Артемьев заметно краснеет.
— Глупость я сделал, правда?
— Может, и нет, — неожиданно отвечаю я. — Если бы не та статья, ты бы и знать не знал, что где-то на свете существует Черемуховка. Сидел бы в Ленинграде и не приехал бы сюда.
— Точно, — удивленно говорит Артемьев. — Выходит, все к лучшему?
Я весело смеюсь.
— Ну, это еще за тысячи лет до нас умные люди знали.
Мы въезжаем на базу у Елового озера.
— Заруливай под навес, — говорю я Артемьеву.
Он глушит мотор, отдает мне ключ и помогает разгружать машину. Потом обводит взглядом озеро, заросли тростника, дом и лодки, вытащенные на причал.
— Вот здесь вы и работаете? — спрашивает он.
— Чаще всего, — отвечаю я. — Но вообще, у меня большой участок.
— Здесь хорошо, — уверенно говорит Артемьев. — Спасибо, что взяли меня с собой.
— На здоровье, — улыбаюсь я.
Мимоходом проверяю, все ли в порядке на базе.
Затем сталкиваю на воду одну из лодок и ставлю весла в уключины. Цепь гремит о причал, лодка прыгает на воде. Я подтягиваю ее бортом к причалу.
— Идем за инструментами.
— Мы еще и на лодке поплывем? — радуется Артемьев.
— Точно, — говорю я.
Мы укладываем инструменты на дно лодки.
— Садись на корму, — говорю я Артемьеву, придерживая лодку.
Он шагает, хватается за борт, чтобы удержать равновесие.
А я сажусь на весла и неторопливо гребу мимо заросшего елками островка к дальнему берегу озера. Там я присмотрел хорошее место для галечника — сухой песчаный бугор неподалеку от старой вырубки, на которой много брусники.
Артемьев опускает руку за низкий борт лодки, ведет пальцами по воде.
— Сюда бы на рыбалку приехать, — говорит он.
— Так приезжай, — предлагаю я. — Кто тебе мешает? Не в охотничий сезон место на базе всегда найдется.
— И правда, — улыбается Артемьев. — Тут ехать-то всего два часа от Ленинграда.
Он удивленно качает головой, радуясь такому простому решению. Потом спрашивает:
— Так что такое «галечник»?
— Специальная площадка для птиц, — объясняю я. — Ты знаешь, что не все птицы зимой улетают на юг? Глухари, тетерева, куропатки остаются зимовать здесь.
— А чем они кормятся? — удивляется Артемьев.
— Вот, — говорю я. — Важный вопрос. Пока снег неглубокий — выкапывают ягоды и семена. А потом кормятся березовыми или сосновыми почками. Это очень грубая пища. И чтобы легче ее переваривать, птицы глотают мелкие камешки — гальку.
— Не понял, — уточняет Артемьев, что-то записывая в блокнот. — А как камешки помогают им переваривать пищу?
— Мускульные стенки желудка сокращаются, и камешки перетирают пищу, — объясняю я. — Как мельничные жернова.
— Понял, — кивает Артемьев. — А зачем специальная площадка?
— Обычно птицы клюют гальку вдоль дорог, или в других подходящих местах. Но зимой все заметает снегом и покрывает льдом. А камни постепенно выходят из желудка. Вот и получается, что к весне птице надо восполнить запас камешков. А где?
— В специальном месте, — догадывается Артемьев. — В этом самом галечнике.
— Точно, — улыбаюсь я.
— Слушай, как интересно!
Артемьев незаметно для самого себя переходит на «ты».
— Андрей, ты не против, если я вставлю это в очерк? Читателям понравится.
— Не против, — усмехаюсь я. — Только пиши правду.
Я причаливаю к берегу и привязываю лодку к нависшему над водой ивовому кусту. Мы разбираем инструменты и идем к выбранному месту. Оно недалеко от озерного берега, и это тоже важно.
Встревоженная сорока перепархивает вслед за нами с дерева на дерево и пронзительно стрекочет. Видимо, считает, что мы незаконно вторглись на ее территорию и сердится на чужаков.
Артемьев с любопытством оглядывается. Видно, ему редко приходилось бывать в лесу, здесь для него многое в диковинку.
Сорока отстает только после того, как мы спускаемся в овраг и поднимаемся на пригорок.
— Пришли, — говорю я, опуская на землю рюкзак.
По старой вырубке свободно гуляет ветер, а на опушке хватает поваленных деревьев. Не все из них упали на землю. Часть повисла, зацепившись ветками за соседей, да так и высохла.
Вот такой материал нам и нужен.
Галечник можно устроить разными способами. Можно сделать что-то вроде детской песочницы и наполнить ее речным песком вперемешку с мелкими камушками. Но так гальку быстро заметет снегом, и не все птицы станут ее выкапывать.
Поэтому я задумал более основательную конструкцию.
Я разворачиваю мешковину, в которую завернута пила. Пробую ногтем острые крупные зубья. Пила отзывается еле слышным мелодичным звоном.
— Умеешь пилить? — спрашиваю я Артемьева.
Он качает головой.
— Не приходилось.
— Берись за ручку и тяни пилу на себя, — объясняю я. — От себя не толкай, позволь тянуть мне. Понимаешь? Все просто. Потянул — отпустил. Потянул — отпустил.
Я выбираю сухое бревно подходящей толщины. Оно удобно лежит на гнилой березе почти над самой землей.
— Давай, попробуем, — говорю я.
Мы встаем друг напротив друга и начинаем пилить. Поначалу упругое полотно гнется, пила звенит, зубья вязнут в сухой древесине.
Но Артемьев старается, и постепенно дело идет на лад. И вот уже пила звонко поет:
— Вжих! Вжих!
А из-под зубьев на землю сыплются желтые опилки.
Сухая щепа с треском лопается, и первое бревно падает на землю. А я выбираю следующее.
— Вжих! Вжих!
Из бревен мы делаем раму для настила. Бревна проволокой привязываем к подходящим соснам, а под них для прочности вбиваем топором подпорки. На бревна кладем жерди потоньше — вплотную друг к другу. Их я уже просто прибиваю к бревнам длинными гвоздями. В конце концов, у нас получается настил на уровне пояса.
— Зачем так? — спрашивает меня Артемьев, утирая рукавом потный лоб.
— Чтобы гальку не заметало снегом, — объясняю я. — А сверху сделаем крышу из елового лапника.
Настил получился прочным — по нему можно даже ходить. Вес песка и гальки он точно выдержит.
На четырех длинных жердях мы устраиваем крутую двускатную крышу. Постепенно вырисовывается вся конструкция — что-то, вроде длинного шалаша на подпорках.
— Идем за лапником, — говорю я.
Густой ельник находится тут же, неподалеку. Я топором обрубаю с елок нижние ветки, а Артемьев таскает их к галечнику.
Елкам это не вредит — все равно нижние ветки сохнут и отмирают от недостатка солнечного света.
Сухая хвоя сыплется на мягкую землю, попадает в голенища сапог и колется.
И вот у нас целая груда лапника. Я влезаю на настил. Артемьев подает мне еловые ветки а я привязываю их к жердям, комлями вверх. Перекрываю основательно, в несколько слоев — так ветки не сломает снегом.
— Настоящий шалаш, — улыбается Артемьев, заглядывая внутрь. — Мы в детстве похожие строили.
Я вижу, что ему нравится это занятие.
— А вот эта жердь зачем? — спрашивает он, показывая на длинную палку, которая идет чуть ниже крыши.
— Для подкормки, — объясняю я. — На нее удобно вешать пучки овса и веток с семенами.
— И это все для птиц? — удивляется Артемьев.
— Ага, — киваю я.
И добавляю:
— Такая работа.
— Ты как будто управляющий гостиницы, — неожиданно смеется Артемьев. — Только это гостиница не для людей, а для зверей.
Я тоже смеюсь — настолько неожиданно и точно его сравнение.
— А что дальше? — спрашивает Артемьев, когда шалаш полностью готов.
— Ты еще не проголодался? — интересуюсь я.
— Есть немного, — признается корреспондент. — Но я потерплю. Очень интересно, чем теперь займемся.
— Теперь поедем за галькой, — говорю я. — увидишь место, где Песенка впадает в Еловое озеро.
Глава 24
Мы с Артемьевым возвращаемся к лодке.
Как я и ожидал, ветер разогнал облака, и над озером светит солнце. Лучи пронизывают темную воду, и от легкой ряби в глубине озера играют темные и светлые блики.
Артемьев подходит к самому краю воды.
— Кто это? — спрашивает он, показывая куда-то вниз.
По песчаному дну медленно ползет тонкая трубочка, склеенная из травинок и угловатых песчинок. Из трубочки торчит темная голова, похожая на спичечную головку, и две пары ножек.
— Ручейник, — говорю я. — Отличная наживка для рыбы. Их здесь много.
— Никогда раньше не замечал, — удивляется Артемьев.
Он заходит в воду, закатывает рукав и оглядывается на меня:
— Не кусается?
— Нет, — с улыбкой говорю я.
Артемьев осторожно, чтобы не раздавить домик, держит ручейника в пальцах. Ручейник прячется внутрь, затыкая вход головой.
В зависимости от вида ручейники бывают белого, зеленого и даже голубоватого цвета. И домики свои строят из самых разных материалов — из песчинок, листьев, из трубочек тростника.
Некоторые вообще обходятся без домиков — живут себе на дне, прячась под листьями и камнями.
Но у них есть одна общая черта — ручейники живут только в чистой воде. Неважно, речка это или озеро. Даже глубокая лужа на старой лесной дороге им вполне подходит — если часто наполняется дождями.
— Можно, я сяду на весла? — спрашивает Артемьев.
Он гребет медленно, иногда поднимая веслами брызги. И все время крутит головой по сторонам.
Я не тороплю его. Дел осталось не так и много, времени нам хватит. Пусть наполнится впечатлениями, проживет этот день не спеша.
Только изредка подсказываю:
— Правее, ближе к берегу.
Справа медленно проплывают домики, которые мы построили в прошлом году. Они стоят чуть поодаль от берега, среди сосен. С воды видно только крыши.
— Еще одна база? — спрашивает меня Артемьев.
— Ага.
— Слушай, ну ладно — летом, — неожиданно говорит он. — А как здесь зимой? Ведь только снег, и никого вокруг.
— Зимой хорошо, — улыбаюсь я. — Спокойно.
— Расскажи, — просит Артемьев.
А как ему рассказать?
Озеро замерзает и превращается в заметенную снегом равнину. По ней можно добраться до островка — на время зимы он как бы соединяется с сушей.