ДОМ С ХИМЕРАМИ
Литература есть описание людей, а не идей.
ГЛАВА 1. ZIGMOUND FREUD
Все это, сударь, заумь и придурь.
Но подробнее о лечении лиульты Люси. Регент Фитаурари, конечно, перемудрил. Ему не следовало приглашать в лекари к Люське знаменитого Фрейда, родные африканские колдуны на собственной почве вполне могли бы справиться с болезнью лиульты без всякого Фрейда — или, на худой конец, так же не справились бы с болезнью лиульты, как и знаменитый Фрейд, зато имели бы практику. Характеристику Фрейда как врача следует напомнить всем излишне доверчивым богатеньким пациентам (бедных пациентов, как уже сказано, в практике психоанализа не бывает), тем более пациентам-императорам. Мудрые коллеги Фрейда — например, доктор Илья Мечников из Одессы — предупреждали регента, напрямую, как и подобает настоящим врачам, называя вещи своими именами, что «как лечащий врач Фрейд… не стоит, потому что он большой дофенист в прямом и в плохом смысле этого слова, т. е., на причины и на лечение всех болезней смотрит исключительно „снизу“, с пола, с точки зрения органа между ногами; его взгляд закован, обзор ограничен, горизонт придавлен, и поэтому врач не видит дальше собственного обрезанного, скажем так, носа». Но регент не внял Илье Мечникову и пригласил-таки в Офир модного австрийского психоаналитика.
Фрейда же вконец задолбали шуточки в огород психоанализа. Шутили все кому не лень. Отношения врача и пациента окрашены в сексуальные тона, и сублимируются эти тона в конкретном акте расплаты пациента с психоаналитиком в товарно-денежном отношении — то есть оплата труда психоаналитика ОБЯЗАТЕЛЬНА, без гонорара нет психоанализа, бесплатного социалистического психоанализа не бывает. А значит, психоанализ — это область медицины только для богатых.
В Европе происходила война. Размер профессорского гонорара остался в тайне, но можно предположить, что гонорар был такой щедрый, что Зигмунд Фрейд, недолго думая, надел демисезонное пальто и отважился пробраться в Офир из воюющей Австро-Венгрии через весь европейский театр боевых действий. Театр — он и есть театр. Во Фрейда стреляли как чужие, так и свои из всех видов оружия, расставляли на него мины-ловушки, травили газами. В Галиции за ним долго гнался английский танк. Это громыхающее чудовище появилось в тот момент, когда на греко-хорватской границе Фрейд присел за кустиком, чтобы справить большую нужду; и танк представился Фрейду гигантским драконом, собравшимся изнасиловать Фрейда тут же, за кустиком. У Фрейда от страха случился запор. Вздулся живот, мучили газы. В Средиземном море Фрейда упорно преследовали — сначала французский цеппелин, потом германская субмарина. Дьявольский цеппелин напоминал ему раздутую женскую грудь, а субмарина — распухший мужской фаллос. «Weil ich ein dummer Deutscher bin, — думал Фрейд. — Sehr gut!»{200} Фрейд был типичным мелким буржуа в котелке — a'propos{201}, шляпа-котелок напоминала ему короткий кондом-наперсток. Фрейд всего боялся. Эти пограничные дела с буквой в фамилии — «о» или «е»? Вечно испорченные документы. «Кто вы, доктор Фрейд? Или Фройд? Или Фреуд?» Профессор боялся самолетов, пароходов и железных дорог. Гудок парохода напоминал ему неприличный звук кормового орудия. А прямоугольные бипланы, перетянутые шпангоутами, напоминали ему не летающие этажерки, как всем нормальным людям, а панцирные кровати из публичных домов Вены. Но особенно Фрейд боялся железных дорог. В двухлетнем возрасте Зигмунд ехал с матерью в купе и впервые увидел ее обнаженной; это произвело на него такое впечатление, что железные дороги заняли достойное место в теории психоанализа. Подумать только! Фрейд писал:
«Необходимость связывать поездку по железной дороге с сексуальностью исходит, очевидно, из сосательного характера двигательных ощущений. Если к этому прибавляется вытеснение, которое превращает в противоположное так много из того, чему дети оказывают предпочтение, то те же лица в юношеском или взрослом возрасте реагируют на качание тошнотой, сильно устают от поездки по железной дороге или проявляют склонность к припадкам страха во время путешествия и защищаются от повторений мучительного переживания посредством СТРАХА НА ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГЕ». (Выделено Freud'oм.)
Подумать только: «НЕОБХОДИМОСТЬ СВЯЗЫВАТЬ ПОЕЗДКУ ПО ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГЕ С СЕКСУАЛЬНОСТЬЮ»! Подумать только: «…ИЗ СОСАТЕЛЬНОГО ХАРАКТЕРА ДВИГАТЕЛЬНЫХ ОЩУЩЕНИЙ!» Подумать только, что бы Фрейд написал, если бы он, как Сашко Гайдамака, путешествовал по железной дороге в теплушках, на товарняках, в тендерах или на крышах вагонов? Какой украинской селянке с торбой придет в голову необходимость связывать поездку из Вапнярки в Киев с сексуальным характером двигательных ощущений?
Так или иначе, избежав многих явных и скрытых сексуальных опасностей, Фрейд все-таки добрался до Офира. Стражники-украинцы даже не взглянули на него: «Проходи», но врата, настроенные на инфракрасные половые кванты, поначалу не хотели его пропускать, захлопывались прямо перед ним, игриво норовя защемить мужское естество Фрейда, как видно, чувствовали к Фрейду корпускулярное сексуальное предрасположение. Однако все обошлось, Фрейд снял пальто, разбежался и проскочил. Его устроили все в том же отеле «Амбре-Эдем», все в том же люксе, который помнил халдейские и этрусские ругательства послов царя Соломона и стихи Николая Гумилева, и закрыли все окна защитными сетками, чтобы, не дай Бог, Черчилль не повторил нападения. Потом повели к нгусе-негусу Фитаурари. Фрейд спросил негуса:
— Вы уже советовались с кем-нибудь по поводу болезни лиульты?
— С колдуном, — ответил Фитаурари.
— Представляю, какую глупость он вам сказал!
— Он посоветовал обратиться к вам.
Фрейд проглотил и принял к сведению эту шутку, и его повели в дворцовую бухгалтерию к казначею, где выдали щедрый аванс. Потом он осмотрел лиульту, взял мочу на анализ (какой уж там анализ в полевых условиях) — разглядел на просвет, понюхал и сказал:
— Es gefallt mir nicht… Sehr gut!{202} Все ясно. С детства навязчивый интерес к бананам, которые напоминают этой даме известно что. Дайте ей больших апельсинов, она их никуда не сможет засунуть.
Фрейд ошибся. О, как он ошибся! Он, теоретик женских губ, плеч, сисек-масисек, ягодиц и влагалищ, забыл — не знал? не подозревал? — что эти самые влагалища умеют расцветать, распускаться и растягиваться так, что могут пропустить голову младенца, а уж заглотить способны несоразмерные объекты — вроде удава, глотающего крупного ангорского кролика. Или Фрейд попросту плохо знал женщин? Фрейд ошибся в апельсинах, апельсины Люська тоже любила — она выбирала апельсин побольше и пооранжевей, с толстой кожурой в пупырышках, засовывала в себя и млела; потом ей и шоколадные конфеты перестали давать — она их тоже запихивала куда ни попадя, и поэтому от нее всегда вкусно пахло бананами, апельсинами и шоколадом.
— Mit Liebe ist alles möglich! — сказал Фрейд. — Тяжелейшая форма обонятельно-сексуального невроза. Sehr gut!{203}
Фрейду показали Люськино письмо-щасте. Австриец прочитал, нахмурился, а само письмо случайно засунул в свой докторский саквояж. На следующий день письмо из сака исчезло. Устроили обыск и нашли письмо наколотым на золотом гвоздике в уборной нгусе-негуса, измятое и нещасное. Фрейд уединился с письмом на целую неделю, перевел его на немецкий (briefgluck), английский (letter-happiness), французский (lettre-bonheur), итальянский (lettera-felicita) и русский («письмо-щасте»), сделал сто двадцать копий, пошел на почту и отправил сто двадцать заказных писем-щастев своим друзьям и знакомым в разные части света — за счет национальной казны, разумеется.
Зигмунд Фрейд тоже хотел «щастя». Он был нещастлив вообще, а сейчас в особенности, потому что к его доминантному, постоянному «не-счастью» прибавилось в результате танкового нападения рецессивное страдание от непроходимого запора прямой кишки. Фрейд никак не мог вылечиться. Живот вздулся, его распирало газами. Слабительное не помогало, пурген закончился, да и здесь, в Африке, европейские лекарства бездействовали или, что еще хуже, действовали наоборот. Фрейд давно заметил, что запоры вообще плохо поддаются психоанализу, хотя и происходят в одной из сексуальнейших частей человеческого тела. «Почему так? — размышлял Фрейд. — Не потому ли, что запор внизу происходит от запора вверху? Другими словами, запор в жопе происходит от несварения не в желудке, а в голове?» К сожалению, Фрейд всегда был зоологически серьезен, а ведь еще Свифт глазами Гулливера заметил по другому поводу — по поводу расследования преступлений (цитата исключительно важна):
«Поскольку люди никогда не бывают так серьезны, глубокомысленны и сосредоточены, как в то время, когда сидят на стульчаке, рекомендуется тщательно исследовать продукты пищеварения подозрительных лиц и на основании их цвета, запаха, вкуса, густоты и степени переваренности составить суждение об их мыслях и намерениях».
Фрейд даже втайне от всех, даже втайне от самого себя — а психоанализ такая резиновая штука, что позволял обдурить и самого себя, — сходил за советом к местному колдуну, авось поможет.
Колдун известен — Мендейла Алемайеху, он жил на задворках Амбре-Эдема. Фрейд застал его в neglige{204} и за странным занятием: стоя, что называется, раком, в белом длинном переднике спереди и с голой черной задницей сзади, колдун усердно пропалывал детской мотыжкой гороховые грядки на делянке размером 35x7 метров, огороженной невысоким плетнем из камыша, и при этом напевал на смеси английского, французского и немецкого:
Фрейд, обращаясь к черной zjop'e колдуна, представился каким-то вымышленным именем «господин Такой-то» и для начала поинтересовался, чем это колдун тут занимается. Психоанализ у колдуна тоже работал, Мендейла сделал вид, что поверил вымышленному господину Такому-то, и не подал виду, что знает о существовании всемирно известного доктора Фрейда. Колдун, не разгибаясь, ответил, что он, колдун, решил проверить на горохе классический эксперимент основателя генетики австро-венгерского монаха Грегора Менделя. Фрейд удивился и ответил, что он что-то слышал о своем соотечественнике. Да, да, он определенно что-то слышал о Менделе.
— Кажется, это тот австрийский монах, который ввел в биологию новые понятия: доминантный признак и рецессивный признак? — уточнил Фрейд.
— Йес, — ответил колдун на плохом английском, — Большими латинскими буквами А, В, С, D, Е, F, G Мендель обозначил доминантные, господствующие признаки; а малыми а, b, с, d, e, f, g — рецессивные, подавленные. Все правильно. Во втором поколении наряду с доминирующими признаками вновь появляются рецессивные в ясном среднем отношении 3:1.
Фрейд удивился такой осведомленности колдуна в основах генетики и сказал на это, что вот уже вторую неделю он, Фрейд, posrat'ь не может.
Колдун Мендейла заинтересовался и выпрямился. У Фрейда заурчало в животе, он деликатно отвел взгляд, его смутил длинный, ниже колена, клеенчатый передник колдуна, из-под которого свисал этот самый доминантный признак. Колдун подтянул к себе мотыгой тыквенную миску с мясом и с отборным отварным горохом и тушеной черной фасолью, сделал знак следовать за ним и отправился искать место в тени. Фрейд пошел за ним, глядя в его черную zjop'y. Колдун был невысокий и коренастый, с кожей такого абсолютно-черного цвета, что тени на его лице не могли обозначиться, все лицо было сплошной черной тенью, ну a zjop'a смотрелась как плоская черная сковородка. Курчавый объёмный купол черепа напоминал астрономическую обсерваторию, в расплющенном носу зияли широкие ноздри, в правую продырявленную ноздрю был продет янтарный мундштук. На запястьях и шее Мендейлы болтались кривые бараньи рога. При виде колдуна дети со всех ног бросались к матерям. Колдун любил детей. Он уселся под сикоморой, съел все мясо из миски, а горох и фасоль предложил Фрейду. От колдуна несло потом, Фрейд отказался, его чуть не вывернуло наизнанку. Тогда колдун выдернул из ноздри янтарный мундштук, достал из кармана передника кисет с ядом купидона и закурил.
«У Мендейлы был такой вид, словно в детстве в мальчишеской драке ему вмазали по носу кулаком. Сплоховали. Надо было посильнее, и не кулаком, а дубиной, и не по носу, а по макухе», — так впоследствии Фрейд описывал колдуна.
«У Freud'a был такой пришибленный вид, будто при зачатии его отец вдруг решил обойтись coitus interruptus{206}, но Зигмунд — вернее, гомункулус, названный впоследствии Зигмундом, — в последний миг все же успел вырваться на свободу…» — так рассказывал колдун о Фрейде.
Колдун, конечно, был польщен посещением всемирного светила, но виду не подал. С запором он решил дело по-военному — клин клином: заставил Фрейда съесть полное блюдо мендельского гороха с черной фасолью и запить кокосовым молоком с арахисовым маслом. Весь следующий день Фрейд не выходил из отеля, то и дело напрягался, густо краснел и стрелял из кормового орудия длинными пулеметными очередями из непереваренного гороха с фасолью. Ночью, когда кончился последний патрон и задний ствол очистился, начался белый понос из кокосового молока, и Фрейд до утра не выходил из золотого туалета; зато наконец почувствовал себя счастливым, что еще раз подтвердило теорию психоанализа о сексуализированности человеческого счастья.
Утром он вызвал портье и попросил:
— Bringen Sie mir, bitte, bier, wurstchen und sauerkraut. Sehr gut?{207}
И получил в ответ:
— Еще чего? Где я тебе возьму все это?
ГЛАВА 2. ЖЕЛЕЗНЫЙ ЁЖИК
Где границы между прозой и поэзией, я никогда не пойму. Поэзия — стихи. Проза — не стихи.
Здесь, на унитазе, происходило озарение, над Гайдамакой возникло даже подобие ореола, вроде стульчака под задницей. Но дальше заседать в женском туалете было уже совсем неудобно. «Летопись» писал, несомненно, отец Павло, в ней не было никакого политического компромата — разве что бытовуха, — и Гайдамаке начинало казаться, вспоминаться, представляться, что все описанное отцом Павлом с ним так или иначе происходило.
Не успел Гайдамака в глубокой задумчивости от «Летописи» умыть руки и подобрать оторванную в спешке пуговицу от ширинки (а тут еще от длительного сиденья на унитазе разболелся пораненный фашистом копчик), как вдруг распахнулась дверь с сосущей Бриджитт Бардо («оправиться не дадут спокойно!»), быстрым шагом, как к себе домой, вошел в женский туалет (туалет, кстати, как туалет, только без этих кафельных мужских лоханок) майор Нуразбеков, обнял Гайдамаку за плечи и сказал:
— Ну, как вы тут без меня?… Управились? Все прочитали? Потом, потом, там немного, потом дочитаете… У вас все в порядке? Застегните ширинку и идемте скорее, командир, дорогой вы мой человек!
Майор Нуразбеков одной рукой взял Гайдамаку под локоток, вторую положил ему на плечо и завел совсем обалдевшего от такого нежного обращения Гайдамаку обратно в кабинет.
А в кабинете!
Пока Гайдамака облегчал в женском туалете тело и душу, в кабинет майора Нуразбекова успела набежать толпа добрых молодцев в штатском, не продохнуть, — ну, толпа не толпа, а на футбольную команду с запасной скамейкой хватало, — кто сидел, кто стоял, кто на подоконнике примостился, и Вова Родригес тут, все были разнолицые и ясноглазые, и все Гайдамаку так разглядывали, будто впервые, бля, обнаружили жизнь ли Марсе; а Гайдамака, понятно, чувствовал себя последним микробом под микроскопом, к тому же микробом с недозастегнутой ширинкой. Тогда, видя такое дело, майор Нуразбеков разрядил обстановку шуткой:
— Что, посравшего человека никогда не видели? Вот он — Командир Гайдамака, какой есть, такой есть, другого Командира у нас нет. — Слово «командир» майор произносил с нажимом, как бы с большой буквы. — Поглазели, запомнили — и хватит. Всё! Все выметайтесь отсюда к чертовой матери, быстренько! И вас, товарищ генерал, извините уж, это тоже касается.
И увидел Гайдамака: штатские молодцы все до единого послушно начали выходить из кабинета, поглядывая на него, Гайдамаку, какими-то провожающими доброжелательными взглядами, будто на всю жизнь хотели запомнить; а последним катился седой подтянутый старик — единственный из всех в военной форме (с погонами генерал-лейтенанта) — из породы железных ежиков, вроде пепельницы на майорском столе. Проходя мимо Гайдамаки, ежик похлопал его по плечу, подмигнул и спросил:
— Что, не узнаете меня, Командир? («Командир» он тоже сказал с большой буквы.)
— Нет, извините, — развел руками Гайдамака.
— Не помнит, не узнает, — весело сказал генерал-лейтенант. — Как я вам слева в челюсть заехал, а потом прощения просил, — не помните?
— А потом ночью в Москве вы водку пили и частушки пели, — подсказал майор Нуразбеков.
«Дурдом какой-то», — подумал Гайдамака, почесал челюсть и покачал головой.
Генерал— лейтенант доверительно зашептал:
— Вы Нураза Нуразбековича во всем слушайтесь. Слушайте его внимательно, он вам плохого не присоветует. У товарища майора не голова, а Дом Советов!
И чуть ли не на цыпочках устремился вон, но на пороге был остановлен.
— Обед не забудьте прислать, товарищ генерал! — недовольно напомнил майор Нуразбеков в спину генерала. — Уже половина первого, со вчера не жрал, оцень кусать хоцется!
— Обед на двух?… На двоих? — охотно обернулся генерал, будто ему хотелось остаться в этом кабинете еще ненадолго.
— Почему на двоих? На троих, на троих… На трех персон. Как договаривались.
— А, ну да, ну да…
— Но только не комплексный! Скажите Люське — надоел ее борщ с ее котлетами. И теплый компот надоел. Пришлите, что ли, какой-нибудь минералки… «Куяльник» там… Или сифон с газированной водой.
— Сейчас все устроим в лучшем виде! — отвечал уже не железный ежик, а официант шестого разряда. — «Боржоми» вместо компота годится? Холодненький «Боржоми» из холодильника?
— Пойдет, — разрешил майор. — И коньяк не забудьте, товарищ генерал. И конфеты «Красная Шапочка».
Гайдамака присутствовал на каком-то кагэбистском цирковом представлении, его втягивали в соучастие, играли специально для него; но он не мог понять жанр: клоунада? воздушная акробатика? дрессировка хищников?… Сам-то он чувствовал себя мудаком на канате.
— Сейчас пришлю из неприкосновенного запаса бутылку «Армянского». Сами ВВ{208} пили и нахваливали.
— «Армянского»? Ни в коем разе! — запротестовал майор Нуразбеков. — Только молдавский, что на углу Маркса и Чижикова. Две бутылки… Нет, три! На каждого.
— Доставим ящик, — решил железный ежик. — А «Красной Шапочки» сколько?
— Килограмм. Достаточно.
Гайдамака смотрел па это представление, то и дело поправлял ширинку и размышлял: интересно, шутят они над ним или издеваются? Или у него на нервной почве начались слуховые галлюцинации?
— Сейчас, кажется, в бадэге обеденный перерыв, — вдруг засомневался железный ежик.
— Ну какой может быть в ба-дэ-ге обеденный перерыв, если мы в ка-гэ-бэ еще не обедали! — поиграл словами майор Нуразбеков. — Просто вам хочется язык почесать, товарищ генерал. Мне ли вас учить? Поставьте оперативное задание, пошлите гонца с комитетским удостоверением — Вову хотя бы. Сразу подвал откроют. Пусть на «Волге», на «Волге» подкатят! На черной. Сразу откроют, вот увидите!
— Сделаем, товарищ майор!
(Это генерал сказал: «Сделаем, товарищ майор!») Когда суетливый железный ежик прикрыл за собой дверь, майор Нуразбеков походил вдоль окна, потирая руки и глотая слюну в предвкушении обеда, и сказал:
— Дорогой мой командир! Он на вас клюнул! Клюнул, клюнул, клюнул… Только на вас и клюнул! А вы на него? Вы рыбу удили когда-нибудь? Удили, удили. Вот вы забросили… Ждете… Ее нет еще… А вот круги по воде. Клюнула… Клюет, клюет, клюет… Вы ее р-раз… И вот она есть… Трепыхается! Вы приносите удачу — на живца и зверь бежит. Не понимаете? Да вы обернитесь, оставьте свою ширинку в покое. Посмотрите — кто там у вас за спиной?
ГЛАВА 3. КОЛДУН МЕНДЕЙЛА АЛЕМАЙЕХУ
Черная раса, как говорят знатоки, древнее белой.
Негры являют проблему для палеоантропологов: пока их самые древние костные останки датируются всего лишь 6–7 тысячами лет.
Пока Гамилькар охотился на Муссолини и беседовал с Лениным в Горках, негусу донесли, что Мендейла вылечил Фрейда от запора, и Фрейд даже запросил пива, сосисок и кислой капусты. Фитаурари призадумался и вызвал к себе обоих лекарей. Колдун даже умылся и приоделся, надел засаленную рубашку и шапочку из домотканной материи, а передник сменил на длинную юбку из пуха купидона, прикрыл, что называется, задницу. Фрейд пришел в котелке и в расстегнутом приталенном демисезонном пальто с бархатным воротничком, он не снимал пальто, его мучила желтая лихорадка. Регент решил устроить небольшой врачебный консилиум, послушать докторов, подумать. Это ристалище происходило во дворце в присутствии нгусе-негуса. Он пил свой молочный коктейль. По обычаю врачи должны были сначала похвастаться своими успехами, рассказать о достижениях, потом изложить свои методы лечения и, если нужно, словесно сразиться. Колдун начал первым:
— Как-то раз жители одной деревни не доплатили мне положенного, а один из них, самый некультурный, не уступил мне на ночь свою жену! Я так разгневался, что потерял голову, дунул в самый сильный волшебный рог и предал их деревню небесному огню. Но, покинув ее, вспомнил, что забыл этот рог в хижине, где провел ночь. Это был подарок моего учителя. Я поспешно вернулся в хижину, но тут как раз подоспела молния, которую я сам же накликал. Троих убило наповал, меня оглушило, а человек, смерти которого я желал больше всего, остался невредим. Именно в его хижину меня перенесли. Трое суток его жена ухаживала за мной, как за любовником. Вывод: Божья рука сильней шаманьего рога. Надо знать, когда можно поддаться искушению, а когда нельзя.
История была не в пользу колдуна, в ней Мендейла представал в смешном виде, и уже это должно было насторожить такого тонкого психоаналитика, как Фрейд, — зачем, ну зачем колдун поведал будущему Pohouyam'y невыгодный эпизод из своей жизни? Возможно, запор не окончательно прошел, а сублимировался из задницы в голову Фрейда, и он не вовремя осознал опасность. Фрейд же повел разговор аб ово — от яйца, значит. Он долго и со знанием дела рассуждал о бананах, апельсинах, фаллосах, анусах, промежностях и влагалищах, а также о сексуальных поездках в железнодорожном транспорте — цитировать его здесь нет никакой возможности (см. предыдущие главы).
Колдун откровенно скучал и слушал Фрейда вполуха.
Фитаурари попивал коньяк с молоком и поглядывал на обоих.
Колдун сказал: лиульте нужен муж с кнутом; под кнутом он разумел мужской член особой формы — очень длинный, очень тонкий и очень гибкий, — такие кнуты вызывают у некоторых женщин особое уважение. Вообще, колдун был себе на уме и не промах в психоанализе; лечение горохом от запора — это высокая ступень врачевания, но Фрейд еще не понял, что в лице Мендейлы Алемайеху он приобрел опасного конкурента. (Ни Фрейд, ни колдун еще не знали, что конкурс на излечение лиульты всего лишь являлся испытанием, прелюдией перед селекционным заказом на выведение африканского Пушкина.)
Между Фрейдом и колдуном произошел словесный поединок. Фитаурари внимательно выслушивал каждую реплику.
— Одной рукой узел не развязать, — сказал Мендейла.
— Но можно разрубить, — сказал Фрейд.
— Поищи блох у леопарда и станешь мудрее, — посоветовал колдун.
— Если нет лука, не хватайся за стрелы.
— Шофер не грузчик, — изрек Мендейла.
— Писатель не издатель, — ответил Фрейд.
— Есть мудрая африканская пословица: «Колдун не любит худого человека».
— Врач не колдун, — ответил Фрейд.
— Зато колдун — врач.
— Чем дешевле еда, тем больше живот.
— Засунь банан себе в задницу, — присоветовал Мендейла Фрейду, а сам подумал: «C'est un sujet nerveux et bilieux — il n'en rechahhera pas».{209}
«Mais que diable allait il faire dans cette galere?»{210} — подумал Фрейд по-французски, но сказал по-немецки:
— Zum Henker diese Russen!{211}
При чем тут русские, никто так и не понял. Колдун заговорил о миражах, планетах, о шаровых молниях.
Фитаурари придвинул ему стакан коньяка с молоком.
— Склонись перед карликом, — сказал Фитаурари колдуну на суахили. — Ты снова сможешь выпрямиться во весь рост, а он — никогда.
— Выставленное на продажу становится грязным, — сказал колдун о психоанализе.
Фитаурари и колдун поняли друг друга. Фрейда следовало вежливо спровадить, чтобы не нанести ему психологической травмы. Колдун повел Фрейда в дворцовые закрома, выписал у имперского казначея аванс в счет гонорара — полный котелок (шляпу) электрума, килограмма три («Этого gouvn'a нам не жалко, пусть только сваливает», — тихо сказал Фитаурари колдуну), — Мендейла насыпал золотой песок в котелок Фрейду и утрамбовывал, чтобы побольше влезло, наконец взял котелок за поля, нахлобучил его на голову Фрейду и дружелюбно поддал коленом под зад. Обошлось без травмы. Тот и уехал с полным котелком гонорара в свою распадавшуюся Австро-Венгрию (и перешел все границы, никто не догадался заглянуть под котелок) лечить психоанализом бравых австрийских солдат Швейков (что, конечно, нонсенс — лечил богатеньких австро-венгерских генералов) и дожидаться своего щастя. Но последовали послевоенный кризис, предвоенный аншлюс, баварская авантюра, остальное известно. Таким образом, Фрейд был вежливо удален из Офира, но он повадился возвращаться — кто хоть раз побывал в Офире, тот всю жизнь стремится в Офир. Он сделал вид, что отплыл в Америку читать лекции, а сам мотанул в Офир. Теперь он уважал колдуна и не выпендривался при встречах с ним.
Состоялся консилиум с Фрейдом насчет поэтического эксперимента — что он присоветует? Фрейд не любил стихи и поэтов, хотя и не отказался применить свой психоанализ к перспективам выведения африканского Пушкина, но, конечно, за дополнительную плату.
— Забавно. Лихо. Покажите вашего мальчика, — пробормотал Фрейд.
Ему привели Сашка.
— Где вы такого взяли? — удивился Фрейд. — В Украине? Где находится эта страна? Папу помнишь? Маму помнишь?
Сашку Фрейд не понравился, Сашко молчал и ковырял в носу.
— Вам надо поторопиться, — сказал Фрейд Гамилькару. — Мальчик в 12 лет уже мужчина, а первые соки самые драгоценные, как молодое вино. К старости сперма устает.
Тут Фрейд был прав.
ГЛАВА 4. ОБЫСК БЕЗ ОРДЕРА НА ОБЫСК
Мне снилось — мы умерли оба.
Гайдамака осторожно оглянулся. За его спиной ничего особенного не происходило, но в углу кабинета неприметно сидел на стуле человек… наверно, не человек, а товарищ… возможно, не товарищ, а гражданин… — Гайдамака в этой иерархии окончательно запутался — в синем, вроде бы больничном, халате с закатанными рукавами, закинув голые ногу за ногу в поношенных шлепанцах. Сидел он неподвижно, как к стулу приклеенный, с легкой дрожью в босом колене, и смотрел строго перед собой в одну точку куда-то под стул Гайдамаки, на его стоптанные каблуки, и как будто здесь не присутствовал.
— Здравствуйте! — поздоровался Гайдамака.
(А как же, как в детстве учили.)
Гражданин не ответил.
Хоть бы кивнул, невежа. Даже лицо не дрогнуло. Сидит, как истукан, сомнамбула или восковая статуя. Взгляд опустил под стул, глаз не видно…
«Подсобник! — внезапно догадался Гайдамака. — Товарищ майор ручки не будет пачкать, а этот — мастер-исполнитель на все руки. Пришел на работу и переоделся в рабочую спецовку для исполнения служебных обязанностей. Вот только сапоги нужны, а не шлепанцы, чтоб бить ногами удобней. Вот они какие, мастера заплечных дел — товарищи Малюты Скуратовы и Лаврентии Берии! Закатают синие рукава, в морду дадут, жилы вытянут, мужское достоинство растопчут… — Гайдамака в очередной раз поправил ширинку, — а потом халат снимут, переоденутся в чистенькое и отправятся на матч сезона „Черноморец“ (Одесса) — „Динамо“ (Киев)».
— Вам опять поплохело? — тревожно спросил майор. — Может быть, еще на горшок сходите?
— Нет, спасибо, благодарю.
— Пожалуйста. Мое дело — предложить… На что же он клюет, интересно?… Может быть, он не на вас лично клюет, а на какой-нибудь предмет в ваших карманах? — засомневался майор. — Извините, ради Бога, командир, не подумайте ничего такого плохого, но не могли бы вы показать, что у вас в карманах?
«Обыск, — меланхолично отметил Гайдамака. — А после обыска — ордер на арест. А после ордера — сразу в морду. А ты как думал?»
— Зря, зря вы так думаете, — продолжал читать мысли майор Нуразбеков. — У меня никаких ордеров нет, типография бланки не напечатала. Хотите, я перед вами свои карманы выверну?…
— Хочу, — вякнул Гайдамака.
— Вот, пожалуйста… — Майор с готовностью вывернул пустые карманы своих белых брюк и объяснил: — Я в карманах ничего не ношу, а только в сумке. Так что берите с меня пример — никакой это не обыск, а дружеская просьба: сделайте мне одолжение — выверните карманы. Как в песне поется: «А что у вас, ребята, в рюкзаках?»
Против личного примера и дружеской просьбы возразить было нечего. Гайдамака выложил на стол перед майором все добро, что было в карманах штанов. Вот что там было (даже самому интересно взглянуть — ну-с, что мы таскаем в карманах, идя на собеседование в КГБ?): желтая примятая пачка папирос «Сальве», коробок спичек с красным петухом, задрипанный носовой платок, пробитый трамвайный талон, груда липкой мелочи, труха какая-то…
— А сказали, что не курите. — Майор Нуразбеков укоризненно указал па пачку «Сальве».
— С утра бросил.
— А в заднем кармане что?
Достал из заднего кармана видавший виды паспорт «Гражданина СССР» с билетом на футбол «Черноморец» — «Динамо».
— А здесь что у вас?
Из нагрудного кармана рубашки появились записная книжка, пластмассовая расческа и американская шариковая ручка с механически обнажающейся купальщицей. Стыдоба… И носовой платок, и паспорт в разводах, и авторучка-дешевка.
— Так… Давайте вместе подумаем: на что же он здесь клюет? На обнаженную натуру, что ли?… — с сомнением проговорил майор Нуразбеков, поднял неприличную авторучку над головой, перевернул ее вверх ногами, черный купальник с девицы сполз и обнажил эту самую натуру.
Майор ждал.
Но никто не собирался клевать на эту дешевку.
— Не клюет он на голых баб, — окончательно решил майор, отложил авторучку (девица тут же оделась) и продолжил изучение барахла на столе. Ненароком открыл, проверил паспорт, обнаружил в паспорте билет на футбол. — Что, на футбол собрались? Кто сегодня играет?
— «Черноморец» с Киевом.
— А, матч сезона… Можно не ходить. Будет ничья, «три-три», опять сговорились… А где ваши деньги? Денег вы с собой не взяли? — наблюдательно заметил майор. — Как же так: в Одессу на футбол и без денег?
— Взял… Но все утром с Трясогузом на коньяк потратил, — вывернулся Гайдамака.
— То есть, пропили. Как же обратно в Гуляй-град уедете? Вы ведь не на машине? Или вы уже домой не собираетесь, решили здесь у нас в КГБ заночевать? Может, некуда уже и ехать, может, Гуляй-града уже и нету…
«Все ему шуточки-смехуечки, — подумал Гайдамака. — На шуточки пытается взять майор».
— Нет, спасибо, мне сегодня надо домой. Придумаю что-нибудь. Одолжу у кого-нибудь на обратный путь.
— У кого? У вас в Одессе друзья есть? Родственники? Никого вроде нет — мы выясняли. Надо было на своем служебном самосвале приехать. У вас какой самосвал? «ОГУ 23–63»?… Водителя отпустили бы на пляж, сами — к нам в гости, потом — на футбол, а вечером на самосвале — в Гуляй-град. Домой ведь хочется? Кому не хочется… А может быть, вы решили, что негоже государственный транспорт по личным делам гонять? — опять снасмешничал майор Нуразбеков, продолжая разгребать указательным пальцем липкую мелочь.
Все— то он знал, майор; очень уж проницательно попадал Гайдамаке под дых.
— Вызов в КГБ — не личное дело каждого, — попробовал отшутиться Гайдамака.
— Очень точно подмечено. Вот и приехали бы в КГБ на служебном самосвале. Ладно, я вам одолжу денег на обратный проезд, а в следующий раз встретимся — отдадите.
«Значит, будет следующий раз…»
— Да, а где ваши ключи от квартиры? Как вы в собственный дом попадете?
Опять под дых!
— Ключи… Ключи я товарищу оставил. Товарищ ко мне приехал… С Дальнего Севера, — придумал себе товарища Гайдамака.
— Ага. Товарищ приехал, с Дальнего Севера. Бывает. Чего только на свете не бывает, — согласился майор Нуразбеков. — Есть такая народная песенка — она поется медленно, тягостно и уныло… — и майор заунывно пропел:
Мы с товарищем работаем на Северной Двине.
Ничего не причитается ни ему, ни мне.
— Так примерно? — спросил он.
— Примерно так, — согласился Гайдамака. — А я вот знаю похожую…
— Тоже народную? Спойте! — потребовал майор. Гайдамака спел:
Мы с товарищем вдвоем работаем на дизеле,
он мудак, и я мудак, у нас инструмент сп…
— Браво! — захохотал майор. — Нет, с таким народом не пропадешь! Товарища-то вашего как зовут?… Фамилия у него есть?
— Это… Андрюхой его зовут.
— Андрюха. И такие имена бывают. Чего только на свете не бывает… Стоп, а это что?!
И майор Нуразбеков с алчной страстью золотоискателя выкатил указательным пальцем из груды мелочи и табачной трухи стеклоподобный прозрачно-мутно-белесый шаровидно-овальный камешек.
— Это… Как его… Реголит.
— Реголит, реголит… — забормотал майор, жадно разглядывая камешек на просвет. — Он что, еврей?
— Кто еврей? — удивился Гайдамака.
— Андрюха ваш.
— Почему?!. Андрюха?!. Щирый украинец!
— Андрюха Реголит… Странная фамилия. Еврейская? Или немецкая?
— Да не!.. При чем тут… Лукьяненко его фамилия. Реголит — это то, что вы в руках держите.
— Да ну?! — Майор Нуразбеков внимательнейшим образом продолжил изучение барахолки на столе. — Реголит, реголит… Напомните, забыл… Это что, реголит?
— Такой строительный дорожный матерьял, вроде щебенки. Хороший, качественный, дефицитный. Даже на Луне есть, а у нас не достанешь. Случайно завалялся в кармане.
— Ну, это вы загнули — на Луне!.. О! А вот еще один реголит случайно завалялся! — Майор с азартом выкатил из барахла второй камешек и принялся сдувать с него табачную пыль. Желтоватое лицо майора то ли подсвечивалось из окна солнцем, то ли самолюминесцировало от удовольствия. — Не реголит, а целая реголитина!.. Дороги, что ли, из этого реголита строите?
— Сильно сказано — «строим»… Ремонтируем, подсыпаем потихоньку…
— Значит, это и есть тот знаменитый дефицитный доброкачественный реголит в первозданном виде? — Майор Нуразбеков бережно держал двумя пальцами прозрачный камешек на уровне глаз и, будто разрезая узким взглядом, смотрел сквозь него за спину Гайдамаки. — Значит, вы утверждаете, что этот реголит даже на Луне есть, а у нас не достать? Ну, насчет Луны — это вы загнули, загнули!
За спиной Гайдамаки затрещал стул — Гайдамака спиной увидел, как Малюта Скуратов в больничном халате тяжело поднимался со стула.
«Вот сейчас…» — спинным мозгом подумал Гайдамака, ожидая первого страшного удара сзади.
— Точно… Это… реголит… — подтвердил за его спиной Малюта Скуратов.
Голос и интонация царского сатрапа показались Гайдамаке знакомыми.
Опять затрещал стул, опять человек сел.
— Что, голос знакомый? — тут же прицепился к Гайдамаке майор Нуразбеков. — Да вы оглянитесь, оглянитесь — может быть, узнаете!
Гайдамака опять послушно оглянулся. Голос был знакомый, но Гайдамаку сбивали с толку этот стираный-перестираный больничный халат, эти шлепанцы, просящие каши, и это лицо мертвенно-серого цвета…
ГЛАВА 5. ШТОРМОВОЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ АВТОРА
Уважаемому Читателю в следующей главе предстоит разбираться с родословной Пушкина, поэтому ленивый читатель (кстати, самый любимый автором читатель), лежа на диване, может спокойно не читать ГЛАВУ 6, самую длинную главу в романе, потому что все равно ничего не поймет, — как не понял ее и сам автор, списавший эту генетическую главу из монографии Шкфорцопфа и из «Дела» Нуразбекова.
ГЛАВА 6 ГАДАНИЕ НА ГОРОХЕИЛИРОЗЫСКИ МУЖСКОЙ И ЖЕНСКОЙЛИНИЙ ПУШКИНА
Не занимайтесь баснями и родословиями бесконечными.
«Подумайте — что вы делаете?! Россия не ваше отечество, ваше пребывание во Франции сделало вас чуждым климату и образу жизни полудикой России. Останьтесь во Франции, за которую вы уже пролили свою кровь». Ибрагим искренне поблагодарил герцога, но остался тверд в своем намерении. «Жалею, — сказал герцог, — но, впрочем, вы правы».
В генплан Гамилькара по выведению Пушкина лиульта Люси входила как невеста для Гайдамаки, но после никакого лечения у Фрейда ее отдали то ли в жены, то ли в наложницы колдуну Мендейле. Люська поначалу перепугалась, вид колдуна был устрашающ: жирные черные губы-пиявки, выпученные глаза, в носу янтарный мундштук, мочки ушей оттянуты до сосков, в мочки вставлены блюдца. Но его доброе сердце и, самое главное, увесистая мужественность, привели Люську в такой восторг, что инфантильная нимфетка, которая так измучила ее, ушла из нее в реальность БКР Й, и Люська, наконец-то заимев то, что хотела, — стабильно, каждый день и по нескольку раз, — пошла на выздоровление, что не только не противоречило учению Фрейда, но подтверждало его: найти в подсознании психический корень своей болезни (Люська нашла этот корень у колдуна) и не бояться его (Люська его не боялась). Колдун был тоже доволен Люськой. Ему предложили отложить горох и дрозофил и разобраться с генезисом Пушкина как по мужской, так и по женской линии. Мендейла обложился книгами и вот что выяснил (этот документ есть в «Деле» Нуразбекова, примечания в фигурных скобках {} его же):
«Негроиды и европеоиды примерно одинаково удалены от монголоидов в таксономической иерархии по иммунологическому анализу сывороточных альбуминов и по геному ближе друг к другу, чем к монголоидам, — писал колдун. — Я разработал способ, позволяющий судить о близости европеоидов и негроидов по особенностям генетического кода. В молекуле ДНК существуют участки-регуляторы, управляющие активностью структурных генов. Например: лень, выпивки и любовные похождения Пушкина {спал, пьянствовал и предавался… по девять месяцев в году, кроме Болдинских осеней} несомненно пошли от структурных генов деда, арапа Петра Великого {арап был Пушкину прадедом, но Пушкин часто называл его дедом, поэтому на путаницу с дедом-прадедом можно не обращать внимания}, „который умер в своей деревне от следствий невоздержанной жизни“. Последний раз Пушкин общался с дедушкой в ранней юности. Встретились, дед запросил водку, велел и внуку поднести стопку; тот выпил и не поморщился и тем чрезвычайно обрадовал старого арапа. Через четверть часа дед опять потребовал водки, и повторил это раз пять-шесть до обеда. {Однако!} Юный поэт не отставал. За обедом продолжили. Водка, которой дед угощал внука, была его собственного изготовления; он с удовольствием наблюдал, как внучек сумел оценить ее и как развязно с нею справлялся. Генерал-аншеф занимался на покое перегоном водок и настоек {попросту гнал самогон, старый хрыч} и занимался этим без устали, со страстию {что не говорит о его лени}».
Далее, по Мендейле, оказалось, что в наблюдаемой реальности в городе Логоне никогда не существовало царя Ганнибала, где и когда арап Петра получил это прозвище, неизвестно, зато известно, что династия логонских царей носила имя Гамилькаров, и биография гамилькаровской икс-хромосомы несколько отличалась от художественной правды «Арапа Петра Великого» и от так называемых исторических фактов. С момента решения уехать в Россию судьба Гамилькара вошла в укороченную реальность С(ИМХА) ЗЛ ОТ, и этот переход произошел, как вычислил колдун, накануне отъезда из Парижа, когда Гамилькар провел вечер у графини. Она ничего не знала. Он не имел духа ей открыться. После ужина все разъехались. Остались в гостиной графиня, муж и Гамилькар. Граф расположился у камина так спокойно, что было безнадежно выжить его из комнаты. Все молчали. «Доброй ночи», — сказала наконец графиня. Сердце Гамилькара стеснилось и почувствовало ужас разлуки. «Bonnt nuit», — повторила графиня. Он не двигался… наконец глаза его потемнели, голова закружилась {вот он, момент перехода!}, он едва смог выйти из комнаты.
В ту же ночь Гамилькар отправился в Россию. Путешествие было ужасно. Осень уже наступила. Ямщики два месяца тащились по бездорожьям с быстротой околевающих кляч. Наконец осталось 20 верст до Питера. Весь в грязи он вошел в ямскую избу. Очень высокий человек в зеленом кафтане, с глиняной трубкой во рту, читал газету. «Гамилькар! — закричал он. — Здорово, крестник! — Государь обнял Гамилькара и поцеловал. — Меня предупредили о твоем приезде, и я поехал тебя встречать. Жду со вчерашнего дня. Выпьем за встречу!.. Что ж ты своей графине не написал? Она была очень огорчена, потом утешилась и взяла нового любовника; знаешь кого? Маркиза R. с длинным носом; что ты вытаращил свои арапские глаза?»
Какие чувства наполнили душу Гамилькара? ревность? отчаянье? Нет — глубокое уныние. Он почувствовал, что графиня плохо кончит. Так оно и случилось. Она пустилась во все тяжкие, и тихий муж-граф убил ее. Ронсар по этому случаю написал язвительную балладу, которую перевел Евгений Лукин:
У одного влиятельного дюка
была жена, известная гадюка,
и вот однажды благородный дюк
схватил кинжал, как подобает дюку,
и молча вычел данную гадюку
из общего количества гадюк.
Гамилькар был определен в Преображенский полк, где служил сам Петр I, учил наследника престола математике и кутил с ним, успешно приударил за княгиней Волховской и поссорился с ее прежним любовником, всесильным Меншиковым, который после смерти Петра удалил Гамилькара в Сибирь и направил за ним наемных убийц, неких Семэна и Мыколу. Екатерина, вдова Петра, благоволила к Гамилькару и послала гонцов с царским указом: Семэна с Мыколой схватить и заточить. Гамилькар получил от Меншикова предписание ехать в Казань инспектировать развалины тамошней крепости, оттуда — в Тобольск, из Тобольска — совсем уже на китайскую границу. За его спиной творилось нечто неописуемое: в Казани, Тобольске, в сибирских селах и городах хватали и заточали всех попавшихся под руку Семэнов с Мыколами, тюрьмы были забиты Семэнами и Мыколами, по сибирским трактам, звеня кандалами, брели колонны Семэнов с Мыколами; «шаг влево, шаг вправо» — это они уже понимали. Среди них, наверно, находились подлинные киллеры. Но Гамилькар ничего об этом не знал. Он побывал в Иркутске и уже с азартом направился в Хабаровск, охотился на амурских тигров, дошел до Тихого океана и, переплыв Татарский пролив, забрался на Сахалин. Был принят по высшему разряду, смотрел «Отелло» в Драматическом театре им. Чехова. Всплакнул. Вернувшись на континент, узнал о ссылке Меншикова и о судьбе всех сибирских Семэнов с Мыколами. Он озверел, бросился в сани, закутался в шубу из амурского тигра и помчался в Березово с намерением убить Меншикова или, по крайней мере, набить ему морду, но тот встретил его такими неподдельными слезами раскаяния и радости, что сердце негра смягчилось, и два птенца Петровых, превратившиеся уже, правда, в толстых соплистых индюков, целый месяц не просыхали во глубине сибирских руд {не «руд» — в Березове они сидели на нефти}. Всем Семэнам и Мыколам по ходатайству Гамилькара через год-второй дали амнистию, но именно с тех пор в Сибири перевелись Семэны и Мыколы, никто уже не называл этими несчастливыми именами своих детей, а Семэн и Мыкола остались прерогативой Украины.
Еще об арапе. В Сибири он крепко пил и превратился в того еще держиморду с невозможным характером. Молодость ушла. Можно представить его там, черного негра в белых снегах, — какое впечатление он производил на русских поселенцев и землепроходцев, не говоря уже о тунгусах, якутах и китайцах. В сибирском фольклоре даже остался рождественский случай с арапом: «На Рождество начиналось гадание в бане: приотворялась дверь, девушки выставляли некоторые интимные и обнаженные части тела, подходили к двери и произносили при свете Луны несвойственные для дев и тем более девственниц фразы: „Мужик богатый, ударь по жопе рукой лохматой“, или „Шани (люби) меня, мани меня по голой попище мягкой ручищей“. {Автор ничего не выдумывает, это подлинные записи девичьих Рождественских гаданий. Прав, ох, прав Фрейд во всем, что находится ниже пояса!} Проходящий мимо пьяный арап Петра весьма удивился и сделал то, что просили, — вошел в парную. При виде черного мужика в шубе из амурского тигра слабонервные девки попадали в обморок, а сильнонервные ошпарили негра кипятком и голыми удрали домой по сибирским снегам; лишь некая Люська проявила спокойствие, вывела арапа в предбанник, „раздела, обмыла, утолила и спать уложила“. Таковы факты реальности С(ИМХА) ЗЛ ОТ.
При императрице Анне арап покинул Сибирь и был определен инженер-капитаном в Эстляндию «к фортификационным делам». С воцарением Елизаветы был назначен подполковником артиллерии в Таллин. Вскоре императрица произвела его прямо в генерал-майоры и назначила обер-комендантом Таллина {«Таллин» с двумя «н» в окончании он никогда не писал и строго наказывал подчиненных за такое нерусское правописание; два «л» он еще терпел, но тоже был недоволен}, где прослужил пять лет. Произведен в инженер-генералы и отправлен к развалинам Аджубея. Знакомство, слово за слово и драка с генералиссимусом Суворовым. Их еле растащили Потемкин и Кутузов. У Суворова фонарь под глазом, у арапа кровь из носа. Сразу же после драки — обоюдное целование, братание и повышение в генерал-аншефы. Десятилетнее военное и гражданское строительство Южно-Российска. Затем нижайшая просьба к Екатерине II об отставке: «устал, ыбенамать». {Верно, с Екатериной эти шутки проходили.} Оч-чень приличная пенсия. Усадьба в Михайловском. Крепостные девицы, честная расплата — три рубля за ночь. Самогоноварение. Рождение внука Сашки. Смерть в 97 лет «от последствий невоздержанной жизни».
«Пушкин видел в арапе Петра негра, — писал колдун, — но антропологи считают, что офиряне должны быть обособлены и от негров, и от арабов. Хотя тип офирян воспринял семитский и негритянский геном, но его своеобразие выделяет офирян в особую альфа-расу, к которой относились перволюди адамы и евы. Настоящие негритянские черты встречаются у офирян-шангалла на юге Офира — эти особи отличаются более темной кожей, цвет которой сильно варьирует от светло-буровато-желтого (Пушкин, Майкл Джексон) до самого черно-бурого (Поль Робсон). Северное же население более типично для альфа-расы. Основываясь на портретах северных офирян, можно воссоздать и тип Гамилькара. Это был рослый, светло-шоколадный субъект с курчавыми волосами, удлиненным черепом, высоким лбом без выступов над бровями, слабою растительностью на лице, черными глазами, толстоватыми губами и широким приплюснутым носом. Невозможно сослаться на описания современников или на портреты Гамилькара, таковых не найдено — кроме одного подозрительного портрета в Офирской галерее, где изображен неизвестный мужчина с темноватым лицом, в напудренном парике и с бесконечно усталым взглядом. Это не ироническая кисть Кустодиева, портрет официозный, для потомков, — парик, генеральский мундир, ордена. Бесконечная усталость — жизнь кончена. Кто я? Кто он? Арап ли Петра Великого? Темнокожий мужчина — негр, или просто охра почернела от времени?»
Колдун Мендейла продолжал свое сравнительное исследование. Женская линия.
Арап Петра был женат три раза. Император сосватал его в знатный боярский род за красавицу Наталью Ржевскую {известный всей России поручик Ржевский из этой же династии}, но через год Наталья умерла при родах. После возвращения из Сибири Гамилькар стал обучать флотских кондукторов математике и женился на красавице гречанке Евдокие Диопер, дочери капитана галерного флота. Евдокия любила флотского кондуктора Кайсарова и собиралась выйти за него замуж. За Гамилькара она отказывалась идти — «понеже арап, и не нашей породы». Однако ее принудили. Она покорилась, но до свадьбы отдалась Кайсарову. После свадьбы Евдокия стала изменять нелюбимому мужу с кондуктором Шишковым. Началась тяжелая семейная драма. Гамилькар подал на развод: «Блуд чинила с Кайсаровым и Шишковым-кондуктором и хотела меня отравить». У Пушкина об этом кратко: «Во втором браке прадед мой был нещастлив». («Щастье» и «нещастье» тогда писали через «щ».) {Таким образом, Пушкин сильно рисковал своим поэтическим даром в реальности С(ИМХА) ЗЛ ОТ — сначала из него мог получиться поручик Ржевский — тот еще тип! — добрый малый, но дурак; а потом у его истоков по женской линии стояли таинственные кондукторы Кайсаров и Шишков, сыгравшие такую важную роль в генезисе Пушкина, — т. е. гены этих кондукторов так и не попали в пушкинскую кровь, а то быть бы и ему кондуктором! Поэты, бойтесь кондукторов! «Хоть ты и Иванов-7, а дурак!»}
Итак, Пушкин чуть было не получил в наследство от пращуров греческую кровь. Зато Пушкин получил кровь скандинавскую: «Третья жена его, немка Христина-Регина фон Шеберх (Христина была шведкой — „немцами“ на Руси часто называли любых иностранцев), вышла за Гамилькара в бытность его в Таллине и родила множество черных детей обоего пола. „Шорн шорт, — говорила она, — делает мне шорна репят и дает им шертовск имя“. Ревность жены и непостоянство мужа были причиной неудовольствий и ссор. Африканский характер моего деда, пылкие страсти, соединенные с ужасным легкомыслием, вовлекли его в удивительные заблуждения».
Колдун разыскал и воспоминания о матери Пушкина: «Надежда Абрамовна Пушкина, в девичестве Гамилькар, мать поэта, была балованное дитя, окруженное с малолетства угодливостью, потворством и лестью окружающих, что сообщило нраву молодой креолки, как ее потом называли в свете, тот оттенок вспыльчивости, упорства и капризного властолюбия, который принимали за твердость характера. Необыкновенно хороша собой. Светскость и французская литература. Остроумие и веселость. Терпеть не могла засиживаться на одном месте, любила менять квартиры. Если переезжать было нельзя, то она превращала кабинет в гостиную, спальню в столовую и обратно, меняла обои, переставляла мебель и т. д. Впоследствии: женщина не глупая, имела однако же множество странностей, между которыми вспыльчивость, вечная рассеянность и, особенно, дурное хозяйничанье стояли на первом плане. Умела дуться по дням и месяцам. Дом Пушкиных был всегда наизнанку: в одной комнате богатая старинная мебель, в другой — пустые стены или соломенный стул; многочисленная, но оборванная пьяная дворня с баснословною неопрятностью; ветхие рыдваны с тощими клячами и вечный недостаток во всем, начиная от денег до последнего стакана».
Колдун Мендейла почесал в голове и крепко задумался.
Его обширные рассуждения о горохе Менделя в связи с выведением офирского Пушкина находятся в «Деле». Для желающих разобраться в этом генезисе автор «Эфиопа» приводит выдержки из его рассуждений; автор напоминает, что нормальный читатель может их пропустить, дабы не засорять мозги, сам автор в них ни черта не понял.
«У гибридов первого поколения признаки никогда не бывают „принципиально новыми“. Каждый заимствован у одного из родителей. У потомков гороха с красными и с белыми цветами — цветы красные. У гибридов горохов, дававших желтые и зеленые горошины, зерна всегда желтые. Признак одного из родителей господствует. Но в следующем поколении картина меняется. У части детей гибридов иной облик: у них снова проявляются признаки „вытесненные“, „отступившие“, невидимые у родителей. Признаки, „отступившие“ у родителей, комбинируются теперь мозаично, случайно. Окраска унаследовалась от бабушки, форма — от дедушки. Эта путаница повторяется с потрясающей закономерностью. Чтобы определить эту закономерность, необходимо отойти, оторваться от конкретности формы, цвета, роста, нужно найти язык логической схемы, нужно исследовать „черный ящик“. Известно, какая „информация“ введена в этот „ящик“ и что получилось после того, как эта „информация“ прошла сквозь целую цепь невидимых процессов. Признак одного родителя господствует в первом поколении. У части же их потомства выявляется отступивший признак другого — у четвертой части! В ЭТОМ ПОКОЛЕНИИ НАРЯДУ С ДОМИНИРУЮЩИМИ ПРИЗНАКАМИ ВНОВЬ ПОЯВЛЯЮТСЯ ТАКЖЕ РЕЦЕССИВНЫЕ СО ВСЕМИ ИХ ОСОБЕННОСТЯМИ И ПРИТОМ В ЯСНО ВЫРАЖЕННОМ СРЕДНЕМ ОТНОШЕНИИ 3:1».
{Вот оно, понял: три к одному; три поколения — в четвертом рождается Пушкин! — Прим. жандарм, полк.}
Колдун все делал тщательно. Теперь он взялся за Гайдамаку. Из расчетов на горохе и дрозофилах следовало, что Сашко вполне годится на роль пращура великого поэта. Хотя в его родословной аристократов не наблюдалось, но сама фамилия, а также родовые фамилии Сковорода и Кочерга указывали на буйный генотип пьяниц, сладострастников, драчунов и свободолюбивых непосед и вселяли надежды на то, что при смешении с застоявшимся генотипом офирян получится взрывная смесь, которая в 4-м поколении приведет к появлению если не Пушкина, то Шевченко {это он в точку!}. Следовало ожидать очень смуглого, с вьющимися нетемными волосами, с большими голубыми глазами и круглым лицом, с небольшим, возможно курносым носом, индивида европейского типа — в том случае, если в 3-х поколениях невесты будут подбираться по эталону эфиопской расы. При подборе невест негроидного тина офирский Пушкин (или Шевченко) будет светло-шоколадный с красноватым оттенком, с толстыми губами бантиком, небольшим носом, с сильно вьющимися, но не курчавыми волосами, с темно-синими глазами при желтоватых белках и с длинными мочками ушей. Далее следовала характеристика Пушкина (Шевченко) от невест нилоток и бушменок, но колдун склонялся к тому, что Пушкин (Шевченко) эфиопского или негроидного типа со смесью типа южнославянского даст необычный, по привлекательный образ поэта для всей Африки.
План колдуна был одобрен. Колдун даже начертил родословную Гамилькаров, Пушкиных и Гайдамак от Адама и Евы. Начали подбирать невест.
ПРИЛОЖЕНИЕ К ГЛАВЕ 6
Исполнено колдуном Мендейлой Алемайеху.{212}
ГЛАВА 7. ОЧНАЯ СТАВКА С ЯПОНСКИМ ШПИОНОМ
Лучший японский рассказ в русской литературе — это «Штабс-капитан Рыбников» Александра Куприна.
— Скворец! — наконец-то узнал Гайдамака.
— Как вы сказали?
— Скворцов, — поправился Гайдамака.
— А почему сразу не узнали?
— Очков у него нет, — сообразил Гайдамака. — Он без очков совершенно другой человек!
И еще догадался Гайдамака: следователь по особо важным делам незаметно, легко так, с шутками-прибаутками устроил ему очную ставку с американским шпионом.
— Верно! Молодец! Без очков у Николая Степановича совсем другое лицо. А очки он в прошлый раз забыл у меня на столе. — Майор Нуразбеков выдвинул ящик и выложил на стол знаменитые мутные кругленькие очки Скворцова. — Какое ваше лицо настоящее, а, господин Клаус Стефан Шкфорцопф?… Возьмите, Шкфорцопф, свои очки. А то потом будете жаловаться в ООН, что у вас в КГБ очки изъяли. Пиши потом рапорта по начальству. Куда вы будете на меня жаловаться, а, Шкфорцопф? Каким хозяевам?
Стул в ответ не пошевелился, даже не рыпнулся.
— Не клюет он на очки… Да вы, командир, не обращайте на него внимания, никакая это не очная ставка — где вы таких слов нахватались? — «очная ставка», «заплечные мастера», «ордер на арест»… Садитесь, чего вскочили? В ногах правды нет. Зато с вашей помощью мы эту правду найдем, какая бы она голая ни была. А сейчас обед принесут, будем обедать. Нет, не так: это я буду обедать, а вы будете завтракать, потому что, кроме «Красной Шапочки», вы с утра ничего не ели. А Шкфорцопф у нас будет ужинать, потому что сегодня он уже успел где-то позавтракать и пообедать. Это он умеет… Шкфорцопф!!! — вдруг гаркнул майор Нуразбеков под самым ухом у Гайдамаки, — Где вы сегодня завтракали и обедали, Шкфорцопф?… Шкфорцопф, очнитесь! Вы слышите меня, Шкфорцопф?
Ответа не последовало.
— Перестал клевать. Вы бы с ним поздоровались, а, командир?
— Так я уже поздоровался. Не ответил.
— А вы хорошо поздоровайтесь, по имени-отчеству. Скажите: «Здравствуйте, Николай Степанович! Это я, Гайдамака, ваш старый знакомый, у которого вы реголит на уголь обменяли». Может быть, он вас узнает.
Гайдамака опять покрылся испариной… Все знает, узбек. И про уголь, и про реголит… А про триста рублей?… Про триста рублей — не думать!
— Ну… Здравствуйте, Николай Степанович… Это я, Гайдамака…
— У которого…
— У которого вы реголит на уголь обменяли, — как попугай повторил Гайдамака.
— Не клюет.
— Он что, спит?
— Это не сон… Спячка. Как бы нам его расшевелить?… Да вы, командир, усаживайтесь так, чтобы его видеть. И не обращайте внимания на то, что он молчит, а я все время языком ля-ля… Так надо. Такая уж метода выбрана для нашего допроса… прошу прощения, — для нашего собеседования. Сейчас позавтракаем, пообедаем, поужинаем и начнем серьезные разговоры говорить. Все втроем всё по душам обсудим, времени впереди много — полный вагон времени. Столыпинский вагон. Вся жизнь впереди — ну, не вся, но еще достаточно, чтобы не было мучительно больно. И Люська сейчас обед принесет. Хорошо-то как! Выпьем, покушаем… — Майор потянулся и похрустел косточками. — Вот только спать хочется. Но: пока до голой правды не доберемся — отсюда не выйдем и спать не будем. А если заснем — не беда; после обеда можно часок соснуть. А платить вам будут по-среднему, не беспокойтесь. Кто там у вас в бухгалтерии заправляет? Пассия ваша, графиня Кустодиева?… С которой вы весь отпуск из дому не выходили, даже в Одессу на пляж не съездили? Что ж, будем ей каждый месяц повестки на вас из КГБ отправлять, пусть оплачивает. Хоть до конца жизни… Сомневаетесь?… ОплОтит, оплОтит, куда она денется! Не из своего же кармана. Какой у вас оклад?… 220 рублей? Весьма средненько. Но вы, должно быть, на стороне подрабатываете?… Не беспокойтесь, получите все сполна, а питание-проживание — за наш счет. Здесь у нас и будете жить, на чердаке. Здесь хорошо кормят. Более того — длинного рубля не обещаю, но всякие суточные-командировочные набегут, да еще поставим вопрос о северном коэффициенте. Вообще тут у нас на чердаке неплохо — если бы не жара. Сорок два в тени, бля, а еще не вечер!.. По такой жарище и крыша поедет. Молчите, молчите! Потом все объясню. Готовьтесь к обеду, не надо портить себе аппетит. Садитесь под вентилятор, сейчас обед принесут. Коньяк принесут, молдавский. Все это я говорю для того, чтобы что-нибудь говорить, вы уже поняли. Сейчас по этой жаре будем коньяк пить. Вот где пытка, да? Можно и армянский, но на молдавский Клаус Стефанович, кажется, лучше клюет. Какой ваш любимый коньяк, Шкфорцопф?
— Я это… водочку больше… предпочитаю, — вдруг ответил Скворцов. — Водочки хочу… Согреться. Холодно что-то… у вас… Знобит… всего.
— О! Свершилось! Великий немой заговорил! — обрадовался майор Нуразбеков. — Мы с вами верной дорогой идем, командир! Я помню, помню, Николай Степанович, — не пьете вы коньяк, вы водочку уважаете. Сейчас Люська «Пшеничную» принесет. Или «андроповку». Сейчас, сейчас! По такой жаре — да знобит! Сейчас мы это дело поправим. Что еще интересного скажете, Николай Степанович?… Скажите что-нибудь еще! Что вы еще, кроме водки, любите?… А Люська вам нравится?… Хотите Люську?… Кровь в жилах разогнать?… Очень советую! Но не как в прошлый раз… Опять молчит. Тогда мы с вами продолжим, командир. Не желаете ли перед обедом еще на горшок сходить? А то в ООН скажут, что московский следователь по особо важным делам нарушает права человека, собеседников до поноса доводит. Нет? На «нет» и суда нет. Застряла что-то Люська с обедом… А вот, кстати, еще одна бумага… И опять вас касается. Можете и эту бумажку в туалете использовать. Почитаем?… Это выписка из записной книжки Николая Степановича. Вот что у него записано на букву «Сы»… Слушайте внимательно, начало цитаты: «Сковорода А. А. — труп». Конец цитаты.
ГЛАВА 8. ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВО КОРОЛЕВА
И еще одно: в повести надо женщин изобразить. Без женщин никак нельзя. Я немедленно прикатил бы в Петербург, но моя фельдшерица жрет морфий и уже на три четверти отравлена — не на кого мне бросить больных.
Сашко полюбил бы лиульту Люси, если бы от Люськи не несло как из винной бочки. Пушкина она не родила, никого не родила и была отдана колдуну Мендейле. Она и рада была. И колдун был доволен. Винный перегар ему не мешал, напротив. Отправилась с ним в его племя тиграи, для нее это была почетная ссылка. Там ей было хорошо. Мендейла уже повторил опыты Менделя и взялся за изучение дезоксирибонуклеиновой кислоты для определения строения гена, за которое полагалась Нобелевская премия, что он и сделал, но его опередили Уотсон и Крик. Люська же открыла бензоколонку. Жила Люська долго и счастливо, пользовалась известностью и даже стала исторической достопримечательностью. Ее даже посетил для заправки своего лендровера Эрнесто Хемингуэй и описал эту аудиенцию в своих «Антидневниках». Люську же называли «королевой виски». Оплатой за право ее лицезреть и запечатлеть на пленку Люська требовала русский гонорар — бутылку; но всем напиткам она предпочитала не русскую водку, а виски «Джонни Уокер». Впрочем, если не было виски, сходило все. Первую бутылку этого виски преподнес ей Хемингуэй, и она хранила ее (пустую, конечно) как память о встрече с ним. Хемингуэй хорошо заправился на ее бензоколонке как в прямом, так и в переносном смысле — лыка не вязали ни он, ни Люська, ни его лендровер (т. е., никак не мог завестись). Жила Люська в обычной крестьянской хижине, ее рисовали Дали, Малевич, Кандинский — весь джентльменский набор художников XX века, — даже, кажется, Пикассо. Ей привозили со всей Африки лучшие бананы и апельсины, из Европы — лучшие шоколадные конфеты. Все сполна оплачивалось офирским банком. Из описания анонимного путешественника:
«Телохранители королевы назвали нам пароль: „Bouteille“{213}. Мы поняли. О'кей, сказали мы, и дали им bouteille «Черного Джонни». Входим. Ее Величество откладывает переписывание очередного письма-щастья (она каждый день сочиняет и рассылает эти письма по всему свету, желая всем счастья) и внимательно смотрит на нас. Мы достаем bouteille, и она благосклонно принимает наше подношение с веселым бродягой Джонни на этикетке. Это обнаженная но пояс хрупкая женщина с девичьей грудью и морщинистым лицом. Бедра ее обернуты куском пестрой ткани, спадающей до земли. Королева приглашает нас осмотреть свой дворец. Это обычное крестьянское жилище, если не считать груды пустых бутылок у входа. Мы просим сфотографироваться па память. «Bouteille», — говорит королева. О'кей. Получив вторую бутылку, она изъявляет готовность облачиться по такому случаю в королевское платье, но и не удивляется нашему настойчивому желанию запечатлеть ее в будничном виде — ведь парадных изображений вельможных особ по свету гуляет более чем достаточно, а мы хотим иметь фотографию королевы «как она есть». Ей все было до фени — кроме «Черного Джонни». Мы просим на память черновик письма-щастья с ее стола. «Bouteille», — опять говорит она. О'кей, грустно отвечаем мы. После ее смерти в хижине нашли все те же груды пустых бутылок и очередной черновик письма-щастья{214}, к сожалению, уже не сексуального, а политического содержания.
ГЛАВА 9. ПЕРСПЕКТИВНЫЙ ТРУП
ГОЛИАФ родил ДОСААФА, ДОСААФ родил ОСВОДА, ОСВОД родил ВАСХНИЛА, ВАСХНИЛ родил ВХУТЕМАСА и т. д.
Сорокоградусная жара, дьявольская проницательность и навязчивое плетение словес майора Нуразбекова окончательно сбили Гайдамаку с толку. Надо было собраться с мыслями, но от утренней выпивки сильно разболелась голова, будто в ней прогарцевал эскадрон. Вроде бы товарищ майор вызывал Гайдамаку на откровенность, но сам был настолько откровенным, что места для откровенности не оставалось! Все-то он знал, майор. И про уголь, и про реголит, и про самосвал, и даже про Элку Кустодиеву — все, все, все знал майор! Неизвестно, знал ли майор о трех сторублевых купюрах в «Архипелаге ГУЛАГе», но по всему выходило: знал!
А теперь еще этот «труп»… Гайдамака уже перестал вникать в это странное собеседование, а чувствовал лишь головную боль и озлобление к этому американскому шпиону — дурак он, что ли? Какой уважающий себя шпион из-за бугра станет записывать секретные сведения в записную книжку?
Но следователь ожидал какого-то резонанса после конца цитаты.
— Почему это Сковорода — труп? — тупо, безо всякого интереса спросил Гайдамака.
— Не труп, не труп, живой! — обрадовался майор Нуразбеков. — Смотрите сюда: видите, как у Шкфорцопфа записано — заглавными буквами? Он вас под Сковородой зашифровал. Ох, и намаялись мы с этой сковородой — хуже трупа. Никак не могли понять, что за сковорода такая. Я точно срисовал, смотрите: «Сковорода А. А. — Т.Р.У.П.» Вроде бы получается «труп», но это, конечно, не труп, а зашифрованная запись.
— Что же она означает?
— С вами работать — одно удовольствие! Не я вас спрашиваю, а вы — меня. Что ж, вы спрашиваете — мы отвечаем. Киевские хлопцы-дешифровщики постарались, всю книжку расшифровали, но относительно этой записи возникли разночтения. Буква «П» — вне всякого сомнения означает «перспективный». Эта характеристика к вам относится. Вы для Шкфорцопфа оказались в чем-то перспективным. Знать бы — в чем?
— У него спросите.
— Спрашивал. Не отвечает. Сами видите.
— Тогда я не знаю. Значит, плохо спрашивали. Не мне вас учить, как надо спрашивать.
— На что это вы намекаете?… На особые методы допроса, что ли? И вам не жаль Николая Степановича? Экий вы кровожадный. А что вы сами думаете об этом «П»?
— Не могу сообразить, голова разболелась. В чем я могу быть перспективным для американского шпиона?
— Коньяк — лучшее средство от головы. Сейчас принесут. А откуда вы взяли, что Николай Степанович — именно американский шпион? Кто вам сказал?
— Значит, японский.
— Иван Трясогуз сказал. Дур-рак он, ваш Трясогуз! Я его утром прогнал, потому что он тут Ванькой прикидывался — а когда дурак притворяется дураком, думаете, получается умный? Нет, получается дурак в квадрате! Хотя на Трясогузе в записной книжке тоже буква «П» стоит, по в нем Николай Степанович явно ошибся. Куда там американским шпионам до нашего Николая Степановича — как до Луны пешком. Шкфорцопф у нас — хо-хо! Но вернемся к нашим баранам… Сейчас Люська коньяк принесет, полечитесь. С «П» все понятно, а вот с остальными буквами посложнее. «У» — это, наверно, «уголь». Как вы думаете?
— «У» — это не «уголь», — наконец-то обозлился сам на себя Гайдамака, забывая держаться трясогузской дурацкой линии.
— Интер-ресно! Какая же ваша версия?
— «У» — это «уран».
— Как?
— «У» означает «уран». Однажды по пьянке за бутылку водки я выдал этому шпиону, япона мать, стратегические урановые залежи в районе Гуляй-града, — признался Гайдамака. — Вот почему я для него «перспективный».
— Вы настаиваете на этом урановом «У»?… Я могу, с вашего позволения, занести это чистосердечное признание в протокол?
— Можете заносить, можете не заносить — у вас и без протокола все на магнитофон записывается.
— Экий вы умница! Насмотрелись кинофильмов… — нимало не смутился майор Нуразбеков. — Я и забыл вас предупредить. Естественно! В этих дореволюционных застенках бывшего полицейского управления — оно же ЧК, ГПУ, НКВД, оно же сигуранца, гестапо, КГБ — все прослушивается, записывается и простреливается. Ну и что? Ну и пусть себе пишут, какое нам дело? Сейчас не 37-й год. Хотите, я сейчас заору во все горло: долой Советскую власть! А? Пусть пишут.
— Хочу! — немедленно возжелал Гайдамака.
ГЛАВА 10. КТО-НИБУДЬ ЗНАЕТ ТРЕЗВОГО ПОЭТА?
Значит, это не настоящий поэт. Такой ничего хорошего не напишет.
Наконец поняли, что заставить Сашка хотя бы приблизительно повторить судьбу арапа Петра Великого никак не получится — да и не надо: эволюция сама вытащит, надо только немного задать начальные сходные условия задачи и слегка подправлять и тормозить на поворотах, если занесет, — и просто выбрали юную нетроганую шоколадную негритяночку с европейскими чертами лица по имени Гураге из одноименного племени, побочную 48-ю дочь вождя гураге, великолепный промежуточный расовый экземпляр, голубоглазую, с сотнями тоненьких косичек-канатиков, похожую на неспившуюся Люську Екатеринбург в юности. Хороша была девочка. Она еще не знала лифчиков, ее груди напоминали формованные полушария из натурального горького шоколада. Нгусе-негус приберегал Гураге в своем гареме для собственных надобностей, но, пораскинув мозгами, уступил ее в жены Сашку. Гамилькар еще пытался по возможности следовать русской пушкинской легенде и подарил Сашка нгусе-негусу вместе с германским аккордеоном и русскими частушками в придачу. Нгусе-негус полюбил частушки и блатные песни городских русских слободок — всех этих подолов, молдаванок, бугаевок, люберцов и Васильевских островов. Вскоре этот жанр сделался в Офире национальным, и никто уже не помнил, откуда в Африке появились частушки. Их распевали во всех концах страны, от Джибути до Голубого Нила, от Эритреи до самых до окраин южных офирских границ — а т. к. устойчивых границ у Офира вообще не существовало, то частушки по пустыням, саваннам и джунглям доходили до самой Руанды и мыса Доброй Надежды на юге, до Марокко и Карфагена на севере, шли через Конго к Атлантическому океану, а на востоке заполонили Мадагаскар. Кочевники везли русские частушки на верблюдах и пирогах через экватор и тропики в Кению и Анголу, в Камерун и Замбези, в Мали и Берег Слоновой Кости. Верблюжьи погонщики распевали на привалах:
Эх, яблочко,
Да с боку мятое!
Девки щупают попа
По-за хатою!
Сам нгусе-негус любил «Кирпичики» и по утрам, бреясь опасной бритвой из золингеновой стали «Два близнеца», подаренной ему Гамилькаром, напевал:
По винтику, по кирпичику
Наша юность в труде родилась,
Лет семнадцати, горемычная,
Проституцией я занялась…
В этой песенке нгусе-негусу нравилась очаровательная необъяснимость русского юмора, какая-то неуловимая глуповатая взаимосвязь пафоса свободного труда и горемычными заботами юной проститутки. Негус напевал:
…И по винтику, по кирпичику
Растащили кирпичный завод…
Нгусе-негусу отчего-то было смешно, хотя сам «нам» он не мог объяснить, что же тут смешного, если весь кирпичный завод растащили?
Но «им» было смешно. Смешно. Смешно, и все.
Нгусе— негус намыливал белой пеной черные щеки и прислушивался к набору слов, которые горлопанил Сашко внизу на дворцовых ступеньках:
Бананчики!
Ананасики!
Микоянчики!
Анастасики!
Сашко пел теперь не для подаяния, а по привычке, или от скуки, или из любви к искусству.
Одуванчики!
Карнавальчики!
Корвалольчики!
Корваланчики!
«Пушкин говорил, что поэзия должна быть глуповатой, — раздумывал нгусе-негус, кромсая бритвой подбородок. Он никому не позволял себя брить, чтобы не быть однажды зарезанным. Нгусе-негус всегда готов был согласиться с великим Пушкиным: — Да, Пушкин как всегда прав, поэзия для государства важна, нужна, должна быть и должна быть немного глуповатой, чтобы и дурак понял, но не до такой же степени!» Что означают эти странные слова: «Микоянчики! Анастасики!» — офирский нгусе-негус не знал, не мог знать, да и знать не хотел. «Корвалольчики! Корваланчики!» Ровным счетом ничего не означали. Сашки их тоже не понимали. Но в этих странных словах чувствовалось что-то пророческое и смешное. Нгусе-негусу почему-то было смешно и страшно от этой галиматьи.
Государственные дела стояли, a Pohouyam думал о каком-то кирпичном заводе…
«Мы согласны, поэзия должна быть глуповатой, но поэт-то, поэт должен быть умницей, — продолжал думать нгусе-негус — Глуповатая поэзия — лишь на первый взгляд что-то не то; но на второй, более внимательный взгляд, Пушкин прав. Умная проза — на первый взгляд, все верно; на второй, внимательный, — нет, все-таки и проза должна быть глуповатой».
— Хоп-стоп, Соя, сачем дафала стоя?{215} — напевал негус.
«Наверно, все искусства должны быть глуповатыми, как глуповата сама жизнь, — делал вывод Фитаурари I. — Жизнь глуповата изначально. В самом деле: сначала появляется какое-то концентрированное протопланетное облако, потом свет и тьма, вода и твердь, дезоксирибонуклеиновая (названьице-то!) кислота, вирусы и сине-зеленые водоросли, шесть дней творения, и увидел он, что это хорошо — хорошо-то как! Да вот негаразд: человеку без пары скучно, без пары Адам бледен, хмур, неразвит, онанирует в кустах — сделаем ему из его же ребра самочку с дырочкой; плодитесь и размножайтесь; а процесс пложения-размножения умственно глуповат, а зрелищно смешон: при виде прелестей красивой самки мужской половой орган набухает, поднимается, вводится в женский половой орган, ходит туда-сюда, испускает сперму и пр.».
«Глупо, смешно», — думал он.
ГЛАВА 11. ДОЛОЙ СОВЕТСКУЮ ВЛАСТЬ!
Пятьдесят восьмую дают статью,
Говорят: «Ничего, вы так молоды!»
Если б знал я, с кем еду, с кем водку пью,
Он бы хрен доехал до Вологды.
Майор Нуразбеков опять выглянул в окно.
Полный город людей… Курортники понаехали.
— Что, вот так прямо и крикнуть: «Долой Советскую власть»? — с сомнением переспросил майор.
— Во все горло! — подзуживал Гайдамака.
— Нет, орать нельзя, — решил майор. — Некрасиво. Неэстетично. Что люди на улице подумают?… Милицию вызовут, милиция прибежит, не хватало нам здесь в КГБ милиции!
— А вы не кричите, а просто громко скажите.
— Что именно сказать? Напомните.
— То, что вы хотели сказать, — увернулся Гайдамака.
— Долой Советскую власть? Сказать, что ли? Думаете — побоюсь? Ну, пожалуйста… Приготовились… Тишина в студии… Записываем…
Майор Нуразбеков глубоко вдохнул и вдруг заорал, аж в ушах заложило:
— ДОЛОЙ СОВЕТСКУЮ ВЛАСТЬ!!!
Мир вроде бы не перевернулся.
— Ясно? — спросил майор. — Заорал, и ничего не случилось. Может быть, желаете повторить?
— Нет уж, спасибо. Это вам можно, а мне — нельзя.
— Поверьте — вам тоже можно. Но не нужно. Зачем дразнить гусей? Была такая песенка при Хрущеве: «Долой колхозы, совнархозы, власть Советскую, долой правительство, долой КПСС!» — не знаю, кто написал, но с юморком. Ну, пели себе на кухнях, не орали и мир не переворачивали. В общем, благодарю за чистосердечное признание, но вы на себя напраслину возводите. В 37-м году вам бы за этот уран…
— В 37-м за уран еще не сажали. Японо-американские шпионы урановой проблемой еще не интересовались.
— Ошибаетесь! В 37-м сажали за все. Так что не надо шутить с ураном. «У» — это уголь, уголь!
— Тогда «Р» — это реголит, — расшифровал Гайдамака.
— Точно! А что, по-вашему, означает «Т»?
В коридоре раздался топот, и в дверь постучали условным стуком лейтенанта Вовы Родригеса.
— Да, Вова, заходи!
— У вас тут все в порядке? — озабоченно спросил лейтенант, заглядывая в кабинет.
— А что должно быть не в порядке?
— Кричали сильно. Аж на улице слышно.
— Так было надо, Вова. Что, Вовчик, украла масло?…
— Да бросьте шутить, Нураз Нуразбекович, — обиделся Вова и ушел.
— Мы его так называем — Вова Украла Масло, — сказал майор. — Прозвище такое.
— А он что, масло украл? — удивился Гайдамака.
— Нет. По доносу работал. В «Вечерней Одессе» какой-то пенсионер вычитал опечатку — вместо «улица Карла Маркса» напечатали «улица Украла Масло». Вот Вовчик и проверял — кто там масло украл. Работка! Трех человек работы лишил — замредактора, ответственного секретаря и корректора. Страсти!.. Так что, по-вашему, означает буква «Т»?
— Ума не приложу.
— «Т» означает «танки».
— Какие танки?
— Ну, какие танки бывают? С колесами, на гусеницах. Что у вас там с танками произошло?
— Да ну его к черту, шпиона засранского! — обиделся Гайдамака. — За что только хозяева ему деньги платят? Ну, была у меня одна танковая история с «Мосфильмом»…
— Знаю, проверили. Эльдар Рязанов на съемках раздавил ваш велосипед. Мы Эльдара на «Мосфильме» отловили, спросили, он подтвердил. Он о вас хорошего мнения — спокойный, говорит, рассудительный мужик этот Гайдамака. Философ! Это о вас — философ! Стоял, говорит, над своим «Кольнаго», как над убитым конем. Внутренний плач хорошо изображал — артист! Это о вас — артист! Вот только матерился Эльдар чрезмерно: «Допросы тут на работе, хрен вашей маме, бля!» Мне одно непонятно — на съемках всего один танк присутствовал, а хлопцы из Киева почему-то расшифровали: «танки». И настаивают на множественном числе. Или у них от усердия глаза повылазили?
— Нет, все правильно, во множественном. Могу объяснить, вспомнил. Пили мы водку в компании под День Победы у Скворца… у Шкфорцопфа этого, на селекционной станции, я все про наши дороги трепался — как у нас да как на Западе; а Скворцов… Шкфорцопф то есть, под руку сказал, что, мол, весной на моем бездорожье даже танки утонут, а я ему ответил, что, мол, ни в коем разе, что однажды в марте по одной из моих дорог шла целая танковая колонна и не утонула, прошла без потерь, вот только в темноте моего «запорожца» раздавили, а саму дорогу стерли с лица Земли. Шкфорцопф спрашивает: шутки шутите? А ребята меня поддержали — тот же Трясогуз спрашивает: какие шутки, Шкфорцопф?
— Так и спросил?
— Нет. Спросил: «Какие шутки, Скворцов?» И все стали Скворца доставать: ты где воевал, Скворец? Ты вообще танки видел, Скворец? Такой себе трактор, а наверху дуля с маком!
Майор слушал с неподдельным интересом. Гайдамака продолжал:
— Вот он и записал: «Т». Танки!.. А «Б» у него там нигде не записано?… Если хотите знать, он собирался сплавить мне американский бомбардировщик в обмен за уголь! — Гайдамака вошел в раж и даже не заметил, что начал с головой выдавать Скворцова контрразведке. — Настоящий «Б-29»! На металлолом!
— Знаю. Что же вы ушами хлопали? Надо было брать — «летающей крепости» цены нет!
— Танки, понимаешь! Бомбардировщики! — кипятился Гайдамака. — Дурак! Получил, значит, от меня сведения о передвижении боевой техники в районе румынской границы и в записную книжку зашифровал. Стоп! Может быть, он — румынский шпион?!. С Румынией у нас тоже не слава Богу!
— Опять вы про шпиёнов! Ну, нету, нету в вашем Гуляй-граде никаких американских шпионов и никогда не было. Они его в упор на карте не видят. Нечего им там делать, у вас и без шпионов своего говна хватает. А что у нас с Румынией — не наше дело! Давайте пока не лезть в политику, туда сегодня еще с головой нырять. Все, вопрос о «танках» снимается. Но существует еще одна версия — моя собственная — насчет этих «Т» и «Р». Хлопцы-дешифровщики о ней не знают. «Т» и «Р» — это не «танки» и не «реголит». «Т» и «Р» означают всего лишь: «ТРИСТА РУБЛЕЙ». А полностью эта финансовая запись расходов расшифровывается так: «Сковорода Александр Александрович — ТРИСТА РУБЛЕЙ за УГОЛЬ. ПЕРСПЕКТИВНЫЙ». Запомнили?… Вы подумайте над этой расшифровкой, а я пойду Люську потороплю.
Вот и приехали.
Все стало ясно Гайдамаке. О чем тут думать? Услыхав о своих кровных расшифрованных трехстах рублях, Гайдамака окончательно успокоился, испекся, покрылся румяной корочкой и был готов к употреблению в собственном соку — оставалось лишь проткнуть его вилкой, всунуть в рот букетик петрушки и съесть с хреном или с горчицей.
Майор же Нуразбеков открыл дверь, выглянул в коридор и заорал на весь КГБ:
— Лю-ся!!!
— Иду, иду, Нураз Нуразбекович! — звонко отвечал женский голос в конце коридора под сводами чердака.
— Чего так долго, Люсь?
— Да лифт, его мать, опять не работает! Ребята эту телегу на горбу таскают!
— А я тебя зову-зову, кричу-кричу!..
— Что-то не слышала…
— В душе зову, Люся. Душа кричит: «Хочу кушать! Долой Советскую власть!»
— Скажете такое…
— Водку не забыла? Шкфорцопф водки хочет!
— Везу, везу водочки Николаю Степанычу!
ГЛАВА 12. ЧЕМОДАНЧИК
А это был не мой чемода-анчик!
Нгусе— негус циклевал свои щеки опасной бритвой и продолжал прислушиваться к пенью внизу. Он боялся засмеяться, чтобы не порезаться. Фитаурари I обладал сильно развитым чувством юмора и потому не любил смеяться по любому поводу. Сашко тихонько завел песенку про чемоданчик:
А поезд тихо шел на Берди-ичев,
А поезд тихо шел па Берди-ичев,
А поезд тихо шел,
А поезд тихо шел,
А поезд тихо шел на Берди-ичев.
Фитаурари I был известен всему миру своей экстравагантностью. Английский король Георг V однажды через переводчика спросил его на сафари, знает ли он английский язык. «Нет», — ответил нгусе-негус. «Французский? Немецкий?» — «Нет. Нет». Английский король был в замешательстве. Он понял нетактичность своих вопросов и не знал, как выйти из неловкого положения. Нгусе-негус помог ему. Он спросил короля, знает ли Георг V офирский язык? «Нет». Языки тигре, галлиния или амхара? Получив отрицательный ответ, нгусе-негус с милой улыбкой обнял короля за плечи и заметил, что ему неприятно это констатировать, но оба они одинаково невежественны.
Сашко внизу тихонько напевал:
На полочке лежал чемода-анчик,
На полочке лежал чемода-анчик,
На полочке лежал,
На полочке лежал,
На полочке лежал,
Чемода-анчик.
Государственная культурная программа — вырастить из российского хлопчика собственного офирского Alexandr'a Hannibala-Pouchkin'a — конечно, отдавала черным юморком, но, в конце концов, черный юмор происходил из черной же Африки, и нгусе-негус понимал, что делал. Сашко продолжал:
Ах, уберите свой чемода-анчик,
Ах, уберите свой чемода-анчик,
Ах, уберите свой,
Ах, уберите свой,
Ах, уберите свой
Чемода-анчик.
«Каждый великий народ должен иметь своего великого поэта, — думал нгусе-негус — Иначе какой же он великий народ? Великий поэт зовет свой великий народ за собой, вперед и вверх. Если сравнить народ с телом человеческим — почему бы и не сравнить? — то поэт в этом теле является чем-то вроде детородного органа: он не подчиняется разуму и поднимается вперед и вверх, когда ему заблагорассудится. Без великого поэта великий народ кастрат, евнух, импотент. Надо иметь хотя бы одного великого поэта, чтобы называться великим народом. Великому народу без великого поэта никак нельзя — хотя бы одного великого поэта великий народ должен вырастить; одного великого поэта вполне достаточно. Если такового поэта нет, мы должны его объявить, даже назначить, но назначенный великий поэт не сможет подняться вперед и вверх, а просто будет бесполезно свисать или болтаться во всех направлениях между ног государства поливальным шлангом. Лучше все же иметь настоящего великого поэта. Это раз».
Сашко убыстрял темп чемоданчика:
А я не уберу чемода-анчик,
А я не уберу чемода-анчик,
А я не уберу,
А я не уберу,
А я не уберу
Чемода-анчик.
«Во-вторых, — продолжал размышлять нгусе-негус, — чтобы вырастить хотя бы одного великого поэта, нам понадобится совершить много проб и ошибок, понадобится множество — десятки, сотни — стихоплетов разного уровня для перехода количества в качество. В этом трудность, мучительная трудность выведения и ожидания великого поэта. Это длительный процесс, но он оправдывает себя».
Я выброшу ваш чемода-анчик,
Я выброшу ваш чемода-анчик,
Я выброшу ваш,
Я выброшу ваш,
Я выброшу ваш
Чемода-анчик!
Третье: нгусе-негус понимал, что с этими поэтами забот не оберешься, предстоит много возни, нервов, проблем, неприятностей, связанных с пребыванием великого поэта в обществе. Ни Гамилькар, ни нгусе-негус все-таки серьезно не задумывались о природе поэтического таланта и мастерства, о предназначении поэта, о вечных проблемах «поэт и гражданин», «поэт и царь» или, например, о такой проблеме: «Поэт в России больше, чем поэт, или меньше?» А в Украине? А в Латвии? А в Офире?
Выбрасывайте мой чемода-анчик,
Выбрасывайте мой чемода-анчик,
Выбрасывайте мой,
Выбрасывайте мой,
Выбрасывайте мой
Чемода-анчик.
И эти вопросы следовало обязательно решить хотя бы для себя, хотя бы грубо и приблизительно решить: ну, появится в Эдеме или где-нибудь в другом уголке Офира угрюмый неразговорчивый курчавенький черный толстенький мальчонка, ну, подрастет, ну, отправят его в офирский национальный лицей, где он проявит свой скверный характер, будет плохо учиться, грубить учителям, задирать друзей и юбки горничным, курить гашиш, пить с друзьями вино «Червоне міцне»{216}, писать скабрезные частушки: «Эфиопку эфиоп — опа-опа-опа-оп. Эфиопка эфиопа — опа-опа-опа-опа», оскорбительные для властей стихотворения «Анчар» и «Вольность» и эпиграммы на самого нгусе-негуса: «Полуподлец, полуневежа…», подбивать неграмотных офирян к топору, на бунт кровавый, святой и правый, на спор таскать диких львов за хвост, дразнить носорогов, купаться в реке Уйби, кишащей крокодилами, удирать в Эритрею к валютным итальянским проституткам, лечиться от сифилиса, рифмовать «кровь-вновь» и «розы-козы», любить и ненавидеть родину, стреляться с каким-нибудь атташе итальянского посольства… — это и есть великий национальный поэт Hannibal-Pouchkine?
Я выбросил ваш чемода-анчик,
Я выбросил ваш чемода-анчик,
Я выбросил ваш,
Я выбросил ваш,
Я выбросил ваш
Чемода-анчик.
Нужен ли Офиру такой Ганнибал-Пушкин?
Африканцы поют вечером после ужина, но и на голодный желудок тоже, поют то, что видят, о происшедших дневных событиях и об их участниках; вот примерное прозо-содержание бесконечных африканских песен под дворцом негуса, изводивших бессонницей нгусе-негуса, напоминавших, впрочем, безразмерную южно-российскую песню о поезде, который тихо шел на Бердичев:
Вот белый человек:
он не священник,
не доктор и не учитель.
Он пришел из далеких краев
и едет неведомо куда.
Он много пьет,
он много курит,
но никого никогда
не угостил сигареткой.
Или такая песенка:
А это Уайт,
все женщины к нему льнут,
подмигивают, заигрывают, тормошат,
но проказницы стараются напрасно,
совсем, совсем напрасно.
Не знают женщины стыда,
пытаются добраться…
Да!
Куда?
Вот именно — туда.
Но каждой станет ясно:
стараются напрасно,
совсем, совсем напрасно!
Ужасно!
Нгусе— негус был для Африки великим Pohouyam'ом Фитаурари I вроде русского Петра Великого, ведь это он, командуя из Эдема, выгнал из Африки полумиллионную армию итальянцев и выиграл войну у самого Бенито Муссолини.
А это был не мой чемода-анчик,
А это был не мой чемода-анчик,
А это был не мой,
А это был не мой,
А это был не мой
Чемода-анчик.
Фитаурари I вообще приводил офирян в чувство, учил с какого конца ложки щи хлебать. Офиряне — народ простой, упертый, похожий на русских — то любят, то ненавидят, то бунтуют, то в задницу целуют. С таким народом не соскучишься, надо держать ухо востро и уметь вовремя уйти. Но Фитаурари I слишком много взвалил на свои плечи, на троне он пересидел, зацарствовался без всякой меры, ему следовало вовремя озаботиться о собственной старости — как-нибудь тихо уйти или просто помереть, не доводя дело до тайных офицерских собраний, заговоров, кинжальщиков и бомбистов — ведь на каждого цезаря есть свой брут, на каждого хайле селассие свой менгисту хайле мариам, — но подобные советы легче давать, чем им следовать.
А чей же это был чемода-анчик?
А чей же это был чемода-анчик?
А чей же это был,
А чей же это был,
А чей же это был
Чемода-анчик?
Нгусе— негус все это отлично понимал и прятал от себя золингеновую бритву, чтоб избежать соблазна и не перерезать самому Наше горло от долгих идиотских африканских песен в ночи и от Сашковых чемоданчиков днем. Сашко уже орал:
А это был ваш чемода-анчик!
А это был ваш чемода-анчик!
А это был ваш!
А это был ваш!
А это был ваш
Чемода-анчик!
Соблазн был очень велик. Нгусе-негус чисто выбрился. Умыл и погладил щеки. И полоснул себя бритвой по горлу. Боли он не почувствовал. Пошел на вокзал и сел в поезд, который тихо шел на Бердичев, а поезд тихо шел на Бердичев, а поезд тихо шел, а поезд тихо шел, а поезд тихо шел на Бердичев.
НЕСЧАСТЛИВАЯ ГЛАВА
Но в мире есть иные области,
Луной мучительной томимы.
Для высшей силы, высшей доблести
Они навек недостижимы.
Перестройка «Русалки» в «Амурские волны» тем временем продолжается. Дом огораживается строительным забором, из-за забора то и дело доносятся крики прораба Блерио: «Давай-давай!», а сам забор тут же покрывается прокламациями и просто надписями с выражениями, которые утром каждого понедельника наряд солдатиков с гарнизонной гауптвахты густо закрашивает зеленой краской. Но к вечеру все начинается сначала — на свежую краску листовки отлично лепятся без всякого клея. Получается какое-то папье-маше — красят, лепят, лепят, красят. Деревянный забор становится слоисто-бумажным с деревянной подкладкой, а это покрепче любой сикоморы или баобаба. И поймать никого нельзя, потому что если булыжник есть оружие пролетариата, то в условиях несвободы печати заборы являются оружием всех слоев населения. Кто написал на заборе: «Господа! Генерал Акимушкин — старый козел!» — и нарисовал козла с бородой и рогами? Да кто угодно — от генерал-губернатора Воронцова (того самого, жена которого) до дворника Родригеса, бляха № 3682. Все хорошие люди.
Но Бог с ним, с забором, летом его снесут; самое главное — что за забором? А там, на будущем ракетодроме, действует интернациональная строительная бригада во главе с прорабом Блерио. Греки, молдаване, русские, украинцы, евреи, болгары — всех не перечислить; с ними же впавшие в первобытное состояние Семэн и Мыкола. Маргиналы и люмпены, порт, базар, вокзал, пьянь и рвань. Халтурят и пьют по-черному, но Блерио добивается соблюдения трудовой дисциплины проверенным методом кнута и пряника. Пряник — рубль в день, плюс рубль серебром за сверхурочные, плюс рубль золотом за качество; итого: за один день можно заработать корову! Кнут — чуть что не так, визжит по-французски, подпрыгивает и кулаком норовит заехать в рыло, а это не каждому приятно. Из русских слов Блерио отчетливо произносит лишь «Давай-давай!», все остальные непечатны. Да еще немного раздражают пролетариев купчиха Кустодиева с известным силачом Гайдамакой, которые, зевая и крестя рты, выбираются в полдень из постельки, выходят на веранду, ставят самовар и смотрят, как хлопцы работают.
«Они смотрят, как мы работаем, — думают хлопцы, — а мы смотрим, как они едят».
Выпив первый стакан, Сашко Гайдамака спрашивает:
«Ну, як справы, хлопцы?»
А хлопцы наперебой отвечают:
«Гульня, Олександр Олександрович! Досок нема, струменту нема, ничого нема, — один цемент. Цемент е. Мастер — геена вогненная! Защити, отец родной!»
Жалуются, значит.
«А вы забастуйте, хлопцы, — советует Гайдамака. — Гроши ж вам платять. Требуйте от хозяйки, щоб каждый день бесплатна бочка вина».
Смеются хлопцы. Все правильно: кто ест, тот не работает, а кто работает, тот не ест; Понимают хорошее к себе отношение. Хорошие деньги платят хозяева. Бешеные. Бешеная корова в день. Ну, а если француз «Давай-Давай» кулачком в нос тычет, так на это есть чувство собственного достоинства, можно того француза и не замечать.
А Гайдамака с купчихой Кустодиевой любезничают на веранде, пьют чай с халвой, наблюдают за продвижением строительных работ. Гайдамака купчихе: «Элка!» Она в ответ: «Ась?»
Хлопцам и приятно. Работа спорится. «А побороться не желаете ли, Олександр Олександрович?» Он им в ответ грозит кулаком. Шуткует, значит. А кулачище у Гайдамаки уважительный, что сократовская голова прораба Блерио, — 66-го размера. Хлопцы уважают силу. Идет работа. Они вгрызаются в известняк, укрепляют катакомбные пустоты суперцементом (где, напомним, возможно, покоятся косточки убиенного купца, но за давностью лет — презумпция невиновности) и над бывшей двухэтажной «Русалкой» возводят высокие этажи, этажи, этажи — всего шесть. Прораб Блерио прям-таки летает по стройке с криком: «Давай-давай!» Получается действующая модель американского небоскреба, самый высокий по тем временам дом в Южно-Российске. Замысел «Шкфорцопфа и K°» понятен только Шкфорцопфу и K° — долгосрочная программа создания гнезда купидонов, изменение миграции стаи, постепенная многолетняя закачка яда в цементные баки под домом и, наконец, полет на Луну — «полетит, полетит», по расчетам Блерио.
Ракета почти готова, длиннющий гладкий параллелепипед в четыре грани с куполом, но вид его пока скучный и непрезентабельный, лететь на Луну стыдно. Блерио рисует рабочий эскиз и убеждает Шкфорцопфа — «давай-давай!» — потратиться еще и выписать из Британского Зоологического музея известного скульптора-анималиста Ernesto Neizvestny — а попросту, Эрнеста Неизвестного, англичанина русского происхождения, внука военнопленного Крымской войны, — чтобы в пику Нотр-Дам де Пари и на удивление зарождающейся генетике украсить здание скульптурами и барельефами зоологических химер все из того же суперцемента. Откуда деньги на Неизвестного? Откуда деньги вообще? Шкфорцопф в монографии обходит этот вопрос, не слышит его, делает фигуру умолчания: известно откуда — подлинные банкноты из той же реальности С(ИМХА) БК(ВОД)Р Й(ОСЕФ) А(ЗАКЕН) З(ХРОНО) ЗЛ ОТ; все же у Акимушкина были подозрения, что в ход пускались также и фальшивки с цветного лазерного принтера SEXST-DESKJET-666.
Но тут на стройке происходят сразу два несчастных случая. Эрнст Неизвестный уже в пути, уже плывет со своими кайлом и шпунтом на пароходе в Южно-Российск. Хлопцы выносят строительный мусор, готовят оперативный простор для скульптора. Прораб Блерио летает с этажа на этаж, его не видно, только слышится эхо со всех этажей: «Давай-давай!» Как вдруг он видит Семэна и Мыколу, которые сидят без работы, покуривают и плюют «кто дальше». С криком: «Давай-давай, за мной!» — Блерио поднимается с Семэном и Мыколой на купол, поручает им разобрать строительные леса и сбросить вниз — но только по его сигналу, в целях техники безопасности. Потом прораб стремительно опускается вниз и с криком: «Давай-давай отсюда!» — начинает разгонять всех со строительной площадки, чтоб не дай Бог кого не убило падающими лесами; Семэн же с Мыколой, услыхав сигнал «Давай-давай!», поплевав на ладони и не видя, что происходит внизу, хватают бревно и швыряют вниз в аккурат на голову прораба. Так по собственной неосторожности отбывает в иную реальность великий французский летчик и архитектор Луи Блерио. Работы приостановлены. Семэн с Мыколой задержаны. Они в шоке. Они убили хорошего человека. Ротмистр Нуразбеков проводит следствие.
«Кто приказал вам бросать бревна?» — строго спрашивает он.
«Сам покойный», — со слезами на глазах отвечают Семэн с Мыколой.
«Неужели сам покойный приказал бросать бревна ему на голову?» — не верит Нуразбеков.
«Он крикнул: „Давай-давай!“ — объясняют Семэн с Мыколой. — Вот мы и дали».
Проводится следственный эксперимент: Нуразбеков с Семэном и Мыколой опять поднимаются на купол здания. Нуразбеков заглядывает вниз и убеждается, что сверху ничего не видно. Хорошо. Он спускается вниз, кричит: «Давай-давай!» и наступает на те же грабли: плачущие Семэн и Мыкола плюют на ладони, швыряют второе бревно на голову ротмистра Нуразбекова, и вечный следователь тут же отбывает вслед за Блерио в иную реальность, подтверждая тем самым наблюдение древних о том, что один и тот же человек в разных ситуациях может быть и умным, и дураком, и героем, и трусом, и просто с похмелья невнимательным человеком.
ГЛАВА 14. ОБЕД В ДОМЕ С ХИМЕРАМИЛЮСЬКА СВЕРДЛОВА-ЕКАТЕРИНБУРГ
Нам прислали много хохлацкого сала и колбас. Вот блаженство!
Долгожданная и таинственная Люська, о которой так часто и с каким-то тайным умыслом вспоминал майор Нуразбеков, оказалась смазливой феминой с круглой короткой прической и кровавым хищным маникюром. Где-то Гайдамака ее уже видел… Вспомнил, вот где: Люська поразительно походила на купальщицу с его американской авторучки: переверни ее вверх ногами — получится тот же эффект. Была эта Люська в цветастом импортном халатике, одетом по этой жарище прямо на обнаженную натуру — «сплошные сиськи-масиськи», как сказали бы в Москве, или «повна пазуха цыцьок», как сказали бы в Гуляй-граде. Люська вкатила на бесшумной трехэтажной тележке с резиновыми колесиками обед на троих — вернее, на трех персон — и, нагнувшись и нисколь не скрывая глубочайшего декольте нежно-бархатного загара, стала накрывать прямо на письменный стол, постепенно превращая его в обеденный и небрежно задвигая книги и компрометирующие Гайдамаку бумаги на отопительный радиатор под подоконником, за спину майора Нуразбекова.
Интересно ли знать, что ели в Конторе на обед в застойные времена? В тот день на обед в одесском Комитете государственной безопасности подавали:
1. Мелкие темно-золотистые шпроты, складированные штабелями в глубокой щербатой тарелке с красивым вензелем «ООП» (вряд ли означавшим «Организация Освобождения Палестины», — скорее всего, «Одесское общественное питание»).
2. Поллитровую банку черномазых морщинистых маслин, напоминавших по цвету и консистенции отполированные сапоги лейтенанта Вовы Родригеса.
3. Большую зеленую кастрюлю салата «оливье».
4. Кубики сливочного масла с красной икрой.
5. Кубики сливочного масла с черной икрой.
6. Икру из синеньких (баклажан).
7. Отборные маринованные огурчики со взрывными малохольными помидорами.
8. Острый фаршированный перец.
9. Куриный бульон с фрикадельками в расписных узбекских пиалах.
10. Толстенные свиные отбивные (навалом) с гречневой кашей с подливкой.
11. Три граненых стакана настоящей крестьянской твердой сметаны, в которой стояли и не падали чайные ложки.
12. На десерт: растворимый бразильский кофе «Пеле» в пакетиках аэрокомпании «Пан-Америка», заварные пирожные (явно из ресторана «Киев») и отборные, с Привоза, грушки-яблочки.
13. Кроме того: три заиндевевшие в холодильнике бутылки «Боржоми» и громадный, в инее, китайский сифон с газированной водой с сиропом.
14. И, наконец, гвоздь (гвозди) программы: две бутылки армянского коньяка «КВВК» и одну бутылку экспортной «Московской» водки с медалями.
— Ну, я пошла. Мороженое потом принесу, а то растает, — пообещала Люська, с удовлетворением разглядывая свое хозяйство. — Сойдет. Кушайте на здоровье.
«Ну, так еще можно жить, — с изумлением подумал Гайдамака, позабыв даже о трех сторублевках в „Архипелаге ГУЛАГе“. — Так я согласен хоть каждый день на допросы».
В самом деле: обед был прост, без особых изысков, деликатесов и выпендрежа, но на достойном уровне, хотя и сервирован через пень-колоду. Тянул этот обед с коньяком и водкой, примерно, рублей на триста и явно превышал скромные финансовые возможности областного КГБ — ежу понятно, что железный Николай Николаевич постарался, вывернулся, не ударил лицом в грязь, но майор Нуразбеков все-таки остался недоволен и придержал Люську:
— Почему коньяк — армянский? Я же просил, даже приказал: для чистоты эксперимента — молдавский.
— Можно я вам объясню на ушко?… — Люська обошла обеденно-письменный стол, уложила свою упругую загоревшую пазуху на плечо майора и что-то зашептала ему на ухо, поглядывая на Гайдамаку.
— Поздравляю! Допрыгались, голуби! — воскликнул майор Нуразбеков. — Собутыльника вашего, Ивана Трясогуза, только что в вытрезвитель загребли! Так набрался, что идти не мог, винарщице пришлось милицию вызывать!
Гайдамака при этой новости опять вспотел да так и прилип к стулу.
— Николай Николаич сами лично спустились в бадэгу, попробовали тот Надькин молдавский коньяк и строго-настрого запретили вам употреблять, — наставительно объясняла Люська, будто сама тот коньяк продегустировала. — Здоровье, сказали, дороже. Сказали так: «A propos{217}, жизнь и здоровье наших людей надо беречь». А тот коньяк Надька-шалава разбавляет самогоном и табачной настойкой для крепости. Разве не знали, Нураз Нуразбекович? Экспертиза только что подтвердила.
— Ладно, пусть будет армянский, — нехотя согласился майор Нуразбеков, открывая бутылки. — Сейчас не в здоровье дело, но коньяк с самогоном и табаком — это, конечно, перебор. Ничего не поделаешь, будем пить генсековский «КВВК». «Климентия Ворошилова Высшего Качества». Был такой танк — «Климент Ворошилов». Хорошо «Королевских Тигров» бил.
— А Надьку теперь погонят на понижение. — Люська закатила глазки и покачала головой, мстительно сочувствуя Надьке-винарщице.
— Куда ж еще ниже подвала? — удивился Нуразбеков.
— В уборщицы подвала! На три месяца! — воскликнула мстительная Люська.
При виде то ли бездонного Люськиного декольте, то ли свиных отбивных под «московскую» экспортную водку, Шкфорцопф начал подавать признаки жизни — у него порозовели уши и щеки и появилось дыхание, — но продолжал молчать.
— А разве мусульманская религия позволяет вам кушать свининку, а, Нураз Нуразбекович? — с ехидцей поинтересовалась Люська, выпуская на миг хищные когти против своего начальника, и тут же нарвалась на ответ:
— А я религию и не спрашиваю, что мне кушать, что мне нет, уважаемая Люсьена Михайловна. Вы меня Аллаху не заложите? Я, Люсьена Михайловна, коммунист: лопаю, что дают. А ты, Люська, наверно, думаешь, что если я безбожник и татаро-монгол без определенной национальности, то буду свинину и гречневую кашу пальцами кушать, а бульон кроссовкой хлебать?… Вилки где?… Ложки?… Хлеб где?… Масло с икрой чем и на что намазывать?… Салфетки где?… Или прикажешь рукавами утираться? — ставил Люську на место майор Нуразбеков.
— Ах, Нураз Нуразбекович, ах! — всполошилась Люська. — Убиться веником! Сейчас обеденный инструмент принесу, совсем забыла, дуреха! А вы пока бульон пейте, без ложек. Совсем меня Николай Николаич сегодня заколебали. Вот только… Не знаю даже, как и сказать… Можно на ушко?…
— Что ты все на ушко да на ушко?… — отстранился майор. — Что опять случилось? Какие проблемы, Люся? Говори, не стесняйся, здесь все свои.
— Можно, я в ваш туалет схожу пописать? — не очень-то застеснялась Люся. — На первом этаже женский туалет опять не работает.
— Опять затопило?
— Опять. Засорило. Все в унитаз чай выливают, лень им наверх сходить.
«Ох, и… — давно уже насторожился Гайдамака. — Ох, и хитрая сучка! Где-то я ее видел? Вряд ли простая обслуга — на старшего лейтенанта тянет. Ваньку Трясогуза уже в вытрезвитель засадили — их работа! А Ванька кричал: „Слобода!“ Это ж сколько надо коньяку в Ваньку залить, чтобы встать и идти не смог? Интересно, как его милиция из подвала вытаскивала? Подъемным краном? Потом из вытверезника на работу напишут… А ты что думал? Контора! Не так, так эдак, не сами — так через милицию, но достанут: менты с органами заодно».
— Ноу проблем, Люся, — отвечал майор Нуразбеков. — Ну о чем ты спрашиваешь? Вот ключ от моего туалета, сочту за честь тебя проводить. Хочешь рюмочку коньячка, Люся?
— Ой, я же на работе, Нуразик!
— А я где, по-твоему? Чего ты вдруг зажеманилась, Люся? Свеженького мужчинку увидела? Познакомься — это командир Гайдамака, он же Сковорода, Кочерга, Могила, бо-ольшой философ-диссидент и наш человек, вот только тебя немного стесняется и вообще не может взять в толк, что тут происходит.
— Так вы ему прямо скажите.
— Пустое, не поверит. Ты, Люся, декольте для него ещё приоткрой, пониже, поглубже, ему что-то плохо видно, шею сломает и косым станет. Вот так, молодчинка, красиво! Выпей с нами, Люсьена!
— Так у вас же тут в кабинете все прослушивается и записывается, все записывается и прослушивается! — ответила Люся, слегка подмигивая Гайдамаке и поправляя декольте в нужном направлении, как и просил майор. — У вас же здесь даже телефона нет, потому что все прослушивается. Вам же звонить никуда не надо, и так все слышно.
— Плевать, что прослушивается. Выпей с нами, Люсинька. Для дела нужно. Ты тихо выпей — возьми на грудь, и готово, — никто не услышит и не запишет. Тем более, для кого это ты четвертую рюмку принесла?… Для себя же и принесла. Я наблюдательный. — Майор Нуразбеков уже наливал коньяк в три рюмки, а водку — в одну, для Скворцова, — Николай Степаныч! Опять в молчанку играем?… Уже налито! Вам что, особое приглашение?
Стул за спиной Гайдамаки заскрипел и заелозил по паркету. Николай Степанович верхом на стуле продвигался к обеденному столу.
Гайдамака вдруг почувствовал запах Люськи, самогона и сгоревшей человеческой плоти, в его голове зазвучал «Интернационал». Он что-то вспомнил, его чуть не стошнило под стол, и он, опережая Люську, одной рукой зажимая рот, а другой схватив ключ со стола, опять рванул в женский туалет.
ГЛАВА 15. СКОЛЬКО НОГ У КУПИДОНА?
Если ты богат, тебя ненавидят, если беден — презирают.
«Pohouyam умер, Pohouyam родился!» — французы скалькировали с этой офирской фразы свое знаменитое: «Король умер, да здравствует Король!»
Тело Фитаурари I положили в трехэтажную дровяную гробницу и подожгли. Благоуханный дым вишневых веточек и сикоморовых поленцев поднялся над Офиром и разнесся над всей Африкой быстрее беспроволочного телеграфа.
«В Офире жгут Pohouyam'a! — ликовала вся Африка. — Значит, Офир живой!»
Гробница еще не успела сгореть, а к Гамилькару под предводительством колдуна Мендейлы уже явились послы от всех племен и предложили рассказать тронную байку. Никто не удивился их выбору, а Гамилькар не отказывался, как много лет назад в другой реальности. Гамилькар устал. Самое время было усесться на трон с львиной шкурой и попивать коньяк с молоком. Мендейла подмигнул Гамилькару, и тот рассказал байку о купидоне с одной ногой:
«Когда—то в Офире жил мудрый негус по имени Ро Houyam. В те времена в каждом селении был свой негус, но впоследствии его именем стали называть нгусе-негуса, царя царей. Однажды он подстрелил жирного купидона и сказал своему новому повару:
«Приготовь его так, как готовила моя покойная матушка».
Юный повар ощипал купидона, выпотрошил, опалил, приправил перцем и чесноком, нафаршировал бананами, сварил в бронзовом горшке, украсил eboun-травой и уже хотел отнести негусу, как вдруг в хижину, привлеченная вкусным запахом, заглянула девица, которую повар давно хотел, и попросила отломить ей хотя бы ножку.
«Это купидон негуса, я не могу оторвать даже крылышко».
«Я впервые пришла к тебе. Неужели две мои ножки не стоят одной ножки этого купидона?»
«Значит, за ножку купидона ты дашь мне то, что находится между твоими ножками! — воскликнул повар. — Но что я скажу негусу?»
Девушка что-то прошептала ему на ухо.
«Была не была!» — воскликнул повар, отрезал ножку и отнес блюдо негусу.
«Где вторая нога?!» — вскричал Ро Houyam.
«Нгусе, да будет долгой твоя жизнь, у этого купидона была только одна нога», — ответил повар.
Его сердце от страха ушло в живот, а живот вздулся.
«Дурак! Где ты видел купидона с одной ногой?»
«На каждом болоте».
«Твой рот подставляет свою шею под нож. Идем, покажешь мне живого купидона без одной ноги. Иначе останешься без головы».
Начальник дверей обнажил меч, и два здоровенных раба повели повара к ближнему болоту. Юноша шел ни жив, ни мертв. На болоте они увидели целую стаю купидонов, которые, как и положено, висели на ветках на одной ноге, вторую ногу поджав под крыло. Повар сказал:
«Нгусе, да будет долгой твоя жизнь, я не могу спорить с тобой. Взгляни: у них у всех по одной ноге».
«На одной ноге они только спят! Смотри! — Ро Houyam замахал руками и закричал: — Кыш-ш! Кыш-ш!»
Купидоны выпустили недостающие ноги и улетели, начальник дверей дал знак, рабы вытащили ножи, но повар воскликнул:
«О, нгусе, я не знал, что ты великий волшебник!»
«Почему это я волшебник?» — удивился негус.
«Потому что когда ты крикнул волшебное слово „кыш-ш“, у всех купидонов стало по две ноги! Но купидону, которого я сварил, ты, конечно, не крикнул „кыш-ш“?»
Негус застыл в изумлении, а начальник дверей и рабы покатились со смеху.
«Твоя правда, — сказал Ро Houyam. — Утреннему купидону я не крикнул волшебного слова, и он остался с одной ногой».
Юный повар живым вернулся домой, где любимая девушка уже расставила ему обещанное».
Вожди и старейшины нашли, что тронная байка великолепна, Гамилькару преподнесли первые палочки и поленца для будущей дровяницы, и Гамилькар по праву стал очередным Роhouyam 'ом Офира.
Нужно было что-то делать, с чего-то начинать, менять, назначать, объявлять шум-шир, а попросту шухер. Но Гамилькару ничего не хотелось делать. На трон сядешь, править не хочется. Рай, все голые и богатые. Как можно править голыми и богатыми людьми? Скучно. Вся Африка ждала от него шум-шира, шушукалась по углам. К нему, как к Владимиру Святому, приходили иудеи, христиане и мусульмане, демократы, социал-демократы и республиканцы — всех он ласково принял, напоил, накормил и послал до фени. Фашисты не посмели сунуться. Наконец пришли к нему офирские коммунисты, описали государственное устройство в Советском Союзе и предложили марксистско-ленинское устройство Офира.
— А нам до фени, можно попробовать и марксизм-ленинизм, — задумался Гамилькар III. — Почему бы и не попробовать? Но приход к власти «класса» влечет за собой имидж и образ жизни этого класса. Если к власти придут сапожники, плотники, портные, слесари, дворники, шахтеры, ткачихи и поварихи — они тут же перестанут работать и быть рабочим классом, их с трона не сгонишь, страна завоняется столярным клеем, луком, самогоном; все начнут танцевать вприсядку, вставать по фабричному гудку, устраивать итальянские забастовки — т. е., приходить на работу и ничего не делать. Весело. Наступит голод и запустение. Но это в России. В Офире же сойдет и марксизм-ленинизм.
Гамилькар, обучаясь в Кембридже, был убежденным троцкистом-ленинцем, переболел этой детской болезнью, как корью, стал убежденным последователем дофенизма и лишь иногда с удовольствием вспоминал «прибавочную стоимость», «шаг вперед, два шага назад» и в особенности «примат примата» — догму о труде и обезьяне. И вот теперь он должен был работать Роhouyam 'ом.
— Попробуем. Сойдет.
Из любви к России он даже назначил коммунистическое правительство и… сошло!
Правительство загрузило лопатами две сотни мешков золотым песком, купило в России мавзолей и поставило его в Амбре-Эдеме под названием «Бистро Лэнина-Сталына». Выглядело не хуже «Мак'Дональдса».
— Вперед! Быстро! — закричало коммунистическое правительство.
И сошло с рельсов.
— Вперед! Вперед!.. — говорил Гамилькар. — Что это значит; где он, этот «вперед»? Вперед спереди! Закрой глаза, раскрутись, открой глаза — куда глаза глядят, там и будет «вперед». Пусть все идет как идет.
ГЛАВА 16. ОБРЫВКИ ИЗ ЛЕТОПИСИ ОТ***В ЖЕНСКОМ ТУАЛЕТЕ ОДЕССКОГО КГБ(ПРОДОЛЖЕНИЕ)
Спалили мы отечество, приятель, -
Уж больно дым его был сладок и приятен.
В женском туалете Гайдамаку поджидала очередная порция компромата из «Летописи от О'Павла» — кто-то заботливый привесил очередные странички на гвоздик. Отблевавшись и отдышавшись, Гайдамака закурил и принялся читать:
«…как это сделал законченный недоброжелатель Гайдамаки какой-то „Г-н Акимушкин“ в солидном журнале „Русская беседа“ в своей статье о русских богатырях. Вот выдержки из этого пасквиля:
«Сашко Гайдамака говорит, что он родом из Гуляй-Града. Никто о том городе не знает, того города даже на карте нет. Этот богатырь — хитрый плут и обманщик, всегда готов на худое дело. В былинах он упоминается как бессовестный соблазнитель. Он пользуется своим слугой Алешкой как верным мечом, который никогда не подумает присвоить себе его подвигов. Он бабий шут и судейский взяточник {„Это обо мне“, — думал Гайдамака}. Победы достаются ему по милости обмана, конечно, дерзкого. Он не решается вступать в открытый честный бой. Так Добрыня Никитич, уезжая на войну, позволяет жене своей, после известного срока, выйти замуж за кого угодно, „хоть за татарина, только не за Сашка Гайдамаку“, потому что он — соблазнитель и безнравственный человек. По некоторым былинным намекам, Гайдамака даже был в ладах с женой князя Владимира. Грубый и бесчестный {„Это все обо мне“}, корыстолюбив, заглядывается на „злато-серебро“. Илья Муромец, встретив девицу, обманутую Гайдамакой, говорит: „Я не знал того, а то снес бы Сашку буйну голову“. {„Ну, это бабка надвое гадала“.} Итак, личность Гайдамаки в былинах очерчена очень явственно, живо и полно; дана характеристика дерзкого и ловкого обманщика, но вовсе не храброго воина, бабьего пересмешника, готового на всякое худое дело…» И т. д.
Прочитав этот пасквиль, Гайдамака так обозлился, что влез в космический скафандр Шкфорцопфа (с кем водку пил в Гуляй-граде после облета Луны в поисках купидоньих лежбищ), сказал Шкфорцопфу: «Подожди меня здесь», схватил первое, что под руку подвернулось, — какой-то железный прут, — и, как был — с «Русской беседой» в левой руке, с кочергой в правой и в разодранном космическом скафандре без шлема, — бросился головой вниз из своего европейского окна прямо в железную свалку, чтобы покрепче брякнуться об Землю. Грохоту было! Шкфорцопф слова не сказал, выпил стакан водки, подошел к окну и посмотрел вниз. Но Гайдамаки внизу уже не было. Почувствовал Гайдамака богатырскую силу, пробил реальность С(ИМХА) БКР Й(ОСЕФ) и угодил прямо в А(ЗАКЕН) 3(ХРО-НО) ЗЛ ОТ, где заявился на Арбат в особняк этого г-на Акимушкина, чтобы вызвать его на дуэль, а если этот «г-н» трус, то попросту отколотить кочергой. Чугунные ворота с вензелями и дверь с фамильным гербом были заперты, но Гайдамака развалил их двумя щелобанами, вытащил г-на Акимушкина за бороду из постели (а это был отставной генерал-аншеф Акимушкин, близкий друг генералов Пржевальского и Шкфорцопфа) и влепил ему пощечину «Русской беседой». Гайдамака, конечно, сильно напугал старика, о чем до сих пор сожалеет. Генерал-аншеф испугался — но не из трусости, а спросонья; он принял Гайдамаку черт-те за кого и незамедлительно провел боксерский крюк левой в челюсть. Было больно, смешались зубы, но внезапное чувство уважения к этому могучему старику помешало Гайдамаке ответить ударом на удар. В суворовские времена Акимушкин, несомненно, командовал бы левым армейским флангом в любой наступательной операции и соответствовал бы современному званию генерала армии.
Когда, наконец, генерал-аншеф понял, кто такой Гайдамака и что он от него хочет, то ужасно сконфузился, принялся звонить в колокольчик и выпрыгивать из ночной рубашки. На звон явился лакей, такой же громадный и заспанный, и спросил:
«Кому не спится в ночь глухую? Чего нужно барину в столь поздний час?»
«Помоги гостю раздеться! — приказал Николай Николаевич, поспешно надевая какую-то странную одежду — круглую черную шапочку, зипун и панталоны. — Да сообрази по-скорому ужин на двоих… и водки».
«Ужин, барин, никак не получится», — отвечал лакей, помогая Гайдамаке выбраться из скафандра.
«Почему это ужин не получится?»
«Потому что, барин, утро уже. Получится только завтрак».
«Пусть завтрак», — согласился генерал.
«А водки, барин, нет», — невозмутимо сказал слуга.
«Что ты заладил: „барин“ да „барин“! Почему в доме нет водки?»
«Потому, барин, что вам ее нельзя, доктор не приписал. Сами знаете».
«Найди, Василий! — заныл генерал-аншеф, причесывая всклокоченную бороду. — Достань ради такого случая! Сам Командир в гости пришел!»
«Так ночь же!»
«Сам сказал — утро! Ну, я тебя оч-чень прошу!»
Василий тяжело вздохнул и отправился в ночь за водкой. До его прибытия беседа проходила без какой-либо национальной окраски и никак не налаживалась — так могли беседовать между собой даже трезвые древние египтяне; в сугубо русскую беседу она превратилась попозже. Генерал-аншеф закричал:
«Сашко! Тащи аккордеон!»
Послышались вздохи аккордеона, и в комнате появился какой заспанный хлопчик.
«Это еще кто?» — спросил Гайдамака.
Он что—то почувствовал.
«Хлопчик, домашний, — ответил генерал. — Хорошо поет. Сашко, наярь чего-нибудь!» Сашко запел:
Лафитнички!
Эполетики!
Стоит водочка
На буфетике!
«Сашко! Ты гений!» — закричал генерал, залез на стул и нашел на крыше буфета посреди дохлых мух пыльный лафитничек припрятанной Василием водки.
«Ну, я пойду спать», — неуверенно сказал Сашко.
«Спой еще!» — приказал генерал, выставляя на стол толстые стопки.
«Отпусти его», — заступился за хлопчика Гайдамака.
«Ладно, иди спать!»
Выпили.
«Господин генерал! — сказал Гайдамака, разворачивая журнал со статьей о русских богатырях. — Вы ославили меня перед читающей публикой. Вы меня оклеветали! Как бы вы поступили на моем месте?»
Николай Николаевич опять сконфузился и ответил, что обругал Гайдамаку как ЛИТЕРАТУРНОГО ГЕРОЯ, а не как живого человека. До той минуты, как Командир («Вас ведь называли „Командиром?“) ворвался к нему, Сашко Гайдамака был для генерала абстрактной фигурой, литературным архетипом, который олицетворял в былинах плохие стороны русского характера. Генерал Акимушкин приносит Сашку свои искренние извинения.
«Какой уж тут литературный архетип! — отвечал Гайдамака. — Перед вами живой человек из плоти и крови, во всех столетиях из-за вашей статьи вынужденный доказывать свою порядочность».
«Но верьте мне, Командир, — я пользовался точными текстами русских летописей, былин и песен!»
Генерал Акимушкин приложил руку к сердцу, но Гайдамака строго ответил:
«Тексты извращены поздними вставками и исправлениями. Мой исторический образ извращен. Ваших извинений я не принимаю!»
«В таком случае за вами остается право бросить мне перчатку в лицо».
Перчатка космического скафандра — Василий повесил его на вешалке в прихожей рядом с генеральской шубой — была чересчур тяжела, к тому же ее пришлось бы отвинчивать от рукава.
«Надеюсь, вы не сочтете меня трусом? — продолжал генерал. — Для меня было бы честью погибнуть на дуэли от руки третьего русского богатыря».
«Но сначала мы выпьем», — примирительно отвечал Гайдамака, потому что в дверях появился Василий с большой плетеной корзиной; он уже успел обскакать пол-Москвы и заплатить сто рублей за четыре штофа водки — Гайдамаку с генералом Акимушкиным это не удивило, наоборот, было бы удивительно, если бы ночью на Руси сообразительный человек не нашел выпивки. При появлении Василия Гайдамакина кочерга, стоявшая в углу, вдруг ожила и стала тихо пощелкивать. Василий с испугом, генерал с удивлением, а Гайдамака с интересом обратили на кочергу внимание; но только один Гайдамака понял, что прут, подвернувшийся ему под руку в квартире космонавта Рюмина (какая прекрасная русская фамилия!), оказался обыкновенным счетчиком Фрейда—Гейгера. Его сигнализация была для Гайдамаки пока непонятна. Откуда бы здесь, посреди Арбата, взяться квантам эрос-энергии? Возможно, Маргаритка с Черчиллем где-то здесь крутятся?
Василий накрыл на стол и ушел досыпать, неодобрительно поглядывая на кочергу, генерал из врожденной деликатности ничего не спросил и вскоре привык к тиканью кочерги. Они выпили мировую. Генерал-аншеф прослезился и опять закричал:
«Сашко! Тащи аккордеон! Будем завтракать!»
Явился Сашко без аккордеона, показал генералу дулю и сказал:
«А вот хрен я тебе буду петь».
У генерала Акимушкина отвалилась челюсть, но Гайдамака захохотал и опять заступился за хлопчика:
«Отпусти его».
«Иди», — сказал генерал.
«Нет, — сказал Гайдамака. — Отпусти его на волю вольную!»
«Куда? Ага, понял! — сказал генерал. — Слышал, Сашко? Такой гость за тебя просит! Целуй ему руку! Иди! Свободен! Завтра подпишу тебе вольную».
«Куда „иди“, какой „свободен“? — заплакал хлопчик. — Куда я пойду?»
Генерал с Гайдамакой переглянулись.
«Иди спать», — сказал Гайдамака.
Наконец сели завтракать. Завтрак оказался холодным вчерашним ужином, водка была препаршивой, но только до третьей стопки, зато беседа после этой стопки превратилась в настоящую русскую беседу. Они отправились: генерал в лес, Гайдамака по дрова, ни один трезвый человек не смог бы их понять, зато они друг друга понимали отлично. Генерал принадлежал к партии славянофилов — в отличие от Гайдамаки, межпространственного космополита. Костюм отставного генерала был национальным, мебель в доме отечественная, чувства в душе православные, мысли в голове великорусские, а борода — вызовом общественному мнению.
«Борода есть часть русской одежды, — объяснял генерал Акимушкин. — Я первый вышел в таком виде на улицу. Эффект был потрясающий. Меня приняли за турка. В ответ царюга издал циркуляр о запрещении для дворянства бороды и русского платья, а меня вызвали в Третье отделение и взяли расписку о непоявлении в бороде на улице. Сам граф Орлов сказал мне, что „борода есть вывеска особого рода мыслей“! — Акимушкин икнул, прикрывшись рукой, а трость Гайдамаки будто взбесилась, но потом опять спокойно защелкала.
«Правильно твой царь сделал, — отвечал Гайдамака, — Кто сегодня у нас царем?… Николай Палкович Первый? Правильно. Если хочешь знать, Коля, эти твои сапоги, зипуны и мурмолки никогда в природе не существовали. Это ты все придумал».
«А во что на Руси одевались?» — спросил пораженный генерал.
«А кто во что горазд. Кто в сапоги, а кто в зипуны. Что у кого было, то и надевали. Все шло в ход. Все носили и не жаловались. Летом ходили в портах и в лаптях, зимой в тулупах. В гимнастерках ходили и в шинелях, в фуфайках и в валенках. В итальянских болоньях. В рваных джинсах. Женщины одевались лучше мужчин. Нищие во все времена ходили в ру-би-ще! А богатые — в шелках и соболях. Главное, брат, в чистом ходить, а не в национальном. Скажем, появился ты в своей национальной мурмолке на улице, а там на тебя глазеют инородные кепки, шляпы да фуражки и думают: „Это что за турок такой?“ Национальное, брат, нe то, что прежде было, а то, что сейчас носят».
«А Илья Муромец в чем ходил?» — поинтересовался генерал.
«В военном».
«Точно! — обрадовался генерал. — А водка, к примеру, какая была?»
«Хорошая. Травили нашего брата хорошей водкой во все времена и во всех Русях — и в Киевской, и в Московской, и РСФСР».
«Даже при Владимире Ясном Солнышке?» — умилился генерал.
«При нем — в особенности».
Трость продолжала щелкать в углу. Гайдамака направился в угол гостиной и дыхнул на нее. Счетчик Гейгера заливисто зачирикал, как стая воробьев. Черчилль с Маргариткой были где-то недалеко.
«Как я понимаю, вы, генерал, принадлежите к партии славянофилов?» — спросил Гайдамака.
«Славянолюбов, — поправил Акимушкин, — Партия — сильно сказано, Командир. Течение».
«Славян, значит, любите? А как считаете, трактирщик, продавший эту водку, славянин или какой другой национальности?»
«Какой?»
«Ну, не знаю… жид, армянин или грек, которые Россию спаивают».
«Вряд ли, — буркнул генерал. — Наш, кровный, Держиморда. А что с водкой-то?»
«А то, что она мечена бесовской печатью!» — Гайдамака приблизил дозиметр к штофу, и тот в ярости затарахтел.
«Ах ты, черт! — воскликнул Николай Николаевич. — Василий!»
Пришел Василий.
«Где водку брал?»
«А зачем вам знать, барин?»
«Водка отравлена!»
«Свят, свят, свят… У будочника!»
«Где это?»
«У Кузнецкого моста».
«А говорил, что пол-Москвы обскакал! Шубу! А Командиру его… э… одежду!»
«Скафандр», — подсказал Гайдамака.
«Выпьем на коня», — сказал Акимушкин.
«Так отравлена ж!» — ужаснулся Василий, волоча скафандр.
Николай Николаевич отмахнулся, поморщился, налил всем, все выпили, и они поскакали через всю Москву — впрочем, не поскакали, а пошли пешком, потому что Василий только начал будить лошадь и запрягать коляску и обещал догнать их в дороге. В морозном воздухе пахло купидонами, Гайдамака чувствовал присутствие Черчилля и Маргаритки.
ГЛАВА 17. ПЕРВЫЙ ЛЕВ У ПОДНОЖЬЯКИЛИМАНДЖАРО
В Ялте чудесная погода, вот только идет дождь, грязно, противно, и приходится надевать калоши.
Тем временем Сашко с Гураге совершали свадебное путешествие по Восточной Африке. (В промежутке между Люси и Гураге Сашко отправился в непроходимые джунгли за прекрасной негритянкой Кай-Кай, совсем как Пушкин с прекрасной цыганкой Азой за цыганским табором, хотя негритянка Кай-Кай была не совсем то, что требовалось для выведения Пушкина, — она была из племени каннибалов {но жен у Сашка было так много — кроме официального гарема целая прорва, — что любой биограф запутается}.) Сашко после Гуляй-града, станции Блюменталь и Севастополя побывал в Стамбуле и в Риме, значительно расширил свой кругозор и занялся Африкой. Ах, Африка! Он влюбился в Африку. (Правда, здесь Сашку не хватало борща и вареников; еще правда и то, что он и в Украине не очень-то привык к борщам и вареникам, больше к их запаху.) Нгусе-негус подарил им для свадебного путешествия лендровер из личного гаража, по лендровер вскоре нажрался песка и зачах, не доехав до джунглей, опять пришлось ловить верблюдов и пересекать с караваном Сахару. Сначала они с невестой исследовали офирские Лунные горы — это царство теней и призраков, потом посетили Голубой Нил и побывали в Кении у подножья Килиманджаро, но взбираться на заснеженную вершину Сашко тогда поленился, а влез на нее с ледорубом перед самым нападением итальянцев на Офир; влез, чтобы помолиться всем африканским богам и, спустившись, убить под Килиманджаро своего первого и последнего льва, чем-то неуловимо похожего на Муссолини (какого-то смурного, лысого льва, закатывавшего глаза), — убить одного льва вполне достаточно, но и этого смурного льва Сашко не хотел убивать, однако убил его из винчестера, спасая какого-то безумного и абсолютно обнаженного американца, оказавшегося знаменитым боксером и малоизвестным писателем по имени Ernesto Hemingway{218} — о дружбе Сашка Гайдамаки с Эрнестом Хемингуэем будет рассказано в своем месте.
Как и следовало ожидать, генетический эксперимент Гамилькара вскоре вышел из-под контроля. Гураге с грехом пополам родила светло-кофейного мальчика, который через, полгода умер от желтой лихорадки; она запила, загуляла и вообще не оправдала государственных ожиданий — она явно не годилась в прабабушки африканского Пушкина. Гамилькару не терпелось ускориться, увидеть результаты эксперимента, и потому Гурагой дело не ограничилось. Сашку требовался личный гарем. Объявили конкурс, гонцы на лошадях и верблюдах скакали в отдаленные селения, выбирали невест для Сашка. Это должны были быть опытные черные девицы лет шестнадцати, в этом возрасте офирянки особенно плодотворны и плодородны. Она должна была родить от Сашка сына — Сашка Гайдамаку-старшего, деда офирского Пушкина; сын должен был произвести на свет в следующем поколении Сашка Гайдамаку-среднего, отца Пушкина, и, наконец, от него должен был появиться на свет Сашко Гайдамака-младший — африканский Александр Пушкин.
Невесты для Сашка подбирались по всему Офиру. Таким образом было положено начало африканской династии Гайдамак. Все офирские племена снарядили Сашку по невесте, соревнуясь между собой — чья невеста лучше. Имена Сашковым женам давались по названиям племен:
1. Агау
2. Амхара
3. Ануак
4. Араба
5. Аргобба
6. Афар
7. Бареа
8. Беджа
9. Берта
10. Гимирра
11. Гоша
12. Гураге
13. Каффа
14. Кома
15. Консо
16. Кунама
17. Логона
18. Мурле
19. Нуэр
20. Омето
21. Оромо
22. Офир
23. Сахо
24. Сидамо
25. Сомали
26. Тиграи
27. Тигре
28. Эдем
Итого: офирский сераль Сашка Гайдамаки составлял 28 официально зарегистрированных жен.
Все африканские негусы задумались, почесались в затылках и в других менее доступных местах. Опять офирский нгусе-негус их обставил. Им тоже захотелось заиметь собственных Alexandr-ов Hannibal'oв-Pouchkin'ых. Великие цари должны иметь собственных великих поэтов. Они нанесли визиты в Офир, послушали Сашка. Король Марокко страстно полюбил песню о Щорсе:
Кто под красным знаменем раненый идет?
Щорс идет под знаменем, красный командир.
Король Марокко выходил на ступени дворца, вытирал рукавом слезы.
«Черт знает, как хорошо! — думал он. — Вопрос: кто под красным знаменем раненый идет? Ответ: Щорс под красным знаменем, красный командир. Кто такой Щорс — черт его знает, но почему так на душе хорошо?!»
Император Жан-Бедель Бокасса из Центральноафриканской империи обожал слушать «Веди, Буденный, нас смелее в бой!». Черный эфиопский полковник Менгисту Хайле Мариам пускал сопли при звуках «Сопок Манчжурии», а конголезские близнецы Чомбе и Мобуту на пару балдели от «По долинам и по взгорьям». Абдель Насеру нравилось «Попереду Дорошенко, а позаду Сагайдачный», он хотел, чтобы его похоронили под эту музыку, но умер скоропостижно и не успел оставить завещание. Ну и, конечно, ливийский джамахериец Кадар Мудафи с белым, как у Пьеро, мучным застывшим лицом, оживлялся от «Отряд не заметил потери бойца и яблочко-песню допел до конца».
Работка Сашку предстояла еще та! Начались поставки невест со стороны. Сашку в Офир везли невест из Того и Бельгийского Конго, из Занзибара и Берега Слоновой Кости. Сначала он никому не отказывал. За одну ночь использования Сашка в качестве племенного быка соседние негусы вносили в офирскую казну солидные суммы, так что Сашко превратился в государственную бюджетную статью дохода. Будущий национальный Александр Пушкин того стоил. Но потом Сашко стал крутить носом, выбирать, набивать цену. Однажды ему привезли на случку толстогубую и толстозадую кенийскую принцессу:
— Сделай ее, Сашко, чего тебе стоит, а?
Принцесса была такой черной, что Сашку вдруг неудержимо захотелось трахнуть ее в забое угольной шахты в Южно-Африканской республике, что и было исполнено к удовольствию кенийского правительства и к восторгу принцессы. Технологическим процессом, который рифмуется с «менуэтом», она владела восхитительно.
В постели Сашко был неутомим, ненасытен. Сашко каждую ночь тяжело трудился и каждый день, отсыпаясь и отдыхая, ждал работы, как крестьянский сын ждет жатвы, отставляя рукой в сторону своего отца — отдохни, батя. Каждый вечер к Сашку на львиные и леопардовые шкуры слуга-эфиоп приводил новую невесту, одну краше другой, — чистую, черную, жирную, как украинский чернозем. О такой жизни Сашко не мог мечтать в своем Гуляй-граде, он даже не догадывался о такой жизни.
Гамилькар спешил, да и по расчетам на менделевском горохе и по опыту с купидонами (экспериментировать с дрозофилами генетика тогда только еще начинала, за что позднее и поплатилась в СССР — лучше уж ставили бы опыты на мухе цеце) выходило, что выведение офирского Alexandra Hannibal'a-Pouchkin'a можно ускорить: если каждый промежуточный предок Пушкина пораньше начнет половую жизнь — скажем, лет с восьми, — а жен у него будет столько, что драть-не-передрать, — то и Пушкин в четвертом колене появится не через сто лет, как в России, а через каких-нибудь двадцать пять.
— Конечно, Александр Пушкин не купидон, не дрозофила и тем более не горох, — темными африканскими вечерами рассуждали Гамилькар и колдун Мендейла за бутылкой коньяка с кокосовым молоком, разлегшись в отремонтированном дворце на новых леопардовых шкурах. Они уже разочаровались в эксперименте. — Но почему бы и не попробовать на живом хлопчике, тем более что ему приятно, а побочных опасных последствий не предвидится? Хай плодится и размножается.
ГЛАВА 18.
Были гулкие куранты
и граненые стаканы,
ссоры в транспорте до визгу
и купюры цвета беж.
Эмигранты, эмигранты
собирали чемоданы,
выправляли где-то визу
и мотали за рубеж.
Ну, а мы шагали в ногу,
не шурша, не возникая,
что кругом дороговизна
и оклад — 150…
Удивительно, ей-Богу,
но какая-никакая
у меня была Отчизна
года три тому назад.
КГБ да Первомаи,
Конституция — что дышло,
убежавшим — укоризна
и водяра из горла…
До сих пор не понимаю,
как же этакое вышло:
я остался, а Отчизна
чемоданы собрала.
Уложила и смоталась
в подмосковные затоны,
в среднерусский конопляник,
где щекочет соловей…
Мне на Родину осталось
посмотреть через кордоны —
я теперь ее племянник,
выбыл я из сыновей.
Отреклась, как эмигрантка,
и раскаянье не гложет:
мол, ребята, не взыщите,
а не будет хода вспять…
Но потом, когда, поганка,
продадут тебя за грошик,
ты же скажешь: «Защитите!..» —
и придется защищать.{219}
ГЛАВА 19. НЕСКОЛЬКО АВТОРСКИХ СЛОВПО ПОВОДУ ДОМА С ХИМЕРАМИ
В книгах Офирской национальной типографии после 12-й страницы сразу следует 14-я. Таким образом, в «Войне и мире», изданной на офирском языке, пропущено первое появление Пьера Безухова.
Так вот, в Южно-Российск прибывает Эрнст Неизвестный. Он согласился на этот странный заказ своего друга Блерио с расчетом попасть в Офир и слетать на Луну. Но на Блерио упало бревно, и тот уже в Офире.
«Хорошенькое дело!» — думает Эрнст Неизвестный. Он один в чужой, но родной стране своего военнопленного деда. По-русски ни гу-гу, не знает даже «давай-давай», кроме общеизвестного мата. То и дело хватается за голову и стонет: «Ыбенамать, куда я попал?!», но он Профессионал, но, более того, он Мастер, но Шкфорцопф ему наливает, но Шкфорцопф бешено платит, и Неизвестный с утра до ночи работает кайлом и штихелем, ползает, как уважительно говорят хлопцы, «до горы раком» по стенам «Амурских волн», облепляя стены цементной фантасмагорией. И сегодня каждый желающий может полюбоваться в реальности С(ИМХА) БКР Й(ОСЕФ) А(ЗАКЕН) ЗЛ ОТ этими чудами-юдами — русалками, кентаврами, драконами, грифонами, дриадами, наядами, сфинксами, пегасами, крокоидолами и всем, что когда-нибудь летало, ходило, ползало и плавало в человеческом воображении. Все это причудливо переплелось в застывшей цементной музыке, оскалилось, вздыбилось, ощетинилось, во все стороны торчат глазищи выпученные, рога острые, лапы мускулистые, хвосты, когти, клыки, клювы, крылья; а господствует над городом и венчает весь этот апофеоз химерической зоологии совершенно феноменальная 4,5-метровая скульптура летящего Амура весом в 16 пудов (256 кг), собственноручно (на горбу) доставленная на купол дома Сашком Гайдамакой. За этот подвиг и рекорд мира этот подъемный крап получил новый всплеск восхищения южнороссов, а также внеплановую любовную благодарность от госпожи Кустодиевой.
«Элка, давай…»
«Ась?»
С тех пор гордо реет обнаженный Амур над Южно-Российском (размах крыльев — 6 м), прицеливаясь из лука в здание муниципалитета (нынешний горсовет), а свой восставший, огромный, натуралистический, видимый отовсюду лучше всякого маяка фаллос-громоотвод, ловко извернувшись в красивом полете, прямиком втыкает в небесный зенит. Эрнст Неизвестный постарался: 190 см в длину, 48 см в диаметре, да две громадные ташкентские дыни в основании — подобный громоотвод не снился даже Леонардо да Винчи с его золотым сечением.
«Кто не видел этот господствующий над городом и Южнороссийским заливом громоотвод, тот многое потерял, — пишет Шкфорцопф в своей монографии. — Когда восходит Луна, Амур оживает, нацеливает громоотвод в кратер Циолковского и действует как лунный флюгер, сопровождая Луну в ее небесном движении. На мой непросвещенный художественный вкус, эта скульптура Неизвестного ни в чем не уступает мировым шедеврам (я могу ошибаться); но именно на этом громоотводе Эрик-Матюгальник или просто Матюгальник (так за глаза называли Неизвестного), сломался как Художник. Такого уровня ваятельного искусства Неизвестный уже никогда не смог достигнуть, но и не смог смириться с творческой победой, которая обернулась для него жизненным поражением; не смог достойно уйти со сцены, не смог даже вернуться в свой туманный Альбион к мирным чучелам и скульптурам Зоологического музеума; превратился в вассала собственного шедевра, остался на родине предков в этой химерной реальности». (А Шкфорцопф с Гайдамакой предлагали ему: «Пойдем с нами, Эрнест. Что ты здесь потерял?»)
Незавидна дальнейшая судьба Творца. Начался распад личности. Всю оставшуюся жизнь Неизвестный бродил вокруг да около Дома с Химерами со стремянкой на плече, с плотницким ящиком на ремне и с бутылкой синего денатурата, торчащей из кармана фуфайки, — подмазывал, подновлял, лелеял своих химер, и за эту работу сторожа-анималиста получал от всех властей шиш с маслом да небольшое денежное вспомоществование к государственным праздникам. Иногда он совершал такой трюк: поднимался по стене, как скалолаз, по спинам, хвостам и головам химер на купол, неподвижно стоял у Амура и заворожено смотрел на громоотвод. Не чистил, не подновлял, даже не сгонял птичек, а созерцал, что ли?… Боялся ли Неизвестный своего шедевра? Чего-то ожидал от него?… Чувствовал ли Неизвестный пигмалионов комплекс — вдруг оживет Амур, взлетит, заберет его с собой на Лупу?… Никто не знает.
Зато пил Неизвестный по-черному, даже Гайдамаке давал фору — то есть Гайдамака уже лежал под забором, а Матюгальник шел за «последней» (тогда ему еще давали в кредит). Напившись, Неизвестный орал на углу Дерюжной, показывая пальцем на купол: «Ит ис зи бизнес оф май хендс{220}, так-растак вашу мать!» И так каждый день. Даже генерал Акимушкин не решился завербовать Эрика-Матюгальника в сексоты (какая кличка пропала!), даже следователь Гробшильд-Гробштейн засомневался и не пришил Матюгальнику обвинение в шпионаже в пользу британской разведки, даже комиссар НКВД Мыловаров, косивший под своего шефа Берию, однажды, выходя из Дома с Химерами, куда он собрался перевести областной НКВД, неловко налетев на стремянку Неизвестного и услыхав сверху крик: «Вер ю гоу,{221} член ты моржовый!», поднял голову, злобно сверканул на Неизвестного из-под стёклышек пенсне людоедскими глазенками, но почему-то не приказал сопровождающим энкаведистам сделать из Неизвестного отбивную котлету себе на ужин, а примирительно снял в ногах у Матюгальника фетровую бериевскую шляпу, с извинением отвесил глубокий поклон, сел в черный автомобиль и куда-то поехал по своим людоедским делам.
Умер великий скульптор Эрнст Неизвестный собственной смертью, в очередной раз нахлеставшись денатурата, на задворках Дерюжной, не дойдя трех шагов до священного порога пункта приема пустых бутылок, — споткнулся о деревянного детского крокодила-каталку собственного изготовления (Матюгальник немного промышлял на детских площадках и в парках имени Культуры и Отдыха деревянными крокодилами, гипсовыми пионерами и купальщицами с веслами), — споткнулся, упал и умер. Из него полился синий-синий денатурат. Заголосили в очереди бабы с кошелками с пустыми бутылками. Выбежали из бутылочного сарая приемщики посуды Семэн с Мыколой, чтобы помочь другу, но было поздно — сердце Творца не выдержало, сердце Творца качало чистейший денатурат, без всяких примесей крови, Творец был насквозь пропитан денатуратом, Семэн с Мыколой рассказывали, что Матюгальник даже зарабатывал себе на жизнь тем, что на пари в «Двух Карлах» или в «Гамбринусе» писал в граненый стакан чистейшим денатуратом и тут же опять его выпивал. Следует сказать: удобно, дешево и сердито. Яд купидона не действовал на него, не причинял ему ни вреда, ни пользы, потому что синий денатурат для разжигания примусов оказался вернейшим средством от любовного хотенья и купидоньего яда самой убийственной концентрации — не стоит пробовать, поверьте на слово.
Колокольным звоном и прощальным салютом для Матюгальника был грохот рухнувшей в сарае пирамиды ящиков с пустыми бутылками.
ПРОМЕЖУТОЧНАЯ ГЛАВА МЕЖДУ ШЕСТОЙ И СЕДЬМОЙ ЧАСТЯМИ К ВОПРОСАМ ДОФЕНИЗМА
Власть в Офире не ограничивается позолоченными райскими вратами и чертой, проведенной мотыгой по пустыне, (офирская пословица, соответствующая русской «вилами по воде»); отнюдь: тайная власть офирского Pohouyam'a распространяется далеко за пределы Африки. После инаугурации очередной Pohouyam становится пожизненным главой древнейшего на Земле ордена дофенизма, возникшего одновременно с появлением человечества от Адама и Евы, которые по существу и были первыми дофенистами. Дофенисты отличаются от всех известных партий, гильдий и орденов (и от фанатичных иезуитов, и от известного профсоюза масонов с его блатмейстерами и семейственностью, и от железной гвардии Ленина с его демократическим централизмом, и от фаши Муссолини и наци Гитлера, помешанных на чистоте национальной племенной породы и т. д.), отличаются тем, что, во-первых, в их члены принимаются «члены» в прямом смысле этого слова: по длине полового члена и, во-вторых (и это главное), по дофенистическому состоянию духа и отношению к жизни. Первые люди, так называемые кроманьонцы, отличались от австралопитеков и неандертальцев не только высоким ростом, выпрямленным позвоночником и тонким грациальным черепом без тяжелых надбровных дуг и с высоким лбом, отчего тяжелая звериная морда с небольшой килобайтной мозговой памятью превратилась в лицо, в этот пульт управления человеческим мозгом в сотни мегабайт, — не только; главнейшей биологической особенностью и отличием кроманьонца Адама от какого-нибудь неандертальца Хрум-Хрума являлся член человеческий. Ложи у мужчин распределялись по длине и толщине вставлялища; у женщин по ширине и глубине влагалища. К этому ордену принадлежали такие выдающиеся личности, как… {следует ряд фамилий}. Все они были скрытыми или открытыми членами первородного ордена — или от рождения, или пришли к дофенизму после длительных нелегких испытаний, сомнений и поисков; например, в черном бароне В. Гамилькар сразу угадал нерядового солидного дофениста.
Первые люди во главе с патриархами сплошь являлись дофенистами и жили, слава Богу, дай Бог каждому. После потопа и последнего классического дофениста Ноя наступил водораздел, дофенисты стали делиться на тайных, явных, законченных, потенциальных. Длина и толщина фалла уже не имела решающего значения, точный сантиметраж уже не производился (оценивался внешний вид); возник открытый орден, вроде чистилища перед вступлением в тайное общество. Наконец существовал массовый электорат, питательная среда, люди, склонные к дофенизму, — таких неоформившихся дофенистов всех стран и народов никто не считал, но имя им легион; более того, каждый человек на Земле в душе является дофенистом независимо от длины фалла (о женщинах-дофенистках разговор особый), все люди в той или иной степени дофенисты; дофенизм — это нормальное, даже вынужденное, состояние материи; Природе в принципе все до фени, Природа ленива и благодушна, ни одна звезда не устроит себе коммунизма, если ее к этому кто-то или что-то не вынудит. Главная заповедь дофенизма — «Не делай другому то, чего не сделаешь себе» — напоминает позднюю христианскую «Возлюби ближнего как самого себя». Дофенистическая заповедь намного старше и выгодно отличается от христианской ясностью, конкретностью и, значит, действенностью; она состоит из сложноподчиненного предложения с прямым указанием «то, чего» и двумя отрицательными глаголами «не делать»; христианская же виляет, как хвост собакой, вечно хромающим сравнительным союзом «как» и абстрактно-сусальным с запахом фарисейства глаголом «возлюбить». Мудрая заповедь, несмотря на кажущееся двойное запрещение «не», косвенно разрешает все (минус-на-минус дает плюс, двойное отрицание равно утверждению) — разрешает даже убийство, но с одним непременным условием: убийца должен тут же покончить с собой. Еще из мудростей дофенизма: «Не дергайся — и тогда мимо тебя пронесут труп твоего врага», «Сколько волка ни корми, а у ишака член больше», другие. В любой идеологии так или иначе присутствует философия дофенизма. Из мудростей дофенизма черпали ведрами Платон, Архимед, Соломон, Конфуций, Экклесиаст, Христос, Магомет, Оуэн и даже анархист князь Кропоткин, который в конце жизни пришел к. дофенизму в своем малоизвестном труде «Под знаменем дофенизма» (т. 12, стр. 88). Там же паслись Робин Гуд, Стенька Разин и Нестор Махно.
Можно привести длинный список известных дофенистов из древности до наших дней, но ограничимся примерами из тех, кто поближе. Бальзак, например, не был дофенистом потому, что ему была небезразлична аристократическая приставка «de», Бонапарт был всего лишь дофенистом удачи, пока везло, он ехал; из русских: крепким уважаемым дофенистом был украинский философ Григорий Сковорода, написавший на собственной могиле: «Свiт ловив мене, але не пiймав», Ленин (опять Ленин!), как уже говорилось, подавал заявление, но не был принят именно из-за самого факта подачи заявления — настоящим дофенистам до фени всякие заявления. Маркс не был, а вот Энгельс — в сильном подозрении (впрочем, они не русские). Чехов был принят в дофенисты в Баденвейлере, получив эту новость от немецкого врача-дофениста после того, как выпил полстакана спирта и излечился от чахотки. Лев Толстой — был, был, великим был дофенистом, в отличие от архискверного дофениста Достоевского, скорее psevdo-дофениста.
Иногда дофенизм путают с фаллизмом, фаллическими верованиями — да, много общего, но фаллизм входит в дофенизм как его составная и далеко не главная часть.