Славский не стал сентиментален, как это бывает со стариками. Суровость, воспитанная всей его жизнью, оставалась с ним до последних лет. Но в некоторых случаях он не умел сдерживать переполнявших чувств. Таким предметом внутреннего волнения для него всегда становились воспоминания о «Бороде». Свидетелем одного из таких выплесков эмоций стал кинодокументалист Валерий Новиков, делавший одно из последних интервью с Ефимом Павловичем: «…Особо дорогой моему сердцу человек – Игорь Васильевич Курчатов. Я его каждый день, считай, вспоминаю, хотя уже сколько лет, как нет… – в этом месте Славский вновь прервался, не в силах справиться с нахлынувшим волнением. На глазах появились слезы».
Увы, не только воспоминания об ушедших соратниках и вынужденное «безделие» тяготили Славского-пенсионера. Он читал газеты, смотрел телевизор и закипал гневом на ту политику, которую проводили в стране «прорабы перестройки». Более всего возмущало его бездумное уничтожение ядерно-ракетной мощи страны, фактически одностороннее разоружение ради мифов «нового мышления»: «Уже на пенсии, иной раз Ефим Павлович позвонит мне, посмотрев новости по телевизору, и возмущается: «Что они творят?! Деточка, мы урана вам заготовили на триста лет вперед, ракеты сделали, а они все рушат, разбазаривают» (Р.В. Кузнецова).
Геннадий Понятнов – ветеран атомной отрасли, историк, автор проекта «История атомной промышленности», рассказал автору этих строк тот же сюжет, но в «мужском» исполнении: «Когда я позвонил Славскому 26 октября 1988 года домой, чтобы поздравить с 90‐летним юбилеем, он мне говорит: «А, это ты, историк». И почти сразу без перерыва выдал, видно то, что остро волновало: «Я этот щит страны ракетно-ядерный создавал – тра-та-та, а эти сволочи его разваливают, тра-та-та-та. Ты это в истории своей все опиши!» Я его не стал расстраивать, говорю: «Хорошо, Ефим Павлович». А меня уже самого из министерства уволили…»
Геннадий Григорьевич пояснил свое увольнение: на партсобрании НТО-НТС министерства, которое проходило 25 сентября 1988 года, он внес в повестку дня предложение проголосовать… за отставку Михаила Горбачева с должности генсека! По партийному уставу председатель, как бы ни был этим смущен, вынужден был поставить на голосование официально внесенное предложение рядового коммуниста.
Голосовали, по свидетельству рассказчика, лишь трое из почти ста присутствовавших. В результате от «возмутителя спокойствия» начали шарахаться в коридорах министерства. Понятно, что вскоре Понятнову пришлось уйти.
Предмет возмущения Славского был прозрачен: к этому времени по договору о ликвидации ракет средней и меньшей дальности, который Горбачев и Рейган подписали в декабре 1987‐го, уже вовсю уничтожались самые лучшие наши ядерные ракеты.
Ефим Павлович Славский на пенсии. 1989 г.
[Центральный архив корпорации «Росатом»]
Наблюдал с бессильным гневом и скорбью Ефим Павлович и все остальные плоды горбачёвской «перестройки»: нараставший бардак в промышленности и управлении страны, катастрофический рост внешнего долга СССР параллельно с богатеющими, вышедшими из «тени» дельцами.
Можно спросить, почему «Большой Ефим» не возвысил свой голос публично, не вошел в какой-нибудь «комитет спасения», не давал гневных интервью? На этот вопрос по-своему отвечает Лев Дмитриевич Рябев: «Ефим Павлович болезненно воспринимал то, что происходило в стране на позднем этапе перестройки. Но он был человеком дела: если можешь что-то сделать – делай, а если не можешь – отойди».
Да, в общем-то и сил у него уже не было на такую борьбу. Славский до конца жизни оставался убежденным коммунистом, верным «делу Ленина и Сталина». Понимая, что партия «перерождается», теряя при этом власть и управление, он тем не менее категорически не собирался выходить из нее и добровольно «выписываться» из ее руководящего органа.
Примечателен такой случай: в 1989 году Горбачёв решил под предлогом «омоложения» разом убрать из состава ЦК КПСС «мешавший баласт» из более ста его старейших членов. Некоторую группу «старейшин» удалось собрать на пленуме 25 апреля и уговорить подмахнуть заявление об уходе. К другим порученцы начали ходить по домам с такими же заявлениями, в которых надлежало лишь расписаться.
Пришли и к Ефиму Павловичу, представив список добровольных подписантов. Тот мельком просмотрел его и сказал, как отрезал: «Меня съезд избирал, он и освобождать будет». На этом разговор был закончен. В следующем году, исполняя волю Михаила Горбачёва и Александра Яковлева, последний XXVIII съезд КПСС заочно исключил Славского из состава ЦК.
Ефима Павловича это, впрочем, уже не особо волновало. Он ясно понимал, что страна катится в пропасть, но в глубине души надеялся, что кто-то остановит это падение. Потому что оно напрочь выходило за рамки его понимания жизни. Славский вряд ли мог вообразить, что менее чем через месяц после его смерти будет распущен Советский Союз – страна, которой он служил всю свою долгую жизнь. А еще через два года в центре Москвы по Верховному Совету будут стрелять танки, зарплату же полуголодным работникам его родного комбината «Маяк» начнут выдавать китайскими пуховиками.
Можно только догадываться, о чем были мысли «Большого Ефима» в последний год его жизни, но с уверенностью можно утверждать, что он оставался со своими убеждениями, со своей памятью о достойно прожитой жизни и твердо знал, что все сделанное им разбазарить все равно не удастся.
Об этом Ефим Павлович сказал в одном из последних своих киноинтервью 1988 года Валерию Новикову, развернуто отвечая на вопрос, счастлив ли он.
«Две дочери у меня, четверо внучат. Первым был сын, мы его потеряли бессмысленно, сейчас бы ему под шестьдесят было, даже больше (до этого Е.П. Славский нигде публично не рассказывал про своего первенца. – А.С.). Дочери кандидаты наук обе, зятья хорошие – один директор крупного института авиационной промышленности, другой ихтиолог, заместитель начальника главка. Внучка со мной живет, ей еще двадцать пять лет, а она уже три года в Малайзии отбыла, английским владеет, французским. Внук окончил восьмой класс, пошел в техникум – сейчас, говорит, выгоднее в рабочей бригаде быть, чем инженером, понимаете. Такие времена пошли. Все деда слушают, иногда и побаиваются, потому что он еще кулак сильный имеет (в этом месте Славский разулыбался, показывая, что это, само собой, шутка. – Примеч. В. Н.). Так что все хорошо у меня.
Но главное мое счастье… Мир, который сейчас гарантирован, – я в него столько сил вложил, сколько другому человеку на десять жизней не хватит. Или на сто, понятно? У нас же ни черта не было, ни урана, ничего. А сегодня у меня на складах столько лежит – на тысячу лет хватит. А ты еще спрашиваешь – счастливый я человек или нет».
Потерял ли через два года Славский этот настрой, перестал ли чувствовать себя счастливым человеком, стал ли брюзгливым мрачным стариком из-за того, что творилось в стране? Без сомнения – нет. Как свидетельствуют люди, его знавшие, он умел оставаться самим собой вопреки всему.
В последний свой, 93‐й день рождения он не изменил традиции, поехав в Опалиху, хотя его и отговаривали. Но Ефим Павлович еще чувствовал себя бодрым и знал, что там точно увидит много дорогих лиц. И не нужно никого звать к себе на квартиру, суетиться, обременять заботами родных. На праздник, кроме дочек с зятьями и внуков, поздравлять его приехали друзья и чуть ли не все руководство «атомного» министерства – с министром и замами. И опять были объятия, здравицы, воспоминания с «солеными» шутками под рюмочку, песни, стук костяшками домино, прогулки по осеннему саду.
Ефима Павловича, как всегда, нежно опекала «хозяйка Опалихи» – председатель профкома Елена Григорьевна Назарова. Однако тень последнего прощания уже витала над головой этого постаревшего «титана». И это заметили наиболее чуткие из тех, кто видел его в Опалихе в последний раз.
Среди них был Аркадий Бриш: «Последний год, день рождения был обычный, но чувство не обманешь, он высказал несколько мыслей, что, видимо, недалек тот последний путь. Он ушел из жизни как в фильме, под ручку с Е.Г. Назаровой все дальше и дальше, пока эта пара не растаяла в тени деревьев» [48. С. 91].
Ефим Павлович Славский умер 28 ноября 1991 года на 94‐м году жизни в палате ЦКБ, куда его привезли незадолго до этого с воспалением легких. Изношенный организм уже не смог справиться с этой пневмонией.
Хоронили Славского со всеми воинскими почестями на Новодевичьем кладбище. На прощание и похороны не пришел никто из тогдашних руководителей страны. Им было не до того, да и самой стране – СССР – оставалось уже совсем недолго жить…
Глава 3Вся эта жизнь
…В ту ночь он спал плохо. Апрельская ночь в Макеевке, встречи с земляками вместе с предстоящей назавтра церемонией разбередили душу. Ранний ночной мотылек бился в проеме стекол, не умея вылететь в раскрытую форточку гостиницы. Смотря за ним, он смежил глаза, и долгая прожитая жизнь понеслась перед ним в странном полусне, громоздясь друг на друга отдельными фрагментами. Одни были похожи на черно-белые кадры кинохроники, другие на фотоснимки, а некоторые – на цветные объемные картины со звуком и запахом.
Мелькали кадры раннего детства – отец в запыленной рубахе, сидя за рубленым столом пьет молоко из «глечика», хитро подмигивая ребятишкам на печке. Вот он с соседскими пацанятами играет в свайку у забора, а вдалеке нежданно и гулко бьет церковный колокол к вечерне.
А вот уже чумазые шахтеры с кирками, устало переговариваясь, поднимаются после смены из забоя, слышится чья-то пьяная песня за околицей. Втягивает в себя дышащая металлом, машинным маслом и жаром заводская утроба, шершавые чугунные тушки снарядов, скрип напилка, первый подзатыльник от мастера.
И сразу без перерыва – злой гул толпы рабочих у проходной, «винтарь» в чьих-то руках, метнувшееся пламя красного флага. Полицейские, казаки, синежупанники. И вот уже первый бой, первый заколотый штыком молодой «беляк» с застывшим вопросом в глазах. Душит наплывающая откуда-то гарь, противно свистит с