Василий Васильевич — алкоголик и трудоголик. Нос у него красный, с синеватым отливом. С раннего утра до позднего вечера он или сидит в помещении околотка в крохотном кабинете, который мастер делит с техником, или бегает по путям, проверяя работу бригад.
По вечерам и выходным Василий Васильевич пьёт. Но и в выходной день часто появляется на работе — проверить, чем занимается дежурная смена.
Человек он хороший, не любит только когда ленятся и отлынивают от работы. Своих работяг прикрывает перед начальством, рублём наказывает только совсем уж в крайнем случае.
Про увольнения за пьянку тут и слыхом не слыхивали. Половина работников имеют за плечами срок — больше их никуда не берут, а на железку, путейцем — пожалуйста!
Я успешно прохожу медкомиссию, получаю на складе спецодежду и без пятнадцати восемь утра появляюсь в помещении околотка.
В раздевалке для рабочих утренний гам, весёлые грубые шутки. В углу у окна тихо звякают стаканы.
— Шкафчик нужен? — спрашивают меня. — Переодеваться будешь?
Я мотаю головой.
— Нет. Я живу тут, рядом.
Короткий инструктаж. На нём зачитывают сводку за сутки — где сошёл тепловоз, где под поезд попал невнимательный дачник, или пьяный рабочий. После инструктажа — обязательная роспись в журнале.
— Пойдёшь с этими двумя, — говорит мне Василий Васильевич. — Что они скажут, то и будешь делать.
Я коротко киваю.
Потом мы долго идём через депо, проходим мимо кладбища и выходим в пригород. Я удивляюсь — какой большой участок закреплён за бригадой.
Утреннее солнце начинает заметно припекать. Рельсы и щебень пока не нагрелись, но через пару часов будет настоящая духота.
Насыпь в этом месте высокая, вдоль путей идёт узкая тропинка. Иногда от неё отделяются совсем уж малозаметные тропки и ныряют вниз, к домам. Один из моих провожатых ныряет на такую тропку. Второй молча продолжает идти по путям, а я за ним следом.
Мы приходим к маленькому кирпичному домику, который стоит прямо у путей. Коллега открывает замок на дощатой двери.
— Заходи!
Я захожу вслед за ним и осматриваюсь. Дощатый стол торцом к крохотному, забранному решёткой окну. Две деревянные лавки, на которых можно спать, подогнув ноги. Асбестовая труба на металлических ногах, обмотанная нихромовой спиралью — обогреватель.
— Давай, покурим! — говорит коллега. Его зовут Юрой, он высокий и поджарый, с тёмными прямыми волосами и падающей на брови чёлкой.
Мы садимся и закуриваем. В домике прохладно, а на улице уже начинается духота. Сердце мне вдруг щемит странная тоска. Впервые в жизни после учёбы у меня нет каникул. И теперь уже никогда не будет. Это слово «никогда» — тяжёлое, словно камень.
Появляется второй — Серёга Суханов. Настроение у него приподнятое, кучерявые волосы прилипли ко лбу.
Он достаёт из-под клетчатой рубахи бутылку водки.
— Будешь? — спрашивают меня коллеги.
Я мотаю головой. Мне восемнадцать лет, на часах половина девятого утра, а впереди — самый первый в жизни рабочий день.
Коллеги пожимают плечами и теряют ко мне интерес. Из кармана брюк извлекается засохшая корка ржаного хлеба, вся в прилипших табачных крошках. Из висящего на стене деревянного ящичка с красным крестом — эмалированная кружка.
Серёга выливает половину бутылки в кружку, протягивает её Юре. Сам пьёт из горлышка, запрокинув голову. Я вижу, как опускается его кадык, как, сверкая мелкими пузырьками, закручивается в бутылке водочный вихрь.
Несколько секунд — и водки нет, словно и не было никогда. Коллеги вытирают рукавами губы, по очереди занюхивают хлебной коркой. Глаза у них становятся маслянистыми, живыми. Оба снова закуривают и сидят на лавке напротив меня, блаженно пуская дымные кольца.
Через пять минут старательно тушат окурки в консервной банке, которая заменяет пепельницу, и поднимаются.
— Ну, пойдём работать!
Я открыл глаза, бессмысленно глядя на дощатый потолок, выкрашенный белой эмалью. В щелях между досками эмаль потрескалась. По одной из досок медленно ползла чудом уцелевшая осенняя муха.
Над ухом басит смутно знакомый голос.
— На сегодня, пожалуй, хватит, Андрей Иванович!
Я повернул голову на голос. Рядом с кроватью на стуле сидел Беглов и серьёзно смотрел на меня.
Я заморгал глазами, стараясь совместить реальность с тем, что видел только что.
— Сколько времени?
— Сеанс длился всего полчаса, — ответил Владимир Вениаминович. — Я решил, что для первого раза этого достаточно.
Всего полчаса? Больше года моей прошлой жизни уместились всего в полчаса?
— Полежите, — сочувственно сказал Беглов. — Это от непривычки. Приведите мысли в порядок, а я пока чайник поставлю.
Он ушёл на кухню и там загремел посудой. Я услышал, как льётся вода в пустой чайник. Затем с треском чиркнула спичка, вспыхнул газ в конфорке.
Так это и были воспоминания? Такие… живые? Настоящие?
Я вспомнил не только мельчайшие детали прошлого, но и вкус тех самых оладьев, запах того самого сигаретного дыма. Все свои тогдашние мысли и чувства.
Но разве так бывает? Разве можно вот так ярко прожить прошлое заново?
Оказывается, можно!
Эта мысль одновременно напугала и подбодрила меня.
Я поднялся на ноги, прошёл по комнате. Привычная окружающая реальность словно отодвинула воспоминания, приглушила их яркость, снова сделала матовыми. Но всё же, они ещё были здесь, со мной. Детали не стёрлись, а лишь немного потускнели.
Я услышал, как зашумел чайник, и вышел в кухню. Георгий Петрович расставлял на столе только что вымытые чашки.
— Садись, Андрей Иванович!
Я сел. Вкус чая показался мне невыразительным — словно в заварочный чайник бросили жалкую щепотку. Посмотрел в кружку — в ней плескался густо-коричневый настой.
— Сейчас, погоди!
Георгий Петрович встал и вытащил из внутреннего кармана куртки блестящую плотную фляжку.
— Вот, держи! Армянский!
Коньяк жидким огнём прокатился по пищеводу, мягко упал в пустой желудок. Я поморщился, закусил сухарём из вазочки.
— И что, оно теперь всегда будет так? — спросил я Владимира Вениаминовича. — Эти воспоминания… Они словно у меня перед глазами стоят.
— Думаю, нет, — ответил Беглов. — Как и любые другие воспоминания, они скоро снова начнут тускнеть, размываться. Их будут вытеснять новые происшествия. Ведь мозг у вас не изменился, и принцип работы памяти тоже. Мы просто всколыхнули глубокие слои. Подняли муть с самого дна, если можно так выразиться. Но скоро она осядет, и вода вновь станет чистой. Вы есть хотите?
Я прислушался к себе и понял, что чертовски голоден.
— Да.
— Это нормальная реакция на стресс. Сейчас я разогрею еду.
Беглов достал из холодильника сковороду с остатками жареной кабанятины. Холодное мясо покрылось толстым слоем белого жира. Владимир Вениаминович поставил сковороду на огонь и раскрошил в жир несколько отварных картофелин.
Жир начал таять, сердито зашипел, брызгая во все стороны раскалёнными каплями.
Беглов убавил огонь и накрыл сковороду крышкой.
— Трудность в другом, — сказал он. — Сеансы надо проводить, как можно чаще. Лучше всего — каждый день. Тогда воспоминания не успеют улечься и обратно окаменеть.
— Каждый день? — спросил я, глотая слюну.
По кухне уже разносился упоительный аромат жареного мяса.
— Да, — кивнул Владимир Вениаминович. — Я мог бы научить вас технике самогипноза — это не так сложно, да и пациент вы талантливый. Но кто будет задавать вопросы? Кто будет направлять поток вашего внимания на нужные нам сведения? Ведь мы же сейчас не психотерапией занимаемся, и ищем вполне конкретные сведения, которые могут пригодиться. Впрочем, кое-что мы уже нашли. Дату предстоящей смерти…
Он замолчал и поднял глаза к потолку.
— Вы помните, кто стал следующим?
— Андропов. Юрий…
— Тихо! — быстро сказал Георгий Петрович. — Погодите! Андрей Иваныч, пойдём-ка на улицу.
Я, недоумевая, поднялся с табурета.
— Нельзя даже теоретически допустить, чтобы нас кто-то подслушал, — сказал Георгий Петрович, когда мы вышли во двор.
Снег поскрипывал под ногами.
— Вот что, Андрей Иваныч! Выпусти-ка собак из вольера и привяжи их у входной двери.
— Да они и так залают, если кто-то пойдёт.
— А если это будет кто-то, кто им хорошо знаком? Например, Катя?
— Катя в Ленинграде. Они с подругой сегодня вечером идут в театр.
Георгий Петрович строго посмотрел на меня.
— Мы не можем пренебречь даже невероятным совпадением. Привяжите собак возле двери.
— Хорошо.
Я открыл вольер и надел на собак ошейники. Псы, прыгали, радостно визжали и рвались на волю — думал, что пришло время гулять.
— Тихо, тихо! — приговаривал я, пристёгивая к ошейникам поводки. — Попозже погуляем!
Мы с Георгием Петровичем привязали собак прямо под окном кухни и вернулись в дом. Картошка с мясом уже лежала в тарелке, и я жадно принялся за еду.
По сравнению со свининой кабанье мясо жестковато, оно более жилистое и тёмное. Но до чего же вкусное! Да я бы сейчас и кирпичи сожрал, если б их поджарить и полить горячим салом!
— Вы знаете, какую должность сейчас занимает Юрий Владимирович? — спросил меня генерал.
— Знаю, — кивнул я.
— И вы хотите сказать, что, сменив Брежнева, он возьмёт курс на развал страны?
— Нет.
Я покачал головой.
— Он, по мере сил, будет укреплять порядок. Но проживёт недолго.
— Владимир Вениаминович поёжился и шумно выдохнул.
— Мы с генералом посмотрели на него.
— Да, мне страшно, — спокойно признался психотерапевт. — Это вам не с дельфийским оракулом разговаривать. Знать будущее наперёд — то ещё испытание.
— Ну, Андрей Иванович как-то выдерживает, — заметил генерал.
— Для Андрея Ивановича это не будущее, а прошлое. Потому он и воспринимает его спокойно. Такие вот выверты человеческой психологии. Но вернёмся к нашему разговору. Как нам устроить так, чтобы сеансы были чаще?