Куда делась его обычное насмешливое спокойствие? У Беглова горят глаза, он удивленно улыбается собственным мыслям и догадкам.
Я понимаю — вот она, его глубинная жилка. Та струна, на которую отзывается вся душа Беглова.
— Обязательно расскажешь, — киваю я.
— Знаешь, мне случай вспомнился, — неожиданно говорит Беглов. — Отмечали мы как-то День Победы дома у Георгия. Георгий пригласил своих старых сослуживцев — с кем на фронте был. И один из них рассказал, как Георгий пленных немцев спас.
Беглов берет из вазочки еще одно печенье.
— Было это где-то в Восточной Пруссии. Их полк брал штурмом старое немецкое село, бой был тяжелый. Много ребят полегло. Но село взяли, и несколько пленных немцев тоже. Сгоряча хотели их расстрелять. А Георгий тогда ротой командовал. И остановил своих бойцов. Его тогда чуть под трибунал не отдали. На его счастье, один из немцев оказался ценным «языком».
Владимир Вениаминович кивает своим воспоминаниям и делает еще глоток чая.
— Ты слышал, что такое «карма», Андрей Иванович?
— Судьба? — спрашиваю я.
Беглов кивает.
— Что-то вроде того. Так вот я надеюсь, что Георгию зачтется тот поступок.
— Обязательно, — говорю я.
Допиваю чай и ставлю кружку на березовый пень. Снятые аншлаги так и лежат грудой у забора — я не успел их убрать.
Я беру аншлаг и несу его в сарай.
— Давай, помогу, — предлагает Беглов.
Через два часа дверь бани со скрипом открывается. Оттуда выглядывает Трифон — его красное лицо залито потом, глаза блестят. Увидев нас во дворе, он нисколько не удивляется, только коротко кивает на наши вопросительные взгляды.
— Все в порядке. Андрей, прогрей машину.
Владимир Вениаминович пытается через его плечо заглянуть в баню, но натыкается на суровый взгляд.
— Не надо, — говорит ему Трифон и хлопает дверью перед носом Беглова.
Я иду к машине.
Завожу двигатель и откидываюсь на спинку сиденья, задумчиво глядя перед собой. Я не пытаюсь унять мысли. Просто сижу и жду.
Дверь бани снова распахивается. В клубах пара выходит Трифон — он уже одет.
Трифон берется за носилки и коротко кивает Беглову.
— Помоги!
Значит, носилки все же понадобятся?
Я выскакиваю из машины и торопливо откидываю задний борт. Забрасываю брезентовый тент на крышу, чтобы не мешал, и складываю задние сиденья. Стопор соскальзывает в спешке, и пружина защелки до крови царапает кожу.
Выругавшись, я закрепляю сиденье.
Беглов и Трифон уже выносят из бани носилки, на которых лежит Георгий Петрович. Он укутан толстым ватным одеялом, только нос торчит наружу из-под шерстяной шапочки.
Подбежав к ним, я перехватываю у Трифона носилки.
— Осторожнее! — хрипло говорит Трифон и без сил опускается на траву.
Мы с Бегловым грузим носилки в машину.
Трифон сидит на земле, опираясь на руку.
— Андрей, помоги подняться!
Видно, он совсем обессилел.
Я помогаю Трифону встать. Он неуклюже лезет в кузов, рядом с носилками. Беглов садится впереди.
— Поехали, быстрее, — просит Трифон. — Нельзя, чтобы его продуло.
Он и сам в одной насквозь мокрой рубашке. Темные завитки волос прилипли ко лбу.
В палате медпункта мы с Бегловым перекладываем Георгия Петровича на кровать — прямо в фуфайке и шапке.
Генерал бледен. Он тяжело дышит и с трудом может шевелиться.
— Как ты, Жора? — с тревогой спрашивает Беглов.
— Порядок, — еле слышно отвечает Георгий Петрович.
Несмотря на слабость, он пытается улыбаться.
Трифон торопит нас.
— Все, идите! Подождите снаружи, я сейчас выйду.
Он с трудом держится на ногах. Мы с Бегловым послушно выходим из палаты, и за нашими спинами хлопает дверь.
— Ну и дела, — растерянно говорит Владимир Вениаминович, когда мы выходим на улицу. — Что же это за лечение? Ты видел, Андрей Иванович? Трифон чуть сам богу душу не отдал. А Георгий? Да он еле жив.
Беглов трет лоб ладонью.
— Все будет хорошо, — твердо говорю я.
Я верю Трифону.
Над Черемуховкой сгущаются синие сумерки.
Мне на лицо падает холодная капля. Я мельком смотрю на хмурое небо — снова начинается дождь.
— Подождем? — спрашивает меня Беглов.
— Конечно, — киваю я.
Провожу ладонью по скамейке, чтобы стереть дождевые капли. И слышу сзади знакомый голос:
— Андрей Иванович!
Оборачиваюсь — к медпункту спешит председатель. В руках Федора Игнатьевича литровая банка.
— А я генерала навестить, — весело говорит Федор Игнатьевич. — Вот, гостинцы принес.
Он показывает нам банку, в которой тягуче переливается янтарный мед.
— Ездил я сегодня в райком, Андрей Иванович, — радостно говорит председатель. — Представляешь — извинились. Помнишь ту статью-то? Так вот, вчера в газете опровержение вышло.
Федор Игнатьевич осторожно ставит мед на скамейку и достает из-за пазухи газету.
— На вот, почитай пока. Хвалят нашу Черемуховку.
Я мельком пробегаю глазами статью. Она написана сухим, казенным языком и тоже не подписана. Как будто автору самому стыдно за себя.
Ну, и ладно! Главное, что статья подействовала на райком.
— Значит, передумали в райкоме тебя с должности снимать? — спрашиваю я.
— Передумали, — решительно кивает председатель. — Погорячились, говорят.
— Ну, и отлично, — улыбаюсь я.
— Да не в этом суть, — торопится Федор Игнатьевич. — Тут такие дела закручиваются! Ладно, сейчас я генералу мед передам — пусть поправляется. А потом заглянем ко мне, я тебе все подробно расскажу.
Председатель чувствует нашу растерянность и умолкает.
— Что? — спрашивает он. — С генералом плохо?
Я качаю головой.
— Вроде, все в порядке. Вот, ждем.
— Трифон с ним?
— Да.
— Значит, все будет хорошо, — торопливо говорит Федор Игнатьевич. — Трифон столько больных вылечил. И в этот раз справится.
Председатель хочет сказать что-то еще, но тут на крыльце медпункта появляется Трифон. Его щеки уже порозовели, и на ногах он стоит твердо. Хотя видно, что врач здорово устал.
— С Георгием Петровичем все в порядке, — говорит Трифон, поглядев на нас. — Уснул. Я ему укол сделал. Через день или два встанет на ноги.
— Слава богу! — кивает Федор Игнатьевич. — Я же говорил! Трифон, я тут меду принес. Передашь Георгию Петровичу?
— Мед пригодится, — говорит Трифон. — Это хорошо.
Он спускается с крыльца.
— Андрей, у тебя сигареты есть?
— Ты же не куришь, — удивляюсь я. — Нет.
Трифон вопросительно смотрит на Беглова, но тот разводит руками.
— Я давно бросил.
— Сейчас, — торопится Федор Игнатьевич.
Достает из кармана пачку папирос и протягивает Трифону. Потом чиркает спичкой.
Но Трифон отрицательно качает головой. Нюхает папиросу и прячет ее в карман.
— Давно я так не уставал, — говорит он, опускаясь на скамейку. — Вы идите. Завтра рано не приходите — Георгий Петрович до обеда проспит. Да и у меня прием с утра.
— Может, куриного супчику принести? — спрашивает Федор Игнатьевич. — Я своей Марье скажу, она сварит.
— Можно, — устало кивает Трифон. — Идите, мне тоже отдохнуть надо.
— Андрей, съездим в лес? — спрашивает Беглов. — Может, Нохой вернулась?
Точно, нам же еще надо разыскать собаку Беглова.
— Поедем, — киваю я.
— А что, у вас собака пропала? — спрашивает Федор Игнатьевич.
— Да, — коротко отвечаю я. — Молодая, бестолковая — погнала кабанов, и ушла за ними. Ничего, отыщется. Федор Игнатьевич, а ты о чем хотел поговорить?
Председатель непонимающе глядит на меня.
— Я? А, ладно, потом. Завтра поговорим.
Председатель переступает с ноги на ногу.
— Ну, я пойду? А ты завтра заходи в сельсовет, Андрей Иванович. Там и поговорим. Дело и тебя касается.
Видно, что мысли о сегодняшнем собрании в райкоме не дают Федору Игнатьевичу покоя. Но из деревенской деликатности он не хочет говорить о своих проблемах.
Я улыбаюсь.
— Заходи ко мне через час, Федор Игнатьевич. Расскажешь за ужином, что тебя мучает.
Мы с Бегловым едем к тому месту, где я ставил аншлаг. Нохой не вернулась. В свете фар я внимательно оглядываю рыхлую обочину дороги — свежих следов не видно.
Расстроенный Владимир Вениаминович бродит вдоль дороги и громко зовет:
— Нохой! Нохой!
Его голос гулким эхом будоражит ночной лес.
— Она вернется, — говорю я Беглову. — Обязательно. Мы утром еще раз приедем. За ночь точно набегается.
Вернувшись домой, мы быстро накрываем на стол. Я ставлю вариться картошку в мундирах и яйца — ужин сегодня будет простой.
Приходит и Федор Игнатьевич — он приносит кусок розового домашнего сала, завернутый в газету.
Беглов разливает коньяк в граненые стопки.
— Давайте, за здоровье Георгия, — говорит он. — Пусть быстрее поправляется.
— Здоровья ему, — кивает Федор Игнатьевич.
Медленно вытягивает коньяк и тянется за соленым огурчиком.
— Так что за новости? — спрашиваю я.
Федор Игнатьевич блаженно щурится.
— В области решили укрупнить наш совхоз, — говорит он. — Представляешь, Андрей Иванович, какая радость?
— В чем радость? — не понимаю я.
— Как в чем? — оживляется председатель. — Будет у нас совхоз-гигант. А Черемуховка станет центральной усадьбой!
Я ставлю на стол кастрюлю с горячей картошкой. Федор Игнатьевич смело берет пальцами картофелину и быстро перекидывает ее в ладонях, чтобы остудить.
— Станет Черемуховка настоящим поселком! — весело говорит он. — Многоэтажные дома построим. Горячую воду проведем. Новая котельная, новая школа. Больницу построим. Дом культуры вместо клуба. Магазины! А главное — жизнь закипит! Молодежь не будет уезжать из Черемуховки.
Остудив картофелину, председатель счищает с нее тонкую шкурку. Солит картошку и с аппетитом ест.
Беглов глядит на меня.