Уже много лет, как легендарный зоопарк утратил свой блеск. Размеры клеток не увеличивались, животные худели. Молодой ветеринар Абдалла, недавно закончивший учебу в Риме и поступивший на работу в зоопарк еще до начала «весенних» беспорядков, впал в депрессию после целого ряда трагических событий.
Новый директор аль-Амрави велел в первую очередь провести операцию по уборке территории и отделить трупы от живых животных. Во-вторых, он принял меры по соблюдению основного закона зоопарка. Он с детства помнил таблички: «Кормить животных запрещено». В прошлом зоопарк патрулировали специальные сторожа, в чью задачу входило обеспечивать порядок и следить, чтобы животные ели только то, что им положено. За небольшую мзду они разрешали детям кинуть обезьянам несколько орехов или банан. Но сейчас не было сторожей. С тех пор как старая власть ослабла, в зоопарк приходили всякие чудаки и любители животных и кормили зверей чем попало.
Обезьяны страдали от поноса, а гиены стали какого-то ржавого цвета, под стать клеткам. Еще со времени своей работы экскурсоводом по пирамидам и Висячей коптской церкви аль-Амрави привык ходить всюду с блокнотом. Теперь он переходил от клетки к клетке и записывал замечания. Он увидел, что шерсть тигра поблекла, а сам он похудел до неузнаваемости, так что походил не на тигра, а на большую кошку с чужими костями. Каракал не двигался с места, даже если помахать прямо перед носом мертвым кроликом. В прямоугольной, длинной и узкой клетке он обнаружил двух львов и четырех львиц, которые еле перемещались в этом тесном пространстве. Было очевидно, что у двух львиц катаракта, а лев… Вокруг него кружились сотни мух из-за гноящейся раны на лапе, которая расползалась и сводила его с ума. Лев открыл пасть, чтобы зарычать, но испустил только жалкое подобие рыка. Серая крокодилиха прижалась к серому стеклу клетки, игнорируя прочие аксессуары: три камня и два кустика клещевины между ними. Директор долго стоял перед ней и не мог понять, животное это или чучело, потому что она совсем не двигалась. В конце концов, после того, как он стал колотить по стеклу, крокодилиха изволила дернуть передними конечностями. Бассейн морской черепахи был таким зеленым, что черепаху в нем можно было разглядеть, только когда она шевелилась. Худая змея свисала с ветки совершенно симметрично, половина с одной стороны, половина с другой, и невозможно было без тщательного осмотра понять, каково ее состояние. Фламинго, которые обычно розовеют в неволе, стали в этом зоопарке почти красными. Бывший экскурсовод записал, что фламинго, как и другим животным, надо срочно сделать анализ крови. Среди фламинго бродили уличные кошки, ожидающие, пока какой-нибудь из них ослабеет, но, к счастью для птиц, уличные кошки тоже были измождены.
В последующие дни ситуация только ухудшилась. На страусов плохо действовал шум стрельбы на улицах, иногда совсем рядом с зоопарком. После одной особенно бурной ночи половина страусов умерла от болезни, похожей по симптомам на грипп, но, судя по всему, бывшей следствием паники. Слона в ту ночь задела пуля. Правда, ранение было поверхностным, но он нуждался в лечении. Обезьяны разражались дикими воплями. Носорог выглядел так, будто страдает кишечными спазмами. Короче говоря, Фарид пришел к выводу, что ничего не поделаешь, придется вызвать Абдаллу, ветеринара, несмотря на его нервный срыв. Впрочем, Абдалла согласился и был только рад наконец-то выйти из дома. Работа пошла ему на пользу, и он вновь посвятил себя заботе о животных, делая все, что требовалось. Но, хотя он приходил на работу каждый день и, казалось, вернулся к нормальному образу жизни – ему даже удалось вылечить носорога, – через месяц он исчез и не отвечал на звонки. Бремя заботы о животных легло целиком на аль-Амрави, бывшего экскурсовода, работавшего в основном с израильскими туристами. Он делал все возможное, чтобы улучшить ситуацию.
Однажды, вскоре после выборов, когда старая власть поменялась на новую, да и та скоро тоже сменится, аль-Амрави стоял в зоопарке и, словно прикованный к месту, размышлял о чудесах и о необъяснимости мироздания. Неужели вон та стройная женщина, стоящая рядом с ланями и кормящая их чем-то, издали напоминающим долму, – это действительно Селеста Сануа, дочь легендарной главы еврейской общины, Анетты Сануа, которая умерла в девяносто один год вскоре после падения старого режима? Долгие годы старая Сануа не давала спуску посетителям, пытавшимся пройти в женскую часть синагоги Бен-Эзры. «Властная женщина была», – подумал на иврите бывший экскурсовод, использовав правильное слово «холешет», несмотря на его корень «хет – ламед – шин», обозначающий слабость, – ее дочь теперь тоже властная женщина.
Когда-то он видел фотографии их обеих в газете «Аль-Ахрам», в статье про богатых и уважаемых жителей столицы. В статье сообщалось, что матери и дочери принадлежит много домов в Каире. Со времени работы с израильскими туристами он знал, что у матери был ключ от женского отделения синагоги. Когда-то именно через отверстие в стене этого отделения в пыли проползали на чердак, где была обнаружена гениза, стоящая миллионы и миллионы.
Показывая туристам синагогу Бен-Эзры, он понял, что большая их часть ничего не слышала о генизе, что они не знают собственной истории. Аль-Амрави не раз хотел сказать им, что они невежды, но не решался. Он поражался тому, что невежество отнюдь не мешало израильтянам ощущать свои права на синагогу Бен-Эзры, потому что в ней молился Маймонид.
Аль-Амрави умел думать очень быстро. Иногда он после первых двух слов понимал, куда клонит собеседник. И сейчас его мозг работал с головокружительной скоростью, складывая воедино разные части.
Эта женщина отличается высоким ростом. Худа, хотя талия полновата. Сравнительно большие, но удручающе плоские ягодицы.
Все действительно от генов. Высокий рост Селеста унаследовала от отца, который умер, когда она была еще девочкой. Его рост был метр девяносто один, он был спринтером и представлял Египет на Олимпиаде. Она унаследовала от него не только метр восемьдесят три роста, но и способности бегуна и, не решаясь бегать трусцой по улицам Каира, бегала на домашнем тренажере, связав волосы в болтавшийся из стороны в сторону конский хвостик. Свою сравнительно широкую талию она унаследовала от матери. Селеста была хороша собой, хотя ей и не досталось умопомрачительной красоты ее матери: на слишком широком лице расплывались совершенные черты Анетты, отчасти они терялись.
Ей всегда было неприятно, что она возвышается над всеми. Ах, забрали бы у нее двадцать сантиметров!
Еще у нее были крупные кисти рук и сорок третий европейский размер обуви.
Она росла единственной дочерью. Как только она родилась, ее мать, Анетта, решила, что у нее больше не будет детей. Только еще одной дочери ей не хватало! Она не хотела, чтобы дочери конкурировали друг с другом (у нее самой были две сестры; они переехали в Марсель и вышли замуж за состоятельных людей). Хотя и единственная дочь, Селеста не была избалованной. Анетта поддерживала в доме железную дисциплину, которую называла «европейской». Ее отец умер от инфаркта, когда она была еще девочкой, но он успел научить ее жалеть животных. Нарушая дисциплинарные правила своей жены, он разрешал дочери кормить зверей в зоопарке.
Она продолжала кормить животных после его смерти и кормит их и поныне. Фарид не решился вглядеться в то, что именно она достает из сумки, которую держит в руке. Ему было неловко.
Тем не менее до того, как он окончательно ее узнал, он хотел закричать: «Уважаемая, кормить животных запрещено!» Но женщина повернулась к нему большим приятным лицом, и ее широкая светлая улыбка, цветастый платок, завязанный на шее, словно она стремилась подчеркнуть контур лица, уменьшив тем самым его размеры, побудили его вежливо и приветливо сказать:
– Здравствуйте, госпожа Сануа. Я Фарид аль-Амрави. Соболезную по поводу кончины вашей матери, Анетты.
Селеста сохранила серьезный вид, но в глубине души возликовала: наконец-то! Ее назвали «госпожа Сануа»! Это тут же наполнило ее счастьем, предвестьем грядущих перемен.
– Спасибо, – ответила Селеста, сияя. Она чуть сутулилась; казалось, ей тяжело носить свое большое лицо. Вышитым ею самой платком она вытерла руки от остатков еды, которой кормила ланей.
Чтение и вышивка помогали успокоиться Селесте, всегда ощущавшей, что ей не удается идти в ногу с действительностью. У нее был красивый сад, там она читала и вышивала. В этом саду у нее росла египетская пальма с шестью верхушками, которой было шестьдесят с лишним лет. Отец посадил эту пальму через несколько дней после ее рождения.
– Благодарю за соболезнование, – сказала Селеста со слегка искусственной приветливостью. – Простите, что я вас не припоминаю, – извинилась она без всякой причины. – После смерти мамы приходило так много людей.
Она была выше его на полторы головы, и с этим ничего нельзя было поделать. Всю жизнь эта голова отделяла ее от людей. Она считала, что из-за этого она не вышла замуж и не родила детей. «Мужчины не любят женщин, которые их выше», – твердила ее мать и была права. Постепенно, где-то с десяти лет, у Селесты начался долгий процесс самоотрицания, и все, что предсказывала ей суровая мать, сбылось.
На третьем-четвертом десятках ее жизни благодаря стараниям матери найти ей жениха у нее было несколько опытов общения с мужчинами, совершенно ужасных, повергших ее в состояние полной прострации, так что она перестала выходить из дома, а дома все за нее делала домработница. Селеста проводила дни за чтением и вышиванием, а если требовалось, бралась и за шитье, и спала больше, чем надо. Она то вышивала, то не вышивала, но ее мозг работал постоянно, потому что она всегда читала какую-нибудь книгу. Чего только она не прочла за все эти годы! Она познакомилась с шедеврами итальянской, французской, русской и американской литературы. Она их читала и перечитывала. У них в доме скопилась огромная библиотека. То, что было переведено на арабский, она читала по-арабски, а чего по-арабски не было – читала по-итальянски, который знала с детства. Она тщательно обернула все книги их красивой библиотеки со стеклянными дверями, в прозрачный полиэтилен, чтобы не трепались.