– А что!? У нас замена. Скоро едим в Россию. Он такой милый! Такой добрый! Усыновим. На новом месте никто знать не будет, не спросят, «чей».
– Ребята, вам нравится этот мальчик?
– Еще как нравится!
– И нам тоже нравится! Это наш сын, мы его любим и никому ни за какие сокровища не отдадим!
«Ну и жлобы же вы! – сказал молчавший до этого муж. – Вам никто не говорил, что в жизни надо делиться? У вас скоро будет еще один! Нарожаете сколько хотите! Еще и еще!»
«И еще! – подтвердил я. – Дадим стране больше добрых и миленьких карапузиков!»
«Да не нужны стране добренькие и миленькие! Ты же офицер – сам знаешь! Ей нужны рубаки! Почему одним можно, а другим не дано?»
Мне было жаль их. «А ты хочешь рубаку?» – спросил я.
«Ясное дело!» – признался он.
«Потому и не дано, – предположил я. – Рубак у нас и без того – пруд пруди». – Я чувствовал, что жене становится дурно, и попросил их уйти. Всю жизнь – беспокоюсь о сыне. По жизни он идет слишком прямо, точно по ниточке. Он у нас умница, но уж очень чувствителен. Мы как будто родили принца. Почему-то его всегда жалко. Он кажется слишком взрослым, но – не от мира сего. Он и кормилец наш и наша отверстая рана и он – тот единственный человек (из всех, что я знаю), который не боится летать самолетами.
– Скажите, а он крещеный? – почему-то спросила светленькая.
– Он крещеный ответил я. А вы?
– Я тоже крещеная…
– А вы боитесь летать?
– Еще как боюсь!
– И я боюсь. Но я не крещеный. Оказывается, это – не связано.
Мы рассмеялись, хотя шутка была почти не смешной: в нас «шутило» винцо.
– И, вообще, все сложно. О таких, как мой сын, говорят: «Слишком зрелая карма». Я специально завел речь о «карме», чтобы спугнуть «моих» женщин и сменить разговор. Но не тут-то было! Мой ход им понравился. Женщины сразу же дали мне знать, что они кое в чем разбираются.
– Как я поняла, – сказала светленькая, – ваш сын – «интроверт»?
– А дочь ваша – «экстравертка». Я права? – интересовалась темненькая.
Они меня огорошили. Я призадумался, что бы такое ответить, чтобы не было слишком заумно.
– Знаете, – наконец, сказал я, – на этот счет у меня – свое мнение. Я проверил, можно сказать, на себе, если взять интроверта и хорошо напоить, он становится экстравертом. Дело – не в темпераменте, а во внутренней культуре. Есть шумные люди, которые не боятся проявлять фамильярность и дикость. А есть такие, что мечтали бы себя утвердить, но не делают этого, остро чувствуя неуместность агрессии.
«Расскажите про вашу жену?» – попросили мои сотрапезницы. Они хотели все обо мне знать – других развлечений не было.
Я осмелел: «Жена у меня – великая женщина, достойная лучшей жизни».
– А где она?
– Сидит на хуторе с больной матерью. Мать уже неподъемная.
– Бедненькая! Как я ее понимаю! – вздохнула светлая. – Я тоже пол года сидела с отцом.
После этого они изъявили желание, услышать от меня про Китай: «Вы ведь не зря нас сюда привели? Мы знаем, вы служили в Китае».
– Служил.
– Ну, вот объясните: говорят, еще в древности там изобрели порох, компас, ракеты, знаменитый фарфор… Чего только они ни придумали! Вроде бы должны жить культурно и богато! А рассказывают, они – неопрятные, у них везде грязно. Вот японцы рядом живут. А у них – чистенько. Почему? Характеры разные? Или японцы трудолюбивее?
– Я думал об этом. По-моему, китайцы такой же невезучий народ, как и мы. Непутевая судьба – как наследственная болезнь.
Большая, почти неуправляемая территория, разноязыкое население. Враги – дикари и варвары. Такое же, как в России монгольское иго. Крестьянские войны, раздробленность, маньчжурские завоеватели, снова крестьянские войны, бедность, голод.
А голод всегда обесчеловечивает, отнимает традиции, стирает культурную память. Глядите, как получается:
Навел порядок, почистил, украсил – напали, разорили, изгадили. Снова навел порядок, почистил, украсил – опять разорили, изгадили. Соседи завидуют: чисто, красиво – значит, умно, сытно, богато. Стало быть, есть, чем у вас поживиться, – снова напали, изгадили. Снова навел порядок, почистил, украсил, и опять все насмарку. Проживая с соседями, нельзя от них отличаться. Все равно уравняют.
А Япония защищена морями. Компактное государство. Один народ, один язык, один император. На территорию не посягают.
Она впитала в себя китайскую культуру, развила ее, довела до совершенства. А там, где культура, там чистота,
– Выходит, Японии подфартило.
– Именно так.
– Нам кажется, вы упрощаете.
– Разумеется. Не хотите ведь, чтобы я тут прочел вам лекцию?
– Вы почти это сделали. Чувствуется: симпатизируете китайцам.
– А я не скрываю.
– Простите, а чем вы там занимались?
– Мы оставляли им технику, и возвращались в Союз.
– А сами вы тоже им что-то оставили?
– Оставил.
– Расскажите, как это было?
– Начиналось так: является ко мне тунза (товарищ) – крепкий парнишка, чуть старше меня, с лукавинкой в вишенках глаз – и почти без запинки по-русски торжественно рапортует: «Командир взвода Лю-ше прибыл в Ваше распоряжение перенимать передовой советский опыт!» Именно так: «Передовой советский опыт» – не меньше, не больше!
– И как? Перенял?
– Перенял! Для начала он мне наладил движок агрегата питания. А потом один за другим идеально настроил блоки локатора, согласовал все системы.
На этих станциях хлопцы прошли всю Корейскую бойню. А нам давали горючего ровно на два часа в месяц. Какой уж там опыт!
Женщины вежливо посмеялись, но их любопытства я еще, видимо, не утолил. Они продолжали допрос:
– А как вам – сами китайцы?
– «Тунзы» тогда занимали наши места, а нас провожали домой.
Однажды они пригласили меня в зенитную часть на выставку самодельных пособий для воинов.
В нашем полку из пособий была только стопка унылых плакатов.
То, что я увидел на выставке, меня поразило. Все модели отличались особой, выдумкой, не свойственной стандартным мозгам. Авторы ставили перед собой цель не просто показать, как действует механизм или система, а завлечь обучаемого в игру, привести в восторг, заставить сделать открытие, влюбить его в замечательную поделку, подарить ощущение соавторства.
Всех до единого творцов этой выставки я бы с плеча назвал Леонардами да Винчи. От чего и теперь не отказываюсь.
История древних династий здесь не обрублена, как на Ближнем Востоке. Стандарты многотысячелетней культуры подспудно продолжают действовать и развиваться.
– Вы их идеализируете! – возразили женщины.
– Не хочу утверждать, что, они поголовно все – молодцы. У меня был приятель, переводчик, – страшный лентяй. Наши его так и звали – Леня. У него и фамилия была Линь.
Женщины развеселились. Я продолжал:
– Даже в экстренных случаях его было трудно поднять с лежанки. А любимым его выражением было «Пу кала», что означало «Кончай работать». Я думал, это китайская фраза. Но потом догадался это – слово-кентавр: «Пу» – китайское «Не», а «кала» – от русского «вкалывать».
Переводчиком был он аховым, но любил щегольнуть выражениями типа «навалом», «козел» и прочими. Нельзя сказать, что Леня знал толк в матерщине, но использовал ее с русскою удалью: без оглядки на логику и анатомию. Иными словами среди знакомых китайцев он являл собой исключение, которое лишь подтверждает правило. Линь всегда улыбался. Эту улыбку я ошибочно относил к национальным чертам, как цвет кожи. Но когда мы прощались, (я возвращался в Союз) он вдруг прослезился. Это меня потрясло, ведь никто из моих приятелей в таких случаях никогда не лил слез. Этот факт удручает меня до сих пор: в чем-то я не сумел разобраться.
Мои дамы притихли. А мне было нечего больше сказать.
Тут как раз подлетела «Кунянь», просигналила: «Поел, – уходи».
Расплатились. Оказалось не так уж и дорого (по двенадцать фунтов на каждого). Это – не плохо. Я ждал, что получится больше. Конечно, я заплатил за всех. Худо – в другом: в этих расчетах и ожиданиях есть что-то унижающее. Чем всю жизнь служить верой и правдой державе, а в конце трястись, считать грошики, лучше никуда не ездить. А, по большому счету, – лучше вообще не родиться.
Все это время я чувствовал взгляд незнакомки и старательно его избегал.
Торопливо набросив одежды, мы забирали пакеты с обновками.
Пузырьком жемчуга со дна памяти всплыло последнее слово «Цзайтьен!» (до свидания). Когда учишь язык, жадно, с радостью поглощаешь фразу за фразой. Кажется, на века. А потом замечаешь, как фраза за фразой «вытекают» из памяти где-то «с другого конца».
Все языки на свете – родные. Но одни из них исподволь оставляют тебя, а другие – всегда недоступны, как посторонние женщины. Не понимая, лишь вслушиваясь в эту чудесную музыку, ощущаешь, какая огромная и роскошная жизнь течет мимо.
Уже застегивая на улице куртку, почувствовал что-то неладное. Хухр крутился у ног, дергал за полы, прыгал, шипел: «Ошлеп шовсем, што ли?!» Женщины ушли вперед. Я догнал и спросил: «Анекдот хотите?» – Они хотели. «Смотрите!». Сначала они ничего не поняли, как и я, а потом, вдруг, расхохотались:
– Господи, откуда у вас эта куртка!? Она же чужая! Как вы сумели ее напялить!?
– Я не напяливал. Она мне как раз, – оправдывался я. – Откуда мне знать, что в Лондоне носят такие же куртки!
Посмеявшись, договорились, я возвращаюсь; они подождут снаружи.
Войдя в ресторанчик, повесил чужую хламиду на вешалку, нацепил очки, стал искать – свою… Вдруг что-то коснулось спины. Обернулся и вздрогнул: моя незнакомка была тут как тут. «Хай!» (Привет)– неуверенно сказал я.
Казалось, что мы знакомы уже много лет. Одними губами она ответила: «Хай!» Приветствием этим мы, как бы одернули Время, как складки одежды, – оно перестало «давить».
– Не ищите, – сказала она низким голосом и протянула мне куртку. – Вы очень рассеяны.
– Возраст, – попробовал я оправдаться.