Маккей не жили в Бирмингеме, но чувствовали себя там как дома, в отличие от Старшей Дочери, не имеющей ничего общего с этим местом.
Дрора действительно показала себя и устроила Амации и дочерям квартиру в Бирмингеме на время операции и послеоперационный период. Теперь все стало ясно – Амация рассказал Старшей Дочери, что Адель заявила прямым текстом: она не хочет, чтобы Старшая Дочь жила в квартире, найденной Дророй Маккей. Поэтому Адель тогда наговорила ей с три короба: оставайся в Израиле, занимайся своими делами, как все люди, то есть готовься к переезду. А Старшая Дочь постеснялась спорить и уступила, отказавшись от идеи поехать в Бирмингем.
Настал вечер пасхального седера. Семья разделилась следующим образом: Амация с дочерьми поехали к друзьям в кибуц, Ирис и Надав – к Младшей Дочери, у которой все в жизни упорядочено, и она умеет двигаться вперед, не отвлекаясь на всякие там подлинные или вымышленные драмы. В последние годы она стала суеверна и поэтому скрывала все, что покупала или делала, не считая разве что ремонта, который было невозможно утаить.
Конечно же, Вивиан отправилась с ними на пасхальный седер к Младшей Дочери.
Старшая Дочь поехала к двум приятелям в центре Тель-Авива.
Надав и Ирис подвезли ее туда в ее машине, потому что достать такси было невозможно. Во всех крупных компаниях такси не брали трубку, словно хотели этим сказать: такси нет. Потом Надав и Ирис на ее машине поехали к Младшей Дочери, забрав по дороге Вивиан. Все молча соглашались с тем, что Старшей Дочери незачем приезжать к Младшей, потому что она может все испортить. Старшая Дочь не хотела ничего портить, но портила, да еще как. Выйдя на перекрестке, она смотрела вслед машине, направлявшейся на север, в Кфар-Саву, вместе с ее детьми, к которым скоро присоединится и ее мать.
Наверху, на пятом этаже, ее ждали друзья, приготовив вкусную еду, но на душе у Старшей Дочери внезапно сделалось очень плохо. Глубоко в ней сидело что-то, чему не находилось исцеления. Кроме того, стол был накрыт красной скатертью, а на подоконнике стоял ханукальный подсвечник, в котором горели все восемь праздничных свечей и девятая, шамаш, от которой зажигаются остальные, а мацы не было. С точки зрения традиции – сплошная эклектика.
Но не ханукальный подсвечник и отсутствие мацы были причиной ее слез. После двух стаканов вина лежавшая на душе тяжесть дала себя знать, и Старшая Дочь разразилась горьким плачем на глазах у двух друзей, которые так старательно готовили праздничный ужин. Они изо всех сил пытались ее успокоить и вернуться к подобию седера. Один принес стакан воды. Другой сказал: «Я не понимаю». Наконец тот из них, с кем были более близкие отношения, поймал проезжавшее мимо уже пустое такси, озабоченно сказал водителю: «Доставьте ее по адресу…» – и с облегчением захлопнул за ней дверцу.
Но хуже всех в тот пасхальный вечер пришлось не Старшей Дочери, а старой Адели. Она лежала на кровати одна в обществе сиделки-филиппинки и смотрела в потолок. Уже несколько месяцев, не желая вставать с постели, она лежит и смотрит в потолок. Она больше не вписывается в окружающий мир, не может вынести этот мир без Виты и Единственной Дочери. И телевизор она не хочет смотреть, ей только все время холодно. Или жарко. Рядом с ней стоит маленький цветной вентилятор, навевающий прохладу, и конвектор, излучающий тепло.
В семье вспыхнула борьба, которая едва не дошла до суда. В итоге часть наследства Адели досталась Амации. То есть он стал официальным владельцем своей квартиры, записанной на родителей его покойной жены еще при жизни Единственной Дочери. И теперь, когда он владел этой квартирой, а в перспективе должен был унаследовать еще две, Амация полностью изменил свое мировоззрение. Он не позволяет Тимне и Левоне даже говорить с ней, чтобы не нарушать установившийся порядок.
Она пытается контактировать с ними по телефону и через фейсбук, но они не реагируют. Ну ладно, может, он-то им позволяет и ей все это кажется, но они больше не нуждаются в ее обществе.
Прошел целый год со времени первого изгнания из Бирмингема. Сейчас Тимне должны сделать операцию по замене тазобедренного сустава с другой стороны. Нет смысла звонить ни Амации, ни Тимне с Левоной. Амация их настроил, или они сами по себе, но обе вычеркнули Старшую Дочь из своей жизни.
Она и не просилась в Бирмингем во время второго раунда. Обо всем она узнавала от Адели, которая опять упала и лежала ничком, пока сиделка-филиппинка бегала трусцой по парку Га-Яркон. Кто знает, сколько времени она провела на полу?
Когда пришла Старшая Дочь, Адель лежала не двигаясь, приходя в себя, на кровати, застеленной простынями с цветами: большие темно-синие цветы на белом фоне. Справа и слева стояли серые тумбочки с множеством полочек, прикрепленные к изголовью прямоугольной кровати – все с пластиковым покрытием. Филиппинка спала в комнате покойной Единственной Дочери. Комната дочери оставалась такой же, как в пору ее юности.
– Когда уже все это кончится! – сказала Адель Старшей Дочери.
Та промямлила что-то вроде:
– Держись, – но мысленно отметила: «Она ведь не хочет держаться», – и поэтому добавила: – Пусть все будет легко.
Когда она собралась уходить, сиделка-филиппинка по имени Оливия вызвала лифт поворотом ключа. Такой ключ был не у всех жильцов дома на улице Йеуды Маккавея, а только у тех, кто участвовал в оплате установки лифта. Другие не имели права им пользоваться.
Прошло много всяких дней. Настала жара, когда все вокруг словно пылает и обессиленные люди с трудом дотягивают до сумерек. После долгого разрыва отношений с этой частью семьи Старшая Дочь наконец-то приехала навестить Адель. Она нажала на кнопку с именем «Кастиль» на домофоне, но ответа не было. Она нажала еще раз и долго не отпускала. Не может филиппинка бегать трусцой в такую жару. Вдруг послышался голос Адели, спрашивающей: «Кто там?» Она ответила, и на том конце провода воцарилось молчание.
Она была почти уверена, что, ответив по домофону, Адель упала. Поэтому Старшая Дочь позвонила на мобильник Оливии, но попала на автоответчик. Она позвонила на домашний телефон Адели. Снова автоответчик. Ей стало ясно, что Адель упала и беспомощно лежит на сияющих чистотой каменных плитках пола терраццо. Оставалось понять, где именно она ушиблась и как тяжело ее состояние.
Она позвонила Амации. За несколько месяцев до этого они разругались в пух и прах, и он оборвал с ней все контакты.
Но на звонок он ответил и сразу же набрал новый номер Оливии. Оказалось, она в супермаркете, делает покупки.
Старшая Дочь ждала ее возвращения еще пять минут, застыв на крыльце подъезда. Ее переполняло сознание вины: ведь Адель упала из-за нее. Внезапно чудесным образом появилась спешащая филиппинка. С каждой руки у нее свисало по два полных пакета из супермаркета. Она быстро набрала код на двери подъезда.
– Я уверена, что она упала, – сказала ей Старшая Дочь на ломаном английском. – Я должна была позвонить заранее и предупредить, что приеду.
Адель лежала на полу гостиной. Она была в сознании. Старшая Дочь стала задавать необходимые вопросы, вроде того: где болит? Оливия подложила Адели подушки – под голову и под шею, и та вздохнула.
– Нельзя ее трогать, – сказала Старшая Дочь филиппинке, которая хотела поднять упавшую.
– Я вызову тебе скорую помощь, – сказала Старшая Дочь, немного придя в себя. Адель покивала, насколько ей позволяли ее поза и боль.
В приемном покое больницы «Ихилов» Адель сказала, что уже две недели не видела ни одной живой души, кроме Оливии, и поэтому ей оставалось только разговаривать с призрачными существами, приходившими ей на помощь. В последнее время она говорила с матерью, умершей в шестидесятые.
К счастью, переломов не оказалось. Ни в спине, ни в конечностях.
Через несколько дней ее выписали. Связь между ней и Старшей Дочерью вновь оборвалась. Но однажды Старшая Дочь решила, что, пусть посещения и наводят на нее грусть, нельзя же так долго избегать Адель. Слишком давно она не появлялась на четвертом этаже дома на углу улиц Йеуды Маккавея и Маттафии-первосвященника. На сей раз она заранее предупредила филиппинку. Адель лежала на кровати, на простынях с нежными голубыми цветами, снова на белом фоне. Время от времени она вздыхала: боль после падения все не проходила. Она смотрела в потолок, всякая другая поза вызывала у нее мучения. На стене были вперемешку развешаны фотографии со всеми членами семьи: мертвые и живые, здоровые и больные.
Она сказала:
– Знаешь, после операций в Бирмингеме Тимна выросла на семь сантиметров.
– Чудесно, – обрадовалась незваная, но желанная гостья. Она сидела и рассказывала Адели истории из прошлого, а Адель радостно улыбалась, глядя в потолок. Старшая Дочь напоминала ей о счастливых временах: как она каждый день ездила в институт Вейцмана, где работала химиком, как возила дочерей Единственной Дочери, куда бы те ни захотели: на кружки, в бассейн клуба в Вавилонском квартале, на частные уроки.
Когда через час Старшая Дочь собралась уходить, даже на лице Оливии отразилось сожаление.
– Придешь еще? – спросила Адель.
– Да.
– Обещаешь?
– Да.
– Можно и на полчасика.
Но Старшая Дочь почти не заглядывала. Внучки тоже почти не появлялись. Одна учится на магистра, другая готовится к вступительным экзаменам. Ну а Старшая Дочь – придется ей быть в неискупимом долгу перед Аделью и девочками.
Глава 14Смутная весна
Десятилетний Фарид аль-Амрави вытянулся в полный рост – он был немного ниже своих сверстников – перед пирамидами в Гизе. Для него они оставались такими же, как прежде (он впервые увидел их, сидя на плечах у отца). Как и раньше, это чудо света вызывало у него восхищение. Внезапно в голове промелькнула мысль о внутренней части пирамиды: не об оформлении, захороненных саркофагах и внутренних залах, но о тех камнях, которые никому не видны.
Ведь древние рабочие сплавляли на плотах из далеких каменоломен в южных районах Нила не только гранитные камни для внешнего покрытия пирамиды, но и точно такие же гранитные камни, которые, невидимые нам, заполняют пирамиду изнутри. Но внешние камни подверглись дополнительной обработке и оказались на виду, а внутренние были забыты, хотя, погребенные, они многие тысячелетия выполняют самую тяжелую задачу: на них держится вся пирамида. Им предпочли их товарищей. «Это вечная несправедливость, – думал аль-Амрави. – Как и сами пирамиды». Его сердце сжалось при мысли о судьбе безымянных, загнанных вглубь камней, о которых не удосуживаются подумать туристы.