Проводив взглядом гусей, я вытираю лезвие топора о пожелтевшую осеннюю траву.
Коротким ударом втыкаю топор в чурбак, беру два куска кости и несу их в дом. Кладу в кастрюлю к перловке, снимаю с огня закипевший чайник, а на его место ставлю кастрюлю. Заодно завариваю чай — пусть пока настоится. Достаю из холодильника твердое как камень масло. Ему надо немного отогреться на кухонном столе, иначе его невозможно намазать на хлеб. Так хорошо морозит советский холодильник «Бирюса».
Снова выхожу на двор, чтобы забрать остатки мяса. И вижу, что вместо двух кусков кости на чурбаке лежит только один.
Второй кусок пропал бесследно.
Я оглядываюсь. Вокруг никого — только серая ворона сидит на макушке высокой березы и внимательно следит за мной.
Ну, не ворона же сперла кость? Вообще-то, она запросто могла это сделать — вороны наглые и смелые птицы. Но никакой кости у вороны в клюве нет, да и не затащила бы она кость на березу. Клевала бы прямо на чурбаке.
Я гляжу вокруг — может, ворона сбросила кость в траву, а потом испугалась меня и взлетела на березу?
Нет, кость пропала бесследно и быстро. Даже псы не заметили вора.
Я забираю оставшийся обрубок кости и уношу его в дом. Намазываю себе бутерброды и неторопливо пью горячий чай. Перловка на плите аппетитно побулькивает, по кухне распространяется сытный запах перловой каши.
Допив чай, я все же включаю радио.
— Московское время девять часов, — сообщает мне диктор.
Благодарно кивнув ему, я подвожу стрелки будильника.
Вот и снова я в потоке времени. День словно стряхнул с себя сонное оцепенение и побежал в привычном ритме.
Похлебка уже сварилась. Я выношу ее на крыльцо, чтобы скорее остыла. А сам набиваю патронами гнезда патронташа, попутно вспоминая — когда какой патрон заряжен. Слишком старые патроны откладываю в сторону — порох мог впитать в себя влагу и слежаться. Такой порох сгорает неравномерно, патрон может дать осечку, а потом разорваться при открытом патроннике.
Привычно собираю рюкзак. Топор, котелок. Чай и сахар в жестяных банках. Сверток с бутербродами. Два коробка спичек в разные карманы рюкзака. Это уже привычка. Если один коробок намокнет, то второй может остаться сухим.
Третий коробок спичек всегда лежит у меня в кармане плотной суконной куртки, и еще один — в кожаной планшетке.
Подумав, пристраиваю в рюкзак легкий берестяной короб. Грибов в этом году много, глядишь, и насобираю по дороге. Вечером поджарю на ужин с картошкой.
Подумав о грибах, я вспоминаю собаку Владимира Вениаминовича и весело улыбаюсь.
Достаю из самодельных ножен нож, выточенный из стального полотна пилы. Такими пилами на железной дороге пилят рельсы. У этих полотен очень прочная сталь, нож долго не тупится. Но я все же несколько раз провожу по лезвию продолговатым шершавым оселком и убираю нож обратно.
Вот я и готов.
Собаки во дворе внезапно взрываются лаем. Голосят с такой неистовой яростью, что я сразу понимаю — лают не на человека.
А затем по ступенькам с грохотом катится алюминиевая крышка, которой я прикрыл кастрюлю с собачьей похлебкой.
Я выбегаю на крыльцо и вижу, как по двору проносится рыжая молния.
Кот!
Здоровенный рыжий кот!
Увидев меня, он зигзагами мечется в траве, а потом неожиданно бросается в приоткрытую дверь бани.
Вот это гость!
Так вот кто утащил кость с остатками мяса, понимаю я. Но этого коту показалось мало, и теперь он пришел угоститься из собачьей кастрюли.
— Тихо! — кричу я псам. — Тихо! Угомонитесь!
А сам осторожно иду в баню.
Кот забился в самый угол под лавку и сидит там рыжим клубком, сверкая в полумраке зелеными глазами.
— Кис-кис! — зову я.
Кот разевает пасть и громко шипит. Он совсем не настроен со мной общаться.
— Ну, и черт с тобой, — говорю я. — Ты зачем в кастрюлю-то полез? Она же горячая.
Кот снова шипит. Получается у него здорово — громко, устрашающе.
Да еще и лапу вытянул, растопырил когти. Полоснет такими — мало не покажется.
Поэтому я не подхожу к коту. Стою на пороге и разглядываю гостя.
Кот явно не уличный. Слишком крупный и упитанный. Приметный кот, но в Черемуховке я его раньше не видел.
Может, добрался с другого конца деревни?
Ладно, поспрашиваю соседей.
— Не ошпарился? — с улыбкой интересуюсь я, делая шаг к коту.
— Ум-мя-а-ау! — визгливо отвечает кот.
И припадает к полу, не сводя с меня взгляд.
— Понял, — говорю я. — Знакомиться ты категорически отказываешься. Ну, и сиди здесь, пока не надоест.
Я выхожу из бани, оставляя дверь приоткрытой. Забираю у псов миски для еды, споласкиваю их в бочке с дождевой водой и разливаю похлебку. В каждую миску кладу по куску кости — поровну, чтобы было не обидно. Пробую похлебку пальцем — теплая, но не горячая. В самый раз.
Я отношу миски в вольер. Серко неторопливо лакает похлебку, а Бойкий первым делом вытаскивает кость и грызет ее, прижимая к дощатому полу.
Еще одна гусиная стая летит над Черемуховкой, роняя вниз отрывистый гогот. Значит, скоро начнутся холода, раз гуси так густо потянулись к югу. Птицы заранее чувствуют приближение заморозков.
Я слышу приближающийся рокот мотора, а затем возле моей калитки останавливаются белые «Жигули».
Еще один гость?
На машине ленинградские номера. Из-за руля вылезает плечистый белокурый парень — этакий былинный богатырь с простодушным лицом. На вид ему лет двадцать пять, не больше.
Раньше я его никогда не видел.
Парень стоит возле машины и смотрит на меня. Войти во двор он не решается.
Я неторопливо иду ему навстречу.
— Доброе утро, — говорит парень. — Вы егерь?
— Доброе утро, — киваю я. — Да, егерь. А вы кто? На охоту?
— Нет, — говорит он. — Меня зовут Кирилл. Кирилл Артемьев. Я корреспондент из «Ленинградского комсомольца».
Артемьев протягивает мне руку, но я не спешу ее пожать. Смотрю ему в глаза.
— Работаешь вместе с Глебом Гориным?
— Работаю, — кивает Артемьев.
И сразу же поправляется:
— Работал. Уволился он.
— Что так? — с усмешкой интересуюсь я.
Кирилл Артемьев виновато опускает глаза.
— Все из-за той статьи, которую мы написали. Про вашу Черемуховку.
— Это ты написал статью? — догадываюсь я.
— Ну… да.
Он нерешительно водит пальцем по пыльному капоту машины.
— А тебе не стыдно, Кирилл Артемьев? — спокойно интересуюсь я.
Его уши вспыхивают ярким румянцем. Парень молчит, исподлобья глядя на меня.
Я жду ответа.
— Стыдно, — через силу говорит он. — Вы поймите, там такая нелепая история получилась…
— Получилась? — уточняю я. — Сама?
Кирилл с досадой трясет головой.
— Не сама. Это я виноват — поверил Глебу на слово. Извините меня!
— Ты за этим из Ленинграда приехал? Извиниться? Тогда тебе не ко мне. Вернешься назад по улице, там возле остановки длинное одноэтажное здание. Найдешь сельсовет, а в нем — председателя. Вот перед ним и извинись. Федора Игнатьевича из-за твоей статьи чуть с работы не сняли.
— Я там уже был, — тихо говорит Кирилл. — Ваш председатель меня даже слушать не стал. Приложил крепким словом и выгнал.
— Федор Игнатьевич у нас мужчина горячий, — киваю я. — Фронтовик.
— Да я все понимаю, — говорит Кирилл. — Я, правда, понимаю, что нехорошо поступил, глупо…
— Подло, — поправляю я.
Артемьев снова опускает голову.
— И подло. Но я хочу все исправить.
— А от меня ты чего хочешь? — спрашиваю я.
— Помогите мне, — говорит корреспондент, переминаясь с ноги на ногу.
Вот же принесла его нелегкая как раз тогда, когда я собрался выйти из дома.
Но и бросить человека за калиткой я не могу.
— Идем в дом, — киваю я. — Расскажешь все по порядку.
Глава 20
— Вы поймите, Андрей, я же не думал, что все так получится, — объясняет Артемьев. — Глеб, он… он так убедительно говорил, так возмущался порядками в вашем совхозе. Я и согласился написать статью.
Артемьев сидит на табурете, зажав крупные кисти рук между коленей. На его круглом лице растерянно-огорченное выражение. Как у мальчишки, который, не подумав, выстрелил из рогатки в весело прыгающего воробья, а теперь стоит над мертвой птицей и не знает, что делать.
— А почему Глеб тебя попросил написать статью? — спрашиваю я. — Почему не сам?
— Он недавно у нас работает, — объясняет Кирилл. — Сказал, что его статью могут не взять. А у меня будет шанс. Мне до сих пор только репортажи доверяли, а тут — статья на первой полосе. Представляете?
Представляю, конечно. Молодому сотруднику подвернулась возможность показать себя, вот он и ухватился.
Только Федору Игнатьевичу от этого не легче.
— А ты давно работаешь в газете?
— Два года.
— А Глеба давно знаешь?
— Наши родители знакомы. Они и попросили меня устроить Глеба к нам.
Я не предлагаю Артемьеву чая. Не считаю его гостем. Но расспрашиваю подробно — надо же понять, зачем он приехал в Черемуховку.
— И редактор даже не поинтересовался, откуда ты взял факты для статьи?
— Глеб очень убедительно все рассказал. И про вас тоже…
Артемьев виновато опускает глаза.
— Про меня? — удивляюсь я.
— Да. Он сказал, что вы составили на ребят протокол за то, что они просто развели костер. И заставили их убирать картошку.
— А почему в статье про меня ни слова? Как же ты упустил такой материал?
— Глеб просил не писать про вас. Опасался, что вы пустите протокол в ход, и всем ребятам влетит.
— Значит, прикрылся товарищами?
— Получается, так.
Артемьев с надеждой смотрит на меня.
— Поймите, я же ничего не знал. Только потом ребята мне все рассказали. Уже после того, как от редактора влетело.
— А Глеб? — интересуюсь я. — С ним что?
— Его уволили из газеты в тот же день. И в институт отправили бумагу. Но это не я. Я редактору ничего о нем не говорил. Он откуда-то сам узнал.