Машина была вся помята, и от бампера осталась только половина, зато движок у нее был что надо. Старшая Дочь поехала к Рамат-Авиву. Ей было очень неловко за такой беспорядок в машине, словно она в ней и жила. Она пыталась оценить ситуацию, поглядывая в зеркало. Похоже, все смирились со своей судьбой, и это принесло ей несколько мгновений покоя.
Как только машина пересекла улицу Вейцмана, их обогнало такси, и Вивиан сказала:
– Такси!
Чуть позже, когда они повернули на улицу Намира, мимо проехало еще одно такси.
– Еще такси, – сказала Вивиан.
Она насчитала еще два на улице Намира. В недрах «Хендай-Гетца» начали ерзать. Ехали все-таки на новогоднюю трапезу, несмотря на тяжелые воспоминания и внутрисемейные конфликты.
– Клянусь тебе, Вивиан, – сказала Адель дрожащим, как всегда в последние годы, после смерти Единственной Дочери, голосом. – Я час сидела у телефона, обзвонила все фирмы в округе. Мне говорили: нет, машин нет.
– А вот и еще одно такси, – не унималась Вивиан.
– Мама, перестань, – сказала Старшая Дочь.
– Совсем пустое.
– Это после первой перевозки, – объяснила Старшая Дочь всем попутчикам. – Они высадили пассажиров, а теперь едут за вещами.
Вид у Адели был несчастный. Лица Виты она не видела, потому что сидела за рулем и должна была смотреть вперед. Но в последние месяцы глаза дяди Виты затуманились, так что трудно было понять, где у него зрачок, а где роговица.
– Вот и седьмое такси, – сказала Вивиан. – Наверняка эти люди вспомнили про такси не в последний момент, а заказали еще днем, – добавила она, словно удивляясь тому, что творится в мире.
Когда на следующий день Старшая Дочь спросила мать, почему она так изводила Адель этими такси, Вивиан изрекла:
– А ты знаешь, что Адель говорила о тебе? «Почему она только сейчас пошла в ванную? У нее был целый день, чтобы помыться. Она ведь знала, что вечером праздничный ужин, почему же не вспомнила раньше, что надо принять душ?» Я должна была смолчать? Если бы я была твоей дочерью, ты пропустила бы это мимо ушей?
– Прости, прости, – поспешно извинилась Старшая Дочь.
Следующим вечером на исходе праздника Старшая Дочь подъехала к круглосуточному магазину. За прилавком снова стояла Ошрат. Казалось, она живет здесь, между полок с товарами. У нее были влажные волосы, словно она только что из-под душа. Впрочем, может быть, это из-за геля для волос. Было очевидно, что она предпочитает магазин дому.
Старшая Дочь попросила кофе с молоком и посмотрела на миску для чаевых. Там лежали серебристые монеты по одному, два, пять и десять шекелей. Никаких монет по десять агорот или даже полшекеля. Старшая Дочь оставила пять шекелей и была довольна. Девушка за прилавком начинает копить на что-то. Она использует миску для осуществления своих планов.
Через много месяцев – кто знает, сколько их прошло, – Старшая Дочь в четыре часа утра подъехала к круглосуточному магазину. Под черной каскеткой Ошрат виднелось очень аккуратное каре. Ее уверенность в себе взлетела до небес, и она отдавала указания рабочим, раскладывающим товары перед появлением утренних клиентов.
– Вы совсем пропали, – сказала она Старшей Дочери.
– Пропала? – удивилась та. – А, да, верно, меня не было.
– Целый год, – сказала Ошрат.
– Год?
Завязалась беседа. Оказалось, девушка за прилавком через несколько месяцев начнет учиться в институте Вингейта[26] на инструктора по фитнесу.
Прошло не то несколько лет, не то всего два года. Девушка за прилавком завершила учебу с отличием, но по ночам продолжала работать в магазине – правда, теперь только в конце недели и по праздникам.
Должно быть, как-то раз Ошрат неудачно упала – может, при прыжке с шестом, – потому что два месяца ходила с эластичным бинтом на запястье. Тем не менее она продолжала работать по праздникам и в конце недели.
Потом она попала в аварию на велосипеде. Старшая Дочь и вправду видела как-то утром, как она, привстав на велосипеде, стремительно крутит педали и едет по встречной, как будто на свете нет никаких законов.
После аварии Ошрат долго не появлялась за прилавком. Когда Старшая Дочь спрашивала о ней, ей говорили, что она поправляется, что таких, как она, не найти. Ей дали время и ждут ее возвращения.
Прошло несколько месяцев. Однажды ночью перед рассветом Старшая Дочь поехала в круглосуточный магазин за кофе с молоком, хотя дома были и кофе, и молоко. Дома она чувствовала удушье, словно стены угрожали обрушиться и погрести ее под собой. Она села в «хендай», завела мотор, поехала, приехала, вошла в магазин на заправочной станции и громко попросила кофе с молоком, хотя за прилавком никого не было видно.
– Я почти здесь не бываю, – сказала Ошрат, появившись откуда-то из темноты, из-за стойки со снеками. У нее на голове была каскетка. – Совсем редко остаюсь на смену.
– А как насчет кофе? Я думала, вы уже не работаете. Как последняя травма? Все в порядке? Вы вылечились?
– Почти, – сказала девушка и принесла Старшей Дочери свой превосходный кофе с молоком. На этот раз каскетка сидела на голове неплотно, и длинные черные волосы, струясь, падали ей на плечи.
Глава 10Вьетнам
После череды засушливых зим – результат глобального потепления – нынешняя зима и вовсе расстроила. Дожди всего пару дней, а потом опять перерыв на две недели хамсина. Но в прогнозах стеснялись употреблять слова «хамсин» или «жара» и говорили, что температура «выше обычного».
Никогда не бывало такой погоды. Кондиционеры включены. Август в разгар ноября.
Был поздний вечер. Старшая Дочь почти бегом вышла из учительской городской школы номер 14 в пригороде Тель-Авива, где читала лекцию. Она спешила домой. За ней бросились две религиозные женщины, одна настолько похожая на куклу, что даже не открывала рта. Вторая сказала:
– Простите, а правда ли, что в одной из ваших книг вы критикуете хасидов Хабада? Я так слышала.
Старшая Дочь тут же ответила:
– Нет, что вы! Совсем не критикую, как раз наоборот. Наоборот.
– Ой, как хорошо, – обрадовалась хабадница. – Тогда я смогу читать ваши книги.
Старшая Дочь в очередной раз почувствовала, что она – какой-то пережиток. Писательское ремесло – слишком духовное занятие в нашу эпоху.
Ей хотелось как можно быстрее добраться до машины и уехать. «Поторопись, – сказала она себе. – Домой, быстрее. Отрубиться и уснуть».
Как только она села в машину, разверзлись хляби небесные и дождь полил как из ведра. Потоки ливня громко молотили по крыше и стекали на лобовое стекло, так что почти ничего не было видно. Ей стало страшно. Она чувствовала, что эта буря – не обычный израильский дождь. Такого ей видеть еще не приходилось.
Она посмотрела на верхушки пальм. Пальмы были почти обезглавлены. Фильм ужасов. Дворники на лобовом стекле тоже не справлялись, струи обрушивались вниз, словно сдавались силе тяжести.
Дороги превратились в бурные потоки, упорно текущие к Аялону – той самой реке, которую, осушив, превратили в огибающее Тель-Авив шоссе. Теперь его наверняка затопит. Вода забирала всю летнюю сухость и уносила ее с собой, казалось, навсегда. Как глупо было осушать реки, подумала она. Да еще и прокладывать на их месте шоссе. Вот и довели природу – теперь она дает о себе знать, сначала засухой, потом бурей, потоками воды и оглушительным громом, чтобы человек сразу понял: ей ничего не стоит стереть его с лица земли.
Постепенно дождь начал утихать и стал обычным ливнем. Даже можно было уже назвать его «благословенным дождем». Водостоки функционировали прекрасно, и светофор на следующем перекрестке работал, но из-за какой-то произошедшей еще до дождя аварии лежал на земле и посылал сигналы небу. Перекресток стал опасным местом. Улучив промежуток в потоке машин, она поехала домой. Повернула налево, на недавно заасфальтированную дорогу, и, как всегда, припарковалась под прямым углом.
С южной стороны длинного старого здания, параллельного ее дому, начали пристраивать солнечные балконы (солнца там все равно не будет из-за высоких деревьев). Некоторые собирались превратить новый балкон в комнату, одна пара решила оборудовать среди крон деревьев вторую кухню. Из-за строительных работ грузовики заезжали на газон, и еще после прошлых дождей там образовались болотца грязи. Кто-то положил несколько каменных плиток, временную тропинку. Шагая по этим плиткам к дому, она вымокла до нитки. Она поклялась себе, что больше не выйдет из дома без зонтика и сапог. Летний мираж рассеялся, пришла зима.
На следующий день вышло солнце, и температура поднялась до двадцати пяти, а то и двадцати семи.
Грузовики с бетоном и без бетона, тягачи с разнообразными подъемными кранами разъезжали по лужам и месили грязь. Если смотреть только на коричневые лужи и следы грузовиков, можно подумать, что это Вьетнам времен войны, а не тихий деревенский квартал, где с юга к фасаду одного из домов между высоких деревьев пристраивают солнечные, вернее, тихие балконы. На фоне пасторального облика квартала газон казался ареной боевых действий. И все ради каких-то балконов! Да уж, похоже, у жильцов сильная мотивация и они полны энтузиазма.
Миновал еще один засушливый день. Было около семи утра. Все птицы давно покинули гнезда в строго установленном порядке: первым вылетал зимородок с белой грудкой, его долгий крик прорезал тишину еще до рассвета. За ним просыпались нектарницы, наполнявшие воздух высоким, обрывистым щебетом. Потом раздавалось карканье ворон, осваивавших свою зону обитания на кронах деревьев и на крышах домов. Иногда над деревьями и домами, не останавливаясь, пролетали чайки. В промежутках воздух наполнялся чириканьем воробьев.
Новоиспеченные молодожены баалей тшува[27] (женщине, казалось, было лет под сорок) шли из синагоги на главном шоссе. Они бодро шагали и оживленно разговаривали, подкрепляя слова широкими жестами.