ду.
А ночная темнота дышит в спину, добавляя ощущение нереальности. Прохладный ветерок касается затылка. Так и тянет обернуться и посмотреть — нет ли кого сзади.Да еще и летучая мышь бесшумно пролетает над тропинкой.
Но вот я слышу треск кустов и шумное дыхание. Мои собаки, словно серые привидения, выскакивают на тропинку. Пыхтят, вывалив розовые языки, крутят хвостами, радостно тычутся мордами в мои колени.
И сразу прогоняют томительное и тревожное ощущение.
Хорошо собакам! Их не тревожит темнота, они живут запахами. А запахи ночью еще острее, чем днем. И точно рассказывают собакам все об окружающем мире.
— Набегались, негодяи, — говорю я.
Треплю Бойкого по холке — его шерсть еще мокрая.
— Ты купался, что ли? — спрашиваю я.
Вместо ответа Бойкий лижет мне ладонь.
— Рядом, — говорю я. — Рядом!
И для убедительности хлопаю ладонью по бедру.
На окраине деревни я беру собак на поводки. Мы снова идем мимо бревенчатых деревенских бань, которые поблескивают темными оконцами. В мутно-темном небе над Черемуховкой разливается бледное, еле заметное зарево — это за плотными слоистыми облаками светит луна.
Я слышу плеск течения, которое разбивается о бетонные опоры моста. А вот и сам мост возник впереди темной громадой.
Я останавливаюсь и несколько секунд слушаю звуки спящей деревни.
Иногда мне кажется, что я и живу только ради таких вот моментов — когда можно остановится ненадолго и прислушаться к тому, что происходит вокруг.
Отойти от суеты.
Бойкий нетерпеливо скулит и тянет поводок. Кожаная петля врезается мне в запястье.
Пес вдоволь набегался, теперь ему хочется домой, в вольер, в уютную будку с мягкой подстилкой из сена.
— Сейчас пойдем, — говорю я. — Подожди минуту.
Еще постояв, я поднимаюсь по крутому откосу на дорогу и выключаю фонарик.
Деревня тихо спит. Пахнет печным дымом — на ночь уже топят печи, чтобы спать в тепле.
Белые «Жигули» Артемьева так и стоят возле калитки. И окно кухни светится теплым желтым светом.
Значит, не уехал корреспондент. А ведь мог торопливо нахватать обрывочных сведений по верхам для очередной казенной статьи и уехать в Ленинград. Но не уехал, а решил остаться. Значит, что-то зацепило его в Черемуховке.
Понимаю, что в голову другого человека не заглянешь. Но мне хочется думать, что Артемьев задержался не из страха, что его уволят из газеты. А потому, что ему понравилась деревня.
Веду собак к вольеру. И шестым чувством понимаю, что что-то не так. Слишком тянут псы поводки, и я инстинктивно придерживаю их. Серко принюхивается к ночному воздуху и негромко рычит. Я упускаю ладонь ему на холку и чувствую, что собачья шерсть встала дыбом.
— Ты чего, Серко? Кого учуял?
Пес вытягивает шею, тянется носом к вольеру. И Бойкий тоже принюхивается. И вдруг громко гавкает.
Рыжий кот выскакивает из собачьей будки. Мечется по вольеру, опрокидывает пустую миску. Миска, звякая, катится по вольеру.
Собаки дергают поводки, заливаются возмущенным лаем. А кот торопливо протискивается в широкую щель под сетчатой дверью вольера. Распластался по доскам, сверкает в темноте зелеными глазами.
Вот ловкач!
От неожиданности я чуть не выпускаю из рук поводок. Хорошо, что петля одета на запястье — иначе не удержать бы рвущихся псов.
Кот шипит и сигает в высокую траву.
Ну, ничего себе!
Опомнившись, я заталкиваю собак в вольер. Перекрывая дверь, отстегиваю ошейники. Бойкий сразу бросается в свою будку, обнюхивает ее, фыркает и рычит. Я понимаю его возмущение.
Но кот хорош! Не придумал ничего лучше, как устроиться в собачьем вольере. Еду он там искал, что ли?
Я спиной вперед выхожу из вольера, следя за тем, чтобы собаки не выскочили и не бросились искать кота.
Закрываю задвижку. И изумленно качаю головой.
Всякие чудеса видел в жизни. Но чтобы кот решил поселиться в собачьем вольере — такого еще не встречал.
И ведь как удачно подкараулил время — когда мы ушли.
Бандит, самый настоящий рыжий бандит.
Скрипнув, открывается дверь дома. На ступеньки падает косая полоска света.
На крыльцо выходит Артемьев.
— Андрей, это вы? — спрашивает он, вглядываясь в темноту.
— Ага, — отвечаю я.
— А я ужин приготовил, — говорит Артемьев. — И чайник горячий.
— Чего ты не спишь? — спрашиваю я.
— Вас жду. Мне с вами надо поговорить.
— Ну, идем.
В доме вкусно пахнет макаронами с тушенкой. Я с удовольствием снимаю с плеча ружье. Скидываю рюкзак и вспоминаю про грибы. Вот же — придумал сам себе мороку. Теперь надо их чистить и замачивать.
Загибаю половик и стелю на пол старую газету.
— Может, поедите сперва? — спрашивает Артемьев.
Я качаю головой.
— Позже.
Артемьев тоже пододвигает себе табурет.
— Я вам помогу.
Вдвоем мы быстро чистим рыжики. У мелких грибов я отрезаю только полые ножки. Крупные шляпки режу пополам.
Споласкиваю грибы и заливаю их чистой и холодной водой. Пусть отмокнут — так из них уйдет едкий сок.
Потом сворачиваю газету с мусором и уношу ее в баню. Пригодится на растопку.
Стоя во дворе, вглядываюсь в темноту — не вернулся ли рыжий кот.
Кота нет. И собаки спокойно лежат в своих будках.
Я возвращаюсь в дом.
Артемьев накладывает мне полную тарелку горячих макарон.
— О чем ты хотел поговорить? — спрашиваю я.
— Андрей, вы можете показать мне Еловое озеро?
Глава 23
— Я — не экскурсовод, — честно предупреждаю я Артемьева. — Еду на базу по работе, но могу взять тебя с собой.
И укладываю в кузов «ЛуАЗа» топор, двуручную пилу, лопату и связку пустых мешков.
— А это зачем? — спрашивает корреспондент, кивая на инструменты.
— Будем строить галечник, — объясняю я. — Заодно и Еловое озеро посмотришь.
Артемьев смешно морщит лоб.
— Галечник? — недоуменно спрашивает он. — Это что такое?
— Объясню по дороге. Садись в машину.
Мельком я бросаю взгляд на небо, чтобы определить погоду.
Над Черемуховкой занимается хмурое осеннее утро. За речкой звонко и хрипло кричит петух, ему откликается второй.
Небо сплошь затянуто низкими облаками. Но по ощущениям дождя не будет. Скорее, наоборот — к обеду поднимется ветерок и разгонит облака.
Не знаю, как я это определяю. Просто понимаю, и все. По виду облаков, по влажности воздуха и еще по тысяче мельчайших примет, которые трудно ухватить сознанием.
Бойкий вылезает из будки. Лениво потягивается, припав на передние лапы, и нерешительно смотрит на меня. Как бы намекает — хозяин, возьми с собой.
— Сегодня остаетесь дома, — говорю я.
В ответ на мои слова Бойкий широко зевает и лезет обратно в будку.
Артемьев заглядывает в кабину «ЛуАЗа»
— Никогда на такой не ездил. А можно, я поведу? А вы пока почитаете мои заметки. Я вчера весь вечер писал. Вы не представляете, сколько материала!
— Много? — улыбаюсь я.
— Не то слово! — воодушевленно кивает Артемьев. — На целую книгу хватит. А мы к вечеру вернемся? А то мне в Ленинград надо.
— Вернемся, — успокаиваю я. — Где твои заметки?
Артемьев отдает мне толстый блокнот. На белой обложке — синий контур Медного всадника и надпись «Ленинград».
— Вот.
Я раскрываю блокнот и удивленно качаю головой — листы в клеточку густо исписаны мелким аккуратным почерком.
— Разберете? — спрашивает Артемьев. — Там пока просто заметки и наброски, чтобы ничего не забыть.
— Разберу, — успокаиваю я его.
Артемьев садится за руль. Я показываю ему, как включаются передачи, и Кирилл неуверенно трогает машину с места. Но быстро привыкает, и вот уже «ЛуАЗик» бодро подпрыгивает по деревенской улице.
А я пристраиваю на коленке блокнот и неторопливо листаю его.
— Я вчера и в школе на уроке посидел, — рассказывает Артемьев. — И в мастерские заглянул, поговорил с механиком. И в медпункте был. Вы знаете, что у вас там замечательный врач?
— Знаю, — улыбаюсь я.
— Представляете, он в сельском медпункте устроил настоящий санаторий.
— Да ладно? — смеюсь я.
— Правда, — кивает Артемьев. — Там даже есть пляжные лежаки для солнечных ванн. И мне врач здорово помог.
— Ну-ка, расскажи!
Мне становится интересно.
— У меня шея начала болеть, — признается Артемьев. — Думал, что где-то застудил. Ну, и попросил Трифона Алексеевича посмотреть. Как будто я пациент.
— Это ты для статьи так придумал?
— Для очерка, — объясняет Кирилл. — Знаете, интереснее всего увидеть человека за работой. А я же не мог сидеть на приеме врача, слушать его разговоры с больными. Вот и решил стать пациентом.
— И как? — интересуюсь я.
— Трифон Алексеевич сказал, что шея у меня болит от сидячей работы. Уложил на кушетку и сделал массаж.
Артемьев ежится.
— Так спину промял, что я каждый позвонок почувствовал, каждую мышцу. И дал телефон специалиста в Ленинграде, к которому надо обратиться.
— Ты для этого и на уроке сидел? — спрашиваю я. — Чтобы собрать материал?
— Конечно, — кивает Артемьев. — И в мастерских помог трактор ремонтировать.
— А ты понимаешь в технике? — удивляюсь я.
— Нет, — улыбается Артемьев. — Я ключи держал и железки подавал. Да не в этом же дело.
Я вижу на его ладони плохо отмытый мазутный след возле большого пальца.
— Люди хорошо раскрываются за работой, в повседневной жизни, — говорит Артемьев. — Этому нас еще на журфаке учили.
Я листаю его заметки и понимаю, о чем он говорит. Записи отрывочные, бессвязные. Иногда это просто одна деталь, одна характерная черта.
Но суть ухвачена верно. Артемьев умеет понять главное, поймать настроение. Потом из этих неприметных деталей легко сложится целая картина.
Я с интересом пролистываю записи до конца и возвращаю блокнот Артемьеву.
— Молодец. Совсем другое дело, не то что статья, из-за которой тебе чуть не уволили.