уступать дорогу молодым. Немного жаль, что не дали немного доработать до круглой даты – 30‐летия на министерском посту. Но видно, что так уж «карта легла»… Тревожно и ему и остававшимся коллегам было другое – в воздухе уже пахло неприятной «шаткостью» – неким зиянием эпох.
В повестке дня стоял новый лозунг «ускорения и перестройки», к которым чуть позже добавилась «гласность» и «новое мЫшление». Довольно многим этот ветер перемен казался поначалу благим – освежающим, очищающим застоявшееся «болото». Тем более что и партийный слоган «ускорение» был сокращением от формулы «ускорение научно-технического прогресса». Но ускоряться все начало постепенно в какую-то иную и отнюдь не благую сторону.
Ефим Павлович ушел на пенсию, но не «выключился» из происходящего в своем министерстве. Да и это было бы невозможно: ему оттуда звонили ежедневно за советом, с вопросом, с просьбой помочь. Приходили на дом «ходоки». Обиды лично за себя экс-министр не держал. Были недоумение и досада от того, что пытались «сломать» Минсредмаш, настораживал общий ход дел в стране. Через своего преемника на министерском посту Ефим Павлович был в курсе происходящего.
Лев Рябев вспоминает: «На совещании 1987 года в Политбюро, где я присутствовал уже в качестве министра, Средмаш долбали в хвост и в гриву, не называя фамилии Славского, но явно имея его в виду. Тон задавал Лигачёв – дескать, Минсредмаш это такой-сякой монополист, монстр, огородился забором от государства – его надо раздробить. Это Лигачёв, которому Славский здорово помогал, когда тот был секретарем томского обкома: построил самый большой НПЗ, дороги, теплицы! «Тему» подхватил Горбачев, почему-то пообещавший мне «укоротить нос».
Видно было, что они, сговорившись, навалились на всю атомную отрасль. Члены Политбюро Зайков и Слюньков хотели сломать структуру министерства, ликвидировав Главки – не получилось. Пытались перевести с вертикального на «функциональное» управление – опять впустую. Не вышло ничего и из затеи создавать какие-то особые «атомные» структуры в Академии наук.
Единственное новое, что тогда создали, – Институт безопасного развития атомной энергетики (ИБРАЭ), который существует до сих пор. Когда на Политбюро приняли решение избирать директоров предприятий голосованием коллективов, я им сказал: «Как же я буду отвечать за безопасность отрасли, если у меня на предприятиях начнется такая демократия? Снимите с меня эту ответственность и пожалуйста». После этого отстали».
Через три года Минатомэнерго ликвидировали, как лишнюю структуру, и все АЭС вернули в Минсредмаш – тогда уже ставший Минатомэнергопромом. Ничего более эффективного, чем империя МСМ, созданная всей страной и Ефимом Павловичем Славским, придумать было невозможно.
Славский зачастил в любимую Опалиху – там он среди коллег и знакомых отходил душой. На лыжах уже не выбирался в лес – тяжело было. Но постучать костяшками домино, покатать шары в бильярдной, выпить коньяку с соратниками, обсудив без умолчаний все, что волнует и тревожит, вспомнить случаи из жизни – это происходило регулярно.
На открытии бюста Е.П. Славского в Макеевке. 20 апреля 1988 г.
[Портал «История Росатома»]
Ему предлагали в полушутку начать писать мемуары – отвечал просто: «Я не писатель, приказы вот могу подписывать». И тут же поправлялся с усмешкой: «Мог». Зато до какого-то момента охотно беседовал с журналистами, кинодокументалистами – наговаривал, что помнил. Многое же из того, что он вспоминал за дружеским столом «по случаю», увы, кануло в Лету: компактных диктофонов тогда еще не было, да и не приняты были «потайные записи» в этой среде.
Похуже было в Москве, в его квартире на улице Воровского, где все последние годы он жил вдвоем с внучкой. Да как «вдвоем»… у нее, молодой, были свои дела: учеба, встречи.
Ефим Павлович читал, ходил по комнатам. Вроде все было на месте: вот оленья голова в прихожей – его личный трофей из одной командировки в Чехословакию в 1970‐х. Вот на полках многочисленные подарки – камни, тачанки, ракеты, модели реакторов; вот на стене его дорогая будённовская шашка в ножнах с гравировкой от Семена Михайловича. И все это – напоминания о прошлом. Трудно было осознать и примириться с этим.
Журналист и писатель Владимир Губарев, бывший у Славского «в доверии», метко подметил этот дискомфорт «Большого Ефима» на склоне его лет: «Последние годы он жил одиноко, не знал, что и как делать. Гости приходили часто, он любил вспоминать прошлое, сетовал, что «силищи много, а приложить её некуда», и чем-то напоминал мне льва, которого на склоне лет заперли в клетке, отняв у него волю и саванну, где он ещё мог царствовать долго» [54. С. 335–336].
Р.В. Кузнецова говорит о том же ощущении: «Он удивлялся и сокрушался, что все его соратники, с которыми он начинал, будучи моложе его умерли. «Я один остался», – с грустью констатировал Ефим Павлович. Когда я пришла к нему записывать воспоминания в 1988 году, он мне дверь распахнул и говорит: «Заходи, деточка, посмотри, как министр жил. И через паузу: – «А то не успеешь». В скобках имелось в виду: самолет и персонального шофера отобрали, того и гляди – квартиру отберут».
До «отбора» квартиры дело, конечно, не дошло – кремлевские власти просто постарались вычеркнуть Славского из памяти, как некий «атавизм».
Дочь Нина Ефимовна Славская вспоминала: «Первое время очень переживал. Помню, нервничал, что на 90‐летие к нему никто не придет. И специально никого не стал приглашать. Но люди с утра до вечера шли. И вот когда он удостоверился, что его не забыли, в выходные в Опалихе мы устроили большой праздник».
Но еще перед юбилейной датой – весной 1988‐го – для Ефима Павловича случилось очень радостное событие – пригласили в родную Макеевку на открытие его бюста в городском сквере. Та поездка на малую родину, где он был последний раз на похоронах матери много лет назад, встреча с макеевцами, в том числе с родней, торжество, устроенное в его честь, воодушевило и вдохновило.
Бюст скульптора Павла Бондаренко и архитектора Федора Гажевского на высокой цилиндрической колонне, как будто графитовом реакторном стержне, понравился Ефиму Паловичу своей суровой простотой. То, что на нем было симметрично выбито всего две Золотых Звезды Героя Соцтруда и один орден Ленина вместо соответственно – трех и десяти – ничуть не обидело: для всех его наград понадобился бы отдельный монумент! Обрадовало, что земляки вспомнили о нем перед юбилеем, когда он уже был не в «силе и в почете», а просто пенсионером – что особенно дорого.
Парторг Минсредмаша Виталий Насонов, сопровождавший его в той поездке, ярко описал эпизод этого торжества вокруг открываемого бюста и чувства самого юбиляра: «И вот приближается время начала митинга. Внизу у подъезда гостиницы ждут нас хозяева города и области. Захожу в номер за Ефим Павловичем, а он весь встревожен. Спрашиваю: «В чем дело?» Он отвечает: «Я не представляю, что делать? Я еще живой, а при мне будут памятник открывать…
Посоветовал кратко рассказать землякам о себе, так как о нем толком ничего не знают. Главное в выступлении – не затянуть речь! Скажу сразу: справился он блестяще, даже не пришлось дергать его за полу костюма, как мы условились.
На улицах и на самой площади собрались представители трудовых коллективов, ветераны войны и труда, учащиеся. В их руках – флаги, транспаранты, цветы. У бюста, покрытого полотнищем – почетный детский караул. Море людей – на балконах высотных домов и прилегающих к площади улицах. Движение транспорта перекрыто, день солнечный, теплый. Разрезали алую ленту, полотнище спадает. Открылся в лучах ласкового весеннего солнца бронзовый бюст, смотрящий на восток – в сторону родного села, на родной город. А живой Ефим Павлович стоял в окружении своих земляков и под звуки духового оркестра, исполнявшего гимны СССР и Украинской ССР, смахивая крупные слезы» [95. С. 365–367].
Еще несколько месяцев он жил радостными воспоминаниями о той поездке. Но потом начали опять накатывать одиночество и хандра, которую он, как человек-пахарь, терпеть не мог. Впрочем, день юбилея не подвел: гости и поздравления шли потоком.
Аркадий Бриш вспоминает: «26 октября 1988 года Ефиму Павловичу исполнилось 90 лет. Юлий Борисович Харитон и я поехали поздравить его домой на ул. Воровского. Он принял нас с радостью, был бодр и весел. За столом начался интересный разговор. Вспомнили Игоря Васильевича, определившего развитие атомной науки и техники, и его безвременную кончину. Ефим Павлович обнял Юлия Борисовича, прижал к груди, расцеловал и поблагодарил за совместный труд, дружбу и верность. Это была последняя встреча атомных титанов» [39. С. 177].