— Чего сурно воротишь? Ну, смотри сюда!.. Не хочешь? Калина! Поверни его рыло. Слышишь, Калина, где ты там топчешься? Ах, слюнтяй… Тогда ты, Иван, поверни.
Мельниченко потянулся к лицу, а Леонид неожиданно подался вперед и вцепился зубами в большой палец его левой руки. Мельниченко дернулся и завизжал еще громче и пронзительнее. Побелев от боли и злости, он выхватил из ножен финку, полоснул Сизова по обнаженной груди раз, другой, потом еще и еще…
Иваном Мельниченко двигало сейчас только одно — он хотел убедиться, что все люди трусливы, что смелых на свете нет, что смелость — показуха. Однако убедиться в этом ему не удалось. И потому овладела им такая жестокость и злоба, что даже Меченый отвернулся…
Петр Мищенко заступил на пост в полночь. Воспаленные от длительного недосыпа глаза смыкались сами собой. Стоило прислониться к стене, как сладкая истома кружила голову, сознание расплывалось, все куда-то проваливалось.
Мищенко знал: на посту сегодня многие. Недалеко от него стоит еще один часовой, а за деревней — усиленные наряды дозорных. Сейчас он в ответе друг за друга, засни один — могут погибнуть все.
Глаза уже свыклись с темнотой. Различимы стали очертания предметов. Вон куст у обочины дороги, а это колодезный журавль между хатами…
Моросил дождь. Мелкие капли монотонно барабанили по плащ-накидке, убаюкивали. Мищенко понял, что сейчас он способен лишь бороться с дремотой, а не службу нести, потому решительно дернул шнурок, скрепляющий концы плащ-накидки, и подставил лицо освежающим дождинкам. Но дремота не отступала. Солдат приблизился к окну и стукнул три раза в стекло, подавая дежурному условный знак. Тут же на крыльцо вышел младший сержант Еременко.
— Что случилось?
— Спать сильно хочется.
— Замену просишь?
— Кем заменить-то? Все недосыпают, не один я… У хозяйки мешок с подсолнухами на печке греется. Принеси горстки две. Не разорится.
Еременко задумался:
— …Ну шут с тобой, возьму грех на душу, — решился он и исчез в сенях.
По опыту Мищенко знал, что единственное спасение от дремоты — дать нагрузку зубам и скулам. Расшевелятся они, и сон как рукой снимет.
Появился Еременко.
— На, держи, — сказал он и пересыпал из своих карманов в карманы шинели часового шуршащие семечки. — Лузгай, да шелуху не расплевывай во все стороны. В карман прячь. Не дай бог, хозяйка заметит и шум поднимет. Взгреют меня.
— Не боись. Я не дурень.
Мищенко притаился у дерева, осторожно лузгая семечки. Сон понемногу отступил. Лучше стали слышать уши и веки полегчали, стряхнув свинцовые гирьки. Легкий ветерок шевелил подсохшую за неделю солнечных дней прошлогоднюю листву, и дождинки мягко падали на нее, на пилотку, на ворот шинели и скатывались под гимнастерку, холодя шею. Солдат прошелся взад и вперед под деревом — собственные шаги заглушали окружающие звуки. «На месте стоять сподручнее. Слышимость лучше», — решил часовой.
В коридоре раздались шаги. Появился младший сержант Еременко.
— Как дела, Петро?
— Порядок, товарищ младший сержант.
— Порядок? Это хорошо. Значит, помогли семечки?
— Да еще как!
И снова Мищенко остался наедине с обманчивой тишиной, где каждый шорох заставляет вскидывать взведенный автомат.
Усилился ветер. Дождить перестало. В черноте ночи, на дороге, Мищенко уловил неясное движение. Прислушался. Похоже — осторожные шаги человека. Солдат притаился за стволом дерева. Шаги приближались. Вот Мищенко уже видел неясный силуэт крадущегося человека. Двадцать метров, пятнадцать…
— Стой, кто идет!
— Я иду. К вам, — испуганно забормотал мужчина.
— Ложись! — приказал Мищенко.
Темная фигура словно растаяла, слилась с землей.
— Мне командира вашего бачить треба, — бубнил лежащий. Рядом с часовым оказался неусыпный Еременко в накинутой на плечи шинели, но с автоматом в руках.
— Где?
— На дороге лежит…
Младший сержант приказал задержанному встать и поднять руки вверх.
Ощупал карманы.
— Пистолет зачем? — спросил он.
— На всякий случай. Жить-то хочется, — не очень уверенно ответил тот.
— Куда шел?
— К вам, к старшему вашему.
— Бандеровец?
— Утикал от них.
— Иди вперед по дороге! — приказал Еременко. А часовому крикнул: — Смотри в оба! К лейтенанту отведу его.
В одном доме с Макеевым ночевал и командир батальона. Оба в считанные минуты оделись и приступили к допросу задержанного.
— Фамилия? — задал традиционный вопрос майор Тулупов.
— Калина я, — с готовностью ответил невысокий худощавый мужчина с воспаленными веками. На правой скуле — небольшая вздутина. Видимо, после флюса. — Бандере служил, а теперь утек от них.
— Давно утек-то?
— Ночью этой. Уснули они, а я и утек.
— Служишь давно?
— Месяц, чуть больше по лесам ховаюсь.
— Добровольно или заставили?
— Да как сказать, товарищ офицер… и то, и се, — сокрушенно покрутил головой Калина.
— Это как понять?
— Вначале добровольно в лес ушел, воевать не хотелось, а потом на них наткнулся. Ружье дали, сказали, за самостийную батьковщину бороться будешь, а не будешь — прикончим, как собаку.
Офицеры переглянулись.
— В нападениях на советских солдат участие принимал?
— Ни. Мне ружье без мушки досталось.
— Винтовка, наверное?
— Ага, она.
— А пистолет где взял?
— У Меченого. Уснул он, а я вытащил — и теку.
— Кто такой Меченый? — спросил лейтенант Макеев.
— Сотенный наш. Прозвище у него такое. Он один за всех главарей теперь остался. Остальных энкэвэдэвцы на той неделе укокошили.
— Какой он из себя?
— Зверь. Лютый зверина.
— По обличию какой?
— И по обличию зверь. Здоровенный, як бык, и шрам во всю харю.
— Почему сбежал от них?
— Грех на душу не хочу брать. Бандиты они. Добрых людей убивают и грабят. А солдат ваших пытают — страх один.
— Солдат?
— Позавчера одного вашего раненого приволокли. Пытали, не приведи господь. Но он ничего не сказал. Брыкался лишь. Ух, и лютовали над ним. Всю кожу на груди и спине в ремни исполосовали.
— Ефрейтора?
— Что?
— Я спрашиваю, ефрейтора? Одна лычка вот здесь? — Тулупов показал на погон.
— Кажись, была одна малюсенькая полоска, как кровинка растекшая.
В комнате наступила тишина. Теперь все стало ясно. Пленили Сизова. Тело Белова найдено.
— Куда же Меченый со своими… скрылся?
Взволнованный, как и все присутствующие, комбат, верно, хотел сказать «со своими головорезами», но сдержался и взял себя в руки.
— А в том же лесе и спят все. Верст восемь отсюда.
— Много их?
— Людин сто двадцать наберется. Из двух сотен стеклись туда.
— Какое вооружение?
— Два пулемета на колесах, два с этими, ножками и ружья.
Майор достал из планшета карту, разостлал ее на столе и придвинул керосиновую лампу.
— Послушай, Калина. С картой не приходилось иметь дело?
— Ни, не приходилось, — вздохнул перебежчик. Потом подумал немного и спросил: — А покажь, где мы сейчас?
— Вот здесь, — Тулупов ткнул карандашом в крохотный квадратик. — Это лес, это хутор вправо от него, небольшая сосновая роща и отдельный домик на опушке.
— Так в этой рощице они и спят, — Калина ткнул корявым пальцем в карту.
— Почему не в большом лесу?
— Так они не дурни. Отсюда тикать удобно. В хуторе есть укрытие под землей. Прижми здесь, уйдут потайными ходами к большому лесу.
Офицеры вновь переглянулись. Теперь стало ясно, почему бандитам всегда удавалось уходить от пограничников. Молчание прервал комбат.
— Спасибо, Калина, за хорошие сведения, если не врешь, конечно.
— Вот те крест! Ей богу, не вру. Шкуру спустишь с меня, как с солдата вашего они спустили. Эти бандюги вот как мне надоели — в печенках сидят. Особливо Меченый, будь он трижды проклят… Только не проспите. Уйдут бандюги, встанут и уйдут.
— Что делать будем? — спросил лейтенант Макеев, когда Калину увели.
— Выступать немедленно. Сейчас, — майор взглянул на часы, — два ноль-ноль. На сборы полчаса. Обоз с небольшой охраной оставим здесь. И без шума…
Вел пограничников кратчайшим путем Тарас Калина.
…Заставу Макеева комбат держал при себе, в резерве. Взятый в кольцо лес молчал. Но пограничники знали: в нем засел многочисленный отряд бандеровцев. И сейчас солдаты Макеева смотрели, как усиленная соседняя застава бесшумно продвигается вперед, готовясь нанести главный удар и оттеснить бандитов к хутору, где их будет ждать засада.
Томительное ожидание. До первых сосен осталось примерно метров триста, а ни с той, ни с другой стороны — ни выстрела. Еще минуту отсчитала секундная стрелка. Тишина, изматывающая нервы. И вдруг лес ожил. Гулко затараторили станковые пулеметы, установленные бандеровцами на опушке. И вот уже остались лежать на лугу бойцы, навсегда отстав от своих товарищей, рвущихся вперед. А вскоре и живые залегли, прижатые к земле огнем пулеметов. Заговорили и наши «максимы», однако не надолго. Один из них замолчал сразу же. Видно, для противника, удачно окопавшегося на лесном взгорке, он был приметной мишенью.
— Ах черт, убили пулеметчика.
— Ты думаешь?
— И думать нечего — молчит. Видишь, ползет к нему кто-то из наших, — переговаривались, досадуя, солдаты.
Но вот замолкший пулемет ожил, и ободренные пограничники снова поднялись. Рванулись и тут же легли, встреченные плотными пулеметными очередями.
— Сволочь, как бьет! Как бьет, сволочь, — злился Кудинов. — Опытный сука.
— О ком ты? — спросил Мищенко.
— О бандеровском пулеметчике, что справа. Слышишь? Та-та-та, та-та, та-та-та. Из «максима» бьет. Короткими очередями. По два-три выстрела. Больше не делает. Точно так и нас учили стрелять по отдельным целям и когда патронов маловато.
— Верно, — прислушивался Мищенко. — Бьет — что надо.
Рядом лежал младший сержант Еременко.