История красноречивого поселянина
Эта повесть, созданная блистательно талантливым писцом, была очень популярна в Египте: текст её много раз копировался (до нас дошло пять списков — четыре на папирусах и один на остраконе). Возможно, в основу сюжета лёг подлинный случай из древнеегипетского судопроизводства конца III тысячелетия до н. э.
Перевод выполнен нерифмованными стихами; в оригинале он написан прозой — незамысловатой и даже довольно бесцветной вначале, где происходит завязка сюжета, и — вычурной, полной сочных эпитетов и метафор, местами ритмизованной — в тех фрагментах, где ограбленный поселянин витийствует перед вельможей фараона, моля о справедливости. Собственно, не сюжет с ограблением, а речи поселянина (их девять) составляют содержание повести.
Многие фразы в этих речах построены на игре созвучий. Египтяне не только считали, что нагромождения созвучий — это красиво, — но, при их вере в магию и творческую силу слова, произнесённого вслух, речь, насыщенная [243] созвучиями, казалась им более мудрой, глубже аргументированной, а, стало быть, более убедительной и действенной.
Жирным шрифтом выделены фразы, которые в папирусе написаны красной краской (в разных экземплярах текста некоторые выделения не совпадают). Поселянин, главный персонаж повести, — в буквальном переводе «полевой»; обычно этим словом называли крестьян-земледельцев, но «полевым» мог именоваться и просто не городской житель. Соляное Поле — оазис в западной части Дельты, современный Вади Натрун. Ненинисут (греч. Гераклеополь), куда направляется поселянин, — столица XX верхнеегипетского нома, в Первый Переходный период — столица Египта. Богом-покровителем города считался Херишеф.
При составлении примечаний частично использованы комментарии И. Г. Лившица к его прозаическому переводу повести.[52]
Был человек по имени Ху-н-Инпу —
«Анубисом хранимый», поселянин
из Соляного Поля. У него
была жена; она носила имя
«Возлюбленная» — Мерет.
И однажды
сказал своей жене тот поселянин:
«Послушай, собираюсь я спуститься[53]
в Египет, чтоб оттуда для детишек
продуктов принести. Так что — ступай,
отмеряй ячменя мне; он — в амбаре:
остатки прошлогоднего зерна».
[Запасы их совсем уже иссякли:
лишь восемь мер жена набрать сумела.]
Две меры [он] отмерил ей [обратно],
тот поселянин, и сказал жене:
«Вот две ячменных меры в пропитанье
тебе с детьми твоими. Мне же сделай [244]
из остальных шести — хлебов и пива
на каждый день. Я этим проживу».
И вот в Египет этот поселянин
отправился, ослов своих навьючив
растениями, солью, древесиной
и шкурами [свирепых] леопардов,
и волчьим мехом; а ещё — камнями,
растений благовонных семенами
да голубями и другою птицей[54]
поклажа та наполнена была.
Всё это были Соляного Поля
различные хорошие дары.
Шёл поселянин, направляясь к югу, —
в ту сторону, где город Ненинисут.
Достиг он вскоре области Пер-Фефи,
что севернее Меденит.[55] И там —
там встретил поселянин человека,
на берегу стоявшего. Он имя
носил Джехутинахт — «Силён бог Тот»;[56]
он сыном приходился человеку
по имени Исери. Оба были
людьми распорядителя угодий
вельможи Ренси, сына Меру.[57]
Этот
Джехутинахт, едва лишь он увидел [245]
ослов, которых поселянин гнал,
[и всю великолепную поклажу],
как в его сердце алчность загорелась,
и [сам себе] сказал Джехутинахт:
«Эх, вот бы мне изображенье бога[58]
с такою чудодейственною силой,
чтоб удалось мне с помощью той силы
добро у поселянина отнять!»
А дом Джехутинахта находился
у тропки, что вдоль берега тянулась.
Узка [дорожка] там, не широка:
набедренной повязки вряд ли шире;
обочина её — вода [речная],
а по другую сторону — ячмень.
И приказал Джехутинахт холопу,
его сопровождавшему: «Иди-ка
и принеси мне полотно льняное
из дома моего».
И тотчас ткань
доставлена была Джехутинахту.
Он тут же расстелил её на тропке
[ни обойти её, ни перепрыгнуть]:
один конец — в ячменные колосья,
другой, где бахрома, — на воду лёг.
Все люди той дорогой беззапретно
могли ходить. И поселянин тоже
спокойно шёл. Как вдруг Джехутинахт
его окликнул: «Эй, поосторожней!
Смотри не потопчи мои одежды!»
Ему на это молвил поселянин:
«Что ж, поступлю я, как тебе угодно. [246]
Мой верен путь. [Другой дороги нету,
и — выхода мне нет, коль путь закрыт][59]».
И он поднялся выше по обрыву.
Тогда Джехутинахт прикрикнул [грозно]:
«Что ты собрался делать, поселянин?
Иль мой ячмень тебе дорогой будет?»
Ему сказал на это поселянин:
«Мой верен путь. [Другой дороги нету,
и — выхода мне нет, коль путь закрыт.]
Обрывист берег [ — не взойти на кручу,
а здесь] — ячмень встал на пути [стеною],
дорогу же ты нам переграждаешь
одеждами своими... Может, всё же
ты дашь пройти нам по дороге этой?»
Но только речь закончил поселянин, —
один из тех ослов, [которых гнал он],
стал поедать ячменные колосья
и полный рот колосьями набил.
И тут Джехутинахт вскричал: «Смотри-ка!
Осёл твой жрёт ячмень!.. Что ж, поселянин,
за это я беру его себе.
Отныне будет он топтать колосья
во время молотьбы,[60] [а не на поле]».
Промолвил поселянин: «Путь мой верен,
[и не было мне выхода иного:]
дорога здесь — одна, но ты её [247]
мне преградил. Вот почему повёл я
ослов другой дорогою — опасной:
[ведь там ячмень! Ослы его не могут,
увидевши, не съесть; они ж — ослы,
они не разумеют, что — запретно!]
И вот теперь осла ты отбираешь
за то, что рот колосьями набил?..
Но я — учти! — я знаю, кто владыка
усадьбы этой: вся она подвластна
начальнику угодий, сыну Меру —
вельможе Ренси. Он — учти! — карает
грабителя любого в этих землях
до края их!.. Неужто буду я
в его поместье собственном ограблен?!»
Джехутинахт сказал: «Не такова ли
пословица, что повторяют люди:
мол, произносят имя бедняка
лишь потому, что [чтут] его владыку?..
Я говорю с тобою. Я!! А ты
начальника угодий поминаешь!»
Схватил он тамарисковую розгу
зелёную — и отхлестал нещадно
всё тело поселянина той розгой;
ослов забрал, увёл в свою усадьбу.
И поселянин громко разрыдался:
так больно ему было [от побоев]
и так [коварно] поступили с ним!
Тогда Джехутинахт сказал [с угрозой]:
«Не возвышай свой голос! Ты ведь рядом
с обителью Безмолвия Владыки![61]» [248]
Но поселянин молвил: «Ты не только
меня избил и все мои пожитки
себе присвоил, — ты ещё намерен
все жалобы из уст моих забрать,
[замкнуть мне рот!..] Безмолвия Владыка,
верни мне мои вещи, дабы криком
мне больше не тревожить [твой покой]!»
И десять дней подряд тот поселянин
стоял и умолял Джехутинахта
[вернуть ему добро]. Но не внимал он.
И поселянин в город Ненинисут,
на юг пошёл, чтоб с просьбой обратиться
к вельможе Ренси, сыну Меру.
Встретил
он Ренси у ворот его усадьбы,
когда тот выходил и вниз спускался,
чтоб сесть в свою служебную ладью, —
[а та ладья] принадлежала дому,
в котором правосудие [вершится].[62]
И поселянин [вслед ему] воскликнул:
«Ах, если бы дозволено мне было
возрадовать твоё, вельможа, сердце[63]
той речью, [что хочу тебе сказать!
Но знаю: тебе некогда, ты занят], —
так пусть ко мне придёт твой провожатый, [249]
любой, что сердцу твоему угоден:
[ему свою поведаю я просьбу]
и с этим отошлю к тебе обратно».
И по веленью сына Меру Ренси
направился его сопровожатый,
который был его угоден сердцу,
которому он доверял всех больше.
[Ему поведав о своём несчастье],
послал его обратно поселянин,
и тот всю речь пересказал подробно.
Сын Меру про [разбой] Джехутинахта
уведомил сановников, что были
с ним рядом [и в его входили свиту].
Они ему в ответ: «Владыка мой![64]
По-видимому, этот поселянин —
его, [Джехутинахта, крепостной,
который, чтобы выменять продукты,
пришёл не к самому Джехутинахту,
как то велит обычай], а пошёл
к кому-нибудь другому по соседству.
Ведь так они[65] всегда и поступают
со всеми поселянами своими,
идущими к другим, что по соседству...
Ведь так они и делают всегда!
И стоит ли карать Джехутинахта
за горстку соли?.. Пусть ему прикажут
вернуть добро — и он его вернёт».
Молчание хранил глава угодий вельможа
Ренси, сын вельможи Меру: [250]
сановникам своим он не ответил,
не дал и поселянину ответа.
Тогда явился этот поселянин,
чтоб умолять правителя угодий
вельможу Ренси, сына Меру.
Молвил
он [сыну Меру]: «О, глава угодий,
владыка мой, великий из великих!
Тебе подвластно всё, что есть на свете,
и даже то, чего на свете нет!
Коль спустишься ты к озеру, вельможа, —
к тому, что Справедливостью зовётся,
и поплывешь под парусом,[66] — пускай же
твои не оборвутся паруса,
ладья твоя движенья не замедлит,
беды с твоею мачтой не случится,
и реи не сломаются твои,
не поскользнёшься ты, сходя на берег,
не унесёт тебя волна [речная]
и не вкусишь ты ярости потока,
[каков] лик страха — не увидишь ты!
Плывут к тебе стремительные[67] рыбы,
ты [только] жирных птиц сетями ловишь, —
[а столь удачлив ты] по той причине,
что ты — [родной] отец простолюдину,
муж для вдовы и брат для разведённой,
и потерявшим матерей — защитник. [251]
Дозволь же мне твоё, вельможа, имя
прославить по земле — [прославить] больше
любого справедливого закона!
О предводитель, скаредности чуждый;
великий, чуждый низменных деяний;
искоренитель лжи, создатель правды, —
на голос вопиющего приди!
Повергни зло на землю! Говорю я,
чтоб слышал ты! Яви же справедливость,
восславленный, хвалимыми хвалимый,
избавь [меня] от моего несчастья:
ведь на меня беды взвалилось [бремя],
ведь я изнемогаю от него!
Спаси меня — ведь я [всего] лишился!»
Держал же поселянин эти речи
во времена, [когда Египтом правил]
Величество Верховья и Низовья
Небкаура,[68] что голосом правдив.[69]
Отправился глава угодий Ренси,
сын Меру, [к фараону в зал приёмов]
и пред Его Величеством сказал:
«Владыка мой! Мне встретился [намедни]
один из поселян. Его слова
отменно справедливы и прекрасны!
Тут некий человек, мой подчинённый,
имущество его себе присвоил, —
и он ко мне пришёл просить [защиты]». [252]
Тогда Его Величество промолвил:
«Коль для тебя воистину желанно,
чтобы здоровым видели меня, —
ты задержи-ка здесь его подольше
и на его мольбы не отвечай:
молчи! пусть сам он речи произносит!
Пусть речи те запишут [на папирус]
и нам доставят. Мы их будем слушать.
Но только позаботься, чтобы было
чем жить его жене и ребятишкам:
ведь ни один из этих поселян
[на промысел из дома] не уходит,
покуда [закрома] его жилища
до самой до земли не опустеют...
И, кстати, чтобы сам тот поселянин
был телом жив, ты тоже позаботься:
корми его. Но он не должен знать,
что это ты его снабжаешь пищей!»
Отныне каждый день ему давали
две кружки пива и четыре хлеба:
вельможа Ренси, сын вельможи Меру
давал всё это другу своему,
а тот уж — [поселянину] давал,
[как будто это он — его кормилец].
Правителю же Соляного Поля
сын Меру отослал [распоряженье] —
супругу поселянина того
припасами съестными обеспечить:
на каждый день — три меры ячменя.
И вот явился этот поселянин
второй раз умолять [вельможу Ренси].
Сказал он: «О, угодий управитель,
владыка мой, великий из великих, [253]
богатый из богатых, величайший,
вельможа среди [избранных] вельмож!
[Ты] — небесам кормило рулевое,
[ты] — для земли [такая же] опора,
как балка поперечная [для крыши,
ты] — гирька на строительном отвесе!
[Ведь без руля небесные светила
не смогут совершать круговращенье;
прогнётся балка — крыша тотчас рухнет;
без гирьки нить отвеса покосится —
и здание построят вкривь и вкось.]
Так не сбивайся же с пути, кормило!
Не прогибайся же, опора-балка!
Не отклоняйся вбок, отвеса нить!
Но господин великий отбирает
[имущество другого человека],
который для него — не господин,
который одинок и беззащитен.
А между тем в твоём, вельможа, доме
всего довольно! Караваи хлеба,
кувшины с пивом — всё для пропитанья
найдётся там!.. Ужель ты обеднеешь,
кормя подвластных всех тебе людей?
Ужель ты собираешься жить вечно?
Ведь смертный умирает точно так же,
как [вся] его прислуга...
Сколь грешно
весам — фальшивить, стрелку отклоняя;
а человеку честному, прямому —
[бесстыдно] справедливость искажать!
Гляди же, как низверг ты Правду с места:
чиновники — дурные [речи] молвят,
[насквозь] корыстным стало правосудье: [254]
дознатели судейские — хапуги,
а тот, кому в обязанность вменялось
пресечь клеветника — сам клеветник!
[Живительного] воздуха податель
на землю пал и корчится в удушье;
а кто прохладу прежде навевал,
тот нынче не даёт дышать [от зноя].[70]
Плутует тот, кто за делёж ответствен;
кто от несчастий должен защищать —
тот навлекает бедствия на город;
кому со злом предписано бороться —
он сам злодей!»
И тут глава угодий,
вельможа Ренси, сын вельможи Меру,
предостерёг: «Тебя слуга мой схватит,
[и будешь ты безжалостно наказан
за наглые такие оскорбленья]!
Неужто сердцу твоему дороже
твоё добро?»
Но этот поселянин,
[не вняв угрозе], дальше говорил:
«Крадёт зерно учётчик [урожая];
он должен увеличивать богатство
хозяина — а он несёт убыток
его хозяйству... Тот, кому пристало
законопослушанию учить —
он грабежу потворствует!..
И кто же
преградой встанет на пути у зла,
когда он сам несправедливец — он, [255]
кто должен устранять несправедливость!
Он только с виду честным притворился,
а [сердцем] — в злодеяниях погряз!..
Иль к самому тебе, [вельможа Ренси],
всё это отношенья не имеет?..
Живуче зло! Но покарать его —
одной минуты дело. [Покарай же!]
Поступок благородный обернётся
тебе ж во благо. Заповедь гласит:
"Воздай [добром за доброе] деянье
тому, кто совершил его, чтоб [снова]
он [доброе] деянье совершил!"
А это значит: одари наградой
усердного в работе человека;
и это значит: отведи удар
заранее, пока не нанесён он;
и это значит: дай приказ тому,
кто приказанья исполнять обязан!
О, если б ты познал, [сколь это тяжко] —
быть разорённым за одно мгновенье!..
Зачах бы на корню твой виноградник,
случился бы падёж домашней птицы,
и дичь бы на болотах истребили!..
Но зрячий — слеп, и внемлющий — не слышит,
и превратился в грешника наставник».
<...>
И в третий разявился поселянин,
чтоб умолять его, [вельможу Ренси].
Сказал он: «О угодий управитель,
мой господин, ты — Ра, владыка неба,
с твоею свитой! Ты — [податель] пищи [256]
для всех людей; волне[71] подобен ты;
ты — Хапи, что лугам приносит зелень
и жизнь дарует пашням опустелым!
Так пресеки грабёж и дай защиту
тому, кто угнетён; не превращайся
в стремительный и яростный поток,
[к которому никак не подступиться]
тому, кто [о защите] умоляет!
Ведь вечность уже близко — берегись![72]
<...>
Не говори неправды! Ты — весы;
язык твой — стрелка, губы — коромысла,
а сердце — гирька. Если ты закутал
своё лицо[73] перед разбоем сильных, —
то кто ж тогда бесчинства прекратит?!
Подобен ты презренному вовеки
стиральщику белья, что жаден сердцем:
он друга подведёт, родных оставит
ради того, кто даст ему работу;
кто ему платит — тот ему и брат!
Ты лодочнику жадному подобен,
который перевозит [через реку]
того лишь, кто способен заплатить!
Ты честному [подобен] человеку,
но только честь — хромая у него!
Начальнику амбара ты подобен,
который строит козни бедным людям! [257]
Ты — ястреб для людей: он поедает
тех птиц, что послабее!
Ты — мясник,
который получает наслажденье,
убийства совершая, — и никто
винить его не станет за страданья
зарезанных [баранов и быков]!»
<...>
Держал же поселянин эти речи
к главе угодий Ренси, сыну Меру,
у входа в дом суда.
И Ренси выслал
охранников с плетьми его унять.
И прямо там они его нещадно
плетьми избили с ног до головы.
Тогда промолвил этот поселянин:
«Идёт сын Меру поперёк [закона]!
Его лицо ослепло и оглохло,
не видит и не слышит ничего!
Заблудший сердцем, память растерявший!
Ты — город без правителя!..
Ты словно толпа без предводителя!..
Ты словно ладья без капитана на борту!..
Разбойничий отряд без атамана!..»
<...>
В четвёртый раз явился поселянин,
чтоб умолять его, [вельможу Ренси].
Застав его при выходе из храма Херишефа,
он так ему сказал: «Прославленный,
Херишефом хвалимый — [258]
тем [богом], что на озере своём,[74]
из чьей [святой] обители ты вышел!
Добро сокрушено, ему нет места, —
повергни же неправду ниц на землю![75]
Охотник ты, что тешит своё сердце,
одним лишь развлеченьям предаваясь:
гарпуном убивает бегемотов,
быков стреляет диких, ловит рыбу
и ставит сети и силки на птиц.
<...>
Уже в четвёртый раз тебя молю я!
Неужто прозябать мне так и дальше?!..»
Поселянин приходит к Ренси девять раз и произносит девять речей, обличая разгул несправедливости вокруг и упрекая Ренси в бездействии и попустительстве беззаконию. Распорядитель угодий, во исполнение наказа фараона, по-прежнему оставляет жалобы без ответа. Потеряв, наконец, терпение, поселянин заявляет:
«Проситель оказался неудачлив;
его противник стал его убийцей...
[Опять] ему с мольбой [идти] придётся,
[но — не к тебе уже, вельможа Ренси!]
Тебя я умолял — ты не услышал. [259]
Я ухожу. Я жаловаться буду
Анубису-владыке на тебя!»[76]
И тут глава угодий [фараона]
вельможа Ренси, сын вельможи Меру,
двух стражников послал за ним вдогонку.
Перепугался этот поселянин:
подумал он, что делается это
затем, чтоб наказать его [сурово]
за [дерзкие] слова.
Воскликнул он:
«Родник с водой для мучимого жаждой,
грудное молоко для уст младенца —
вот что такое смерть для человека,
который просит, чтоб она пришла,
но — тщетно: медлит смерть и не приходит!»
Сказал тогда глава угодий Ренси,
сын Меру: «Не пугайся, поселянин!
С тобой ведь для того так поступают,
чтоб ты со мною рядом оставался».
Промолвил поселянин:
«Неужели
вовеки мне твоим питаться хлебом
и пиво пить твоё?»
Ответил Ренси,
глава угодий, сын вельможи Меру:
«Останься всё же здесь,
и ты услышишь все жалобы свои». [260]
И приказал он,
чтоб слово в слово зачитали [их]
по новому папирусному свитку.
Затем глава угодий [фараона]
вельможа Ренси, сын вельможи Меру,
доставил [свиток с жалобами теми]
Величеству Верховья и Низовья
Небкаура, что голосом правдив.
И было это сладостней для сердца
Величества Его, чем вещь любая
египетских земель до края их!
И рек Его Величество: «Сын Меру!
Сам рассуди и вынеси решенье!»
Тогда глава угодий [фараона]
вельможа Ренси, сын вельможи Меру,
послал двух стражей за Джехутинахтом.
Когда его доставили, был [тотчас]
составлен список...
Заключительные 7 столбцов текста разрушены. По отдельным уцелевшим словам, однако, можно понять, что справедливость восторжествовала: поселянину возвратили его ослов с поклажей, а всё имущество Джехутинахта — 6 человек прислуги, домашний скот и запасы полбы и ячменя — было конфисковано.
Суд над грабителями гробниц
Если греческое «жизнь египтянина состоит из приготовлений к смерти» перефразировать по-современному — чуть не половина государственной экономики работала на то, чтоб плоды труда замуровать в подземелье. Земля хранила несметные богатства — и неудержимо влекла грабителей усыпальниц. Ни жесточайшие кары, вплоть до скармливания заживо крокодилам и львам, ни вера в возмездие, исходящее от богов, не могли остановить гробокопателей.
В XVIII династию (с Тутмеса I) фараоны перестали возводить [261] пирамиды, куда хоть и трудно было проникнуть, зато легко найти. Отныне гробницы владык высекали в скалах на Западе Фив и после погребения замуровывали, а вход опечатывали, заваливали щебенкой и тщательно маскировали. Некрополь патрулировала стража, стояли дозорные, — но служители Города Мёртвых помнили, где спрятано вожделенное золото, и нередко вступали с грабителями в сговор.
Вот знаменитое дело грабительской шайки каменотёса Амонпанефера — три судебных папируса времён Рамсеса IX (XXI[77] династия; Британский музей). Прямые цитаты в переводах И. С. Лурье (с незначительной авторской редактурой).
Амонпанефер и его сообщники были обнаружены грабившими на Западе — то есть схвачены дозором, и в год 16-й от начала отсчёта лет (царствования Рамсеса IX), в 3-й месяц Половодья, в 14-й день состоялся первый допрос. Уже состав судей — фиванский градоначальник визирь (египетск. чати) Хаэмуас, двое дворецких владыки и правитель Фив Пасар — говорит, насколько нерядовым было дело.
Амонпанефера допросили при помощи битья палками, его руки и ноги были скручены. Били в таких случаях обычно по подошвам ног, что особенно больно и почти никто не может вынести. Амонпанефер признался: Четыре года назад, в 13-м году царствования фараона — да живёт он, да здравствует и да благоденствует! — я по своему обыкновению отправился грабить могилы вместе с моими сообщниками. Это: каменотёс Хапиур, земледелец Амонемхеб, плотник Сетинахт, плотник начальника охотников Иеренамон, камнерез Хапио и водонос Каэмуас[78]— всего 7 человек. Мы проломали гробницы на Западе и вынесли гробы. Мы сорвали золото и серебро с гробов и поделили его между собой. Затем мы проникли в гробницу Чанефера, третьего жреца Амона. Мы открыли её, и вынесли наружу гробы, и вытащили мумию, и положили её в один из углов усыпальницы. Гробы и мумию мы перевезли на остров и под покровом ночи сожгли...
Предание мумии огню — естественно, отнюдь не акт циничного надругательства: с уничтожением тела прекращалась жизнь покойного в потустороннем мире, и он уже не мог оттуда настичь своих обидчиков и свершить возмездие. По той же причине необходимо было сжечь и изготовленный в виде мумии гроб. (Разорители скифских захоронений на Алтае всё же были гуманнее: они только переламывали мумии ноги, чтоб не догнала, но «вечной жизни» покойного не лишали.)
...А золото и ценности мы поделили между собой, — продолжает Амонпанефер. — На мою долю пришлось 4 кит золота (меньше 40 [262] граммов, но скоро мы увидим, что это ложь; да и вообще о главном своём злодеянии Амонпанефер ещё не проронил ни звука). Потом меня арестовали. Но пришёл ко мне писец Хаэмипет, и я отдал ему свою долю.
Здесь в папирусе пробел. Надо думать, высокий суд заинтересовался продажным чиновником, освободившим преступника за взятку. Место оставили для записи допроса; но о подкупе писца Амонпанефер расскажет лишь спустя девять дней.
А покуда в суд привели рыболова Панахтемипета. «Они, — признался сообщник мародёров, — попросили перевезти их ночью на западный берег. Когда я их перевёз, мне было велено вернуться за ними завтра. Вечером следующего дня я вернулся и перевёз их обратно. Спустя несколько дней мне заплатили 3 кит золота».
Затем Амонпанефер был допрошен во второй раз, и снова, выдержав побои, он не сказал главного — про ограбление пирамиды. Он сознался лишь в ограблении нескольких усыпальниц знатных людей — втроём с каменотёсом Хапиуром и камнерезом Хапио. Мумию опахалоносца фараона они на этот раз сожгли прямо в гробнице.
Наконец, перед судом предстал для допроса медник Паихихет. Амонпанефер не упоминает его в числе своих сообщников; судя по всему, это были разные шайки. Паихихет назвал троих медников, плотника и работника некрополя, бывших с ним в гробнице вельможи. Награбленное имущество они продали где-то на пристани. А на Запад их перевозил всё тот же рыболов Панахтемипет.
Второй папирус датируется 18-м днём 3-го месяца Половодья — то есть четырьмя днями позже. Начальник стражи некрополя Пауро заявил, что осквернены не только гробницы вельмож, о которых шла речь в суде, но и священное погребение бога — фараона Аменхотепа I, да живёт он, да благоденствует и да здравствует вовеки. По этой жалобе градоначальник Хаэмуас и дворецкие властелина отправили инспекцию для осмотра некрополя.
«Пирамида[79]Аменхотепа, — гласит инспекторский отчёт, — погребальная камера которой находится на 120 локтей в глубину <...> проверена в этот день. Найдена целой.
Пирамида фараона Иниотефа была найдена нарушенной грабителями, сделавшими подкоп в 2 1/2 локтя в её северной стороне. Но грабители не сумели проникнуть в неё».
Целы были и усыпальницы других фараонов — все, кроме одной: фараона Себекемсафа (XVII династия). Она была найдена повреждённой грабителями, пробуравившими отдалённейшую комнату её пирамиды <...> Погребальная камера фараона была найдена пустой от её владыки, — да живёт он, да здравствует и да благоденствует! — и от его супруги. [265] Грабители наложили свои руки на них. Вельможи рассмотрели подкоп и обнаружили способ, каким грабители наложили руки на этого фараона и его царственную супругу.
Из десяти царских усыпальниц разграбленной оказалась только эта, но что касается погребений вельмож, — обнаружено, что грабители их всех повредили; их владельцы выброшены из своих гробов и саркофагов и брошены на землю, а их погребальная утварь вместе с золотом, серебром и ювелирными изделиями разграблены.
Пауро доложил об этом вельможам и дал им список грабителей. Отсюда мы можем догадаться (а запись в папирусе скоро это и подтвердит), что с арестом двух грабительских шаек многим служителям Города Мёртвых стало не по себе, и доносы посыпались как из рога изобилия (разумеется, в том числе и ложные, как увидим абзацем ниже). Пока же все, кого Пауро назвал, были арестованы и заключены в темницу. Они были допрошены и сказали то, что случилось.
На следующий (19-й) день на допрос был приведён медник Пахар. Не выдержав побоев, бедняга оговорил себя — что якобы он проник в гробницу Рамсеса III, и вынес оттуда немного вещей, и присвоил их. Но воздадим должное сынам тех жестоких времён: при всей жестокости они добивались истины, а не только признания. Медника отвели в некрополь и велели показать погребение, о котором он сказал, что ограбил его, и медник не смог. Вельможи приказали допросить медника тяжким допросом посреди долины, но не было обнаружено, что он знает какое-либо место. <...> И он поклялся собственным избиением, отрезанием своего носа, ушей и сажанием на кол, говоря: «Я не знаю здесь никакого места».
Тогда вельможи осмотрели гробницу Рамсеса III и нашли, что она цела. По этому случаю в некрополе устроили праздник: вельможи повелели всем людям некрополя обойти Запад в великом шествии.
Однако вечером того же дня Несиамон и Пасар встретили каких-то чиновников некрополя, и Пасар им сказал: «Что до шествия, которое вы сделали сегодня, это вовсе не шествие, а ваша радость». Мы знаем об этом из доноса Пауро, подслушавшего их разговор. «Я обнаружил Несиамона, вельможу, и Пасара, правителя города, когда они перебранивались с людьми некрополя подле храма Птаха. И Пасар сказал этим людям: Вы ликовали надо мною. <...> Или же вы ликуете относительно того, что вы были там, проверили гробницу и обнаружили её целой, хотя повреждена гробница фараона Себекемсафа и его царственной супруги?" У Пасара есть донос о весьма тяжких преступлениях, содеянных людьми некрополя, и нельзя умолчать о них, ибо это преступления великие, подлежащие или казни через нож, или сажанию на кол, или наложению какого-[264]либо другого тяжёлого наказания. Услышал я эти слова и вот, докладываю их перед моим владыкой, ибо было бы преступлением такому, как я, услышать подобные слова и утаить их».
Основательность обвинений правителя Фив суд рассмотрел спустя день. Но в папирусе здесь неясное место. Привели каких-то трёх медников — совсем не тех, чьи имена назывались при первом допросе; и было обнаружено (можно представить, после каких побоев), что эти люди не знают гробницы, относительно которой Пасар высказал свои обвинения.
«Пасар был признан неправым», — гласит папирус. А что же с невиновными медниками? Им дали свободу, но — передали в этот день верховному жрецу Амона-Ра, царя богов. Из этого же самого папируса мы знаем, что верховному жрецу «передали» и всех преступников, подлежащих казни...
И вот последний папирус — 23-й день 3-го месяца Половодья. Амонпанефер рассказывает всю историю своей шайки. Поначалу они грабили вдвоём с каменотёсом Хапиуром, а четыре года назад объединились с другими работниками некрополя, знавшими о богатых погребениях, и вскоре ограбили пирамиду Себекемсафа. «Мы взяли наши медные инструменты, — свидетельствует Амонпанефер, — и прорыли пирамиду этого царя сквозь её отдалённейшую комнату. Мы взяли зажжённые светильники в наши руки, и мы спустились вниз и нашли этого бога лежащим в погребальном помещении. Мы также нашли погребальное помещение его царственной супруги. Мы открыли саркофаги и гробы, в которых они покоились, и увидели почтенную мумию фараона. На её шее было множество амулетов и золотых драгоценностей, а на лице золотая маска. Почтенная мумия фараона была целиком обложена золотом. Мы сожгли их гробы и поделили между собой золото — каждому пришлось по 20 дебенов.
Через несколько дней надзиратель квартала прознал, что мы грабили. Он схватил меня и передал в канцелярию градоправителя. Тогда я отдал свои 20 дебенов золота писцу канцелярии Хаэмипету, и он отпустил меня. Я вернулся к своим сообщникам, и они возместили мне мою часть. И я стал вместе с другими грабителями грабить усыпальницы вельмож. И многие люди, кроме меня и моих сообщников, также грабят в некрополе...».
Папирус заканчивается перечнем преступников. Их намного больше, чем было у Амонпанефера сообщников. Один из них, как оказалось, бежал из города, остальные были схвачены и переданы верховному жрецу Амона-Ра — дожидаться, пока фараон, наш владыка — да живёт он, да здравстует и да благоденствует! — вынесет им свой приговор. [265]