В Израиле она всегда была в курсе происходящего, трезво разбирая контекст и обстоятельства. Она записалась на классический и неклассический психоанализ и всегда хотела докопаться до истины и понять, что на самом деле происходит вокруг и где во всем этом ее место. Свои выводы она провозглашала во всеуслышание громко и уверенно. Она не обходила вниманием и членов своей семьи и не только готовила им блюда на пасхальный седер, но и проводила сеансы психоанализа по-испански, особенно во время праздничных трапез в Новый год и на Песах. Время от времени – иногда это продолжалось довольно долго – она выглядела сбитой с толку, но вместе с тем была исключительно сосредоточена. Это указывало друзьям, что Люсия «кое-что» поняла о человеческой натуре или о природе и Боге, а теперь поглощена всеобъемлющим самоанализом по поводу открывшихся ей этоса и логоса.
В конце концов, когда казалось, что сирены тревоги – это только учения Службы тыла, грянул гром: рак груди. Он вызвал утолщение в области грудины, там, где находится чакра сердца, и метастазы в легких, о которых лучше не говорить.
Поэтому она попросила Старшую Дочь ее рассмешить. Та изобразила, как Люсия говорит по телефону со своим английским другом, Чарльзом, и расспрашивает его о погоде. Она показала и как Люсия рассказывает о погоде в Израиле, снова и снова упоминая о холодном дне в разгар израильской зимы – жарком летнем дне по английским стандартам. Обе покатывались со смеху. Держась за больное место на груди, Люсия приговаривала: «Чудесно, чудесно. Пожалуйста, покажи кого-нибудь еще».
Старшая Дочь копировала ей всех, кого могла. Она перегибала палку, но главное было – высвободить скопившееся в груди давление.
За месяц до смерти Люсия поехала в Англию на занятия по новым духам, выпущенным в продажу. Там у нее перестал видеть правый глаз. Вернувшись, она сделала компьютерную томографию, и выяснилось, что весь мозг наполнен метастазами. В том же положении печень и легкие. Но Люсия решила, что, несмотря ни на что, она принадлежит к числу здоровых, и пошла в кафе, захватив сигареты «Парламент», которые прикуривала одну от другой. Заказав эспрессо, она снимала на мобильник прохожих и посетителей кафе.
Только на второй день своего пребывания в «Ихилове», после того как Джеки поднялся в отделение и сделал ей короткую прическу, она поняла, что скоро умрет. Услышанные ею разговоры родных и врачей о разнице в ценах между частным и государственным хосписами заставили ее нажать на газ по дороге к смерти.
Вышло так, что похоронами занимался брат, а неповоротливая подруга-психиатр взяла на себя разбор личных вещей, в том числе одежды, духов и косметики, которые Люсия и Старшая Дочь покупали через интернет с помощью разных хитроумных операций. У обеих не было ни израильских, ни международных кредитных карточек, и они нуждались в соучастии третьей стороны – владельца кредитки, который согласился помочь в трансатлантической сделке в обмен на будущее теплое местечко в раю. Люсия говорила, что он проявляет к ним доброту и Вселенная вознаградит его за это.
Работавшая на постоянной ставке в больнице «Шалвата» врач-психиатр с длинными растрепанными волосами и круглыми очками на красном лице, умевшая профессионально связывать буйных больных, организовала разбор вещей так, чтобы ни одна из пятидесяти девяти подруг Люсии не забрала лишней бутылочки духов. Вместе с братом она контролировала происходящее. Разумеется, надо было быстро освободить квартиру, поскольку оплачивать дополнительный месяц родственники не хотели.
Но понятно, что в основном черную работу взяли на себя брат и его жена. По указанию психиатра Старшая Дочь прибыла только к концу разбора. Она побрызгалась крепкими духами, привезенными Люсией из последней поездки в Лондон. Полностью выдвинув ящик, она с изумлением обнаружила там запасы духов в картонных коробках, уложенные в образцовом порядке. Хватило бы еще на десяток лет. Вдруг ее взгляд упал на серую пепельницу с тоненьким пепельным цилиндром от сигареты, которую Люсия, как обычно, зажгла и оставила догорать в пепельнице.
Она открыла следующий ящик. Там тоже лежали духи, а рядом – косметические средства для омоложения кожи и придания блеска разным частям лица, маленькие пудреницы, крем «Шанель» для предотвращения сухости кожи и возвращения ей естественного розового оттенка.
Она позвонила подруге-психиатру узнать, что делать с одеждой и духами, явно показывающими, что Люсия не ожидала столь скорой смерти. Подруга-психиатр, рыдая на том конце провода, сказала ей ничего не трогать. Если Старшей Дочери так хочется, пусть возьмет два-три флакона духов, пробники косметики и несколько блузок, но вот к этому, этому и этому пусть не притрагивается. И, пожалуйста, еще и к этому. Только пусть она заберет черный плащ, который они вместе купили на распродаже в Лондоне, она не может его видеть. Подруга-психиатр стала на мгновение такой сентиментальной, не похожей ни на себя, ни на психиатра.
Во время недели траура семью навестил профессор из Открытого университета, которому недавно исполнилось семьдесят пять. До семидесяти он работал полгода в Израиле и полгода в Ратгерском университете в Нью-Джерси. Когда ему исполнилось семьдесят, он решил, что будет жить и работать только в Израиле. За все время болезни Люсия не получила от него ни единой весточки и, конечно же, он не приехал, когда она лежала при смерти, ведь у него уже был другой роман. Все-таки он навестил семью в неделю траура: вошел в открытую дверь и пожал руку брату, который проявил большое уважение и церемонно поклонился. Жена брата тоже разволновалась: все-таки профессор, да еще и многократный лауреат. Он посидел на диване, покрытие для которого Люсия купила в «ИКЕА» (она покупала его дважды: после первой покупки Старшая Дочь случайно пролила на него кофе, и пятно было невозможно отстирать), выразил соболезнование семье, в том числе престарелому отцу, и поспешил обратно по своим делам.
Поскольку она умерла зимой, весьма вероятно, он был в длинном черном шерстяном пальто, шея закутана черным шерстяным шарфом, а на голове – черный берет. После стольких лет в Иерусалиме, где он работал до пенсии, и на Манхэттене (когда он преподавал в Нью-Джерси), он, конечно же, надел черный берет.
Умная и щедрая Люсия дарила ему превосходные идеи для толстых книг в обмен на его любовь. Она не скупилась и на ценные советы: как ему вести себя с проблемным сыном и с ненормальной женой, которую он со временем бросил, предварительно избив. Ее советы были умело вплетены в его книги и его жизнь, никаким пинцетом их оттуда не вытащить.
Одно можно сказать наверняка: когда у профессора Открытого университета начинается роман, он вначале хочет убедиться, что это серьезно, и лишь потом ищет презервативы хорошего качества со скидкой.
Как-то раз на Манхэттене он зашел в аптеку и приобрел там сто двадцать пять качественных кондомов по акции: «Сто и двадцать пять бесплатно».
Профессор и Люсия всегда занимались сексом на тонком сохнутовском[37] матрасе, разложенном у нее на полу. Люсия стелила на матрас самые дорогие простыни, которые ухитрялась достать, и перед его приходом опрыскивала их духами, подходящими к времени года.
Пять лет профессор приходил к ней на этот матрас, и ни разу ему не пришло в голову купить ей матрас потолще, не говоря уже о настоящей кровати. Матрас ему не мешал. Может, ему даже нравилось заниматься сексом на матрасе.
Люсия отдавала ему часть себя, и однажды он тоже принес подарок: две тяжеленные статуэтки Кадишмана[38], которые Старшая Дочь хранила у себя в тот год, который Люсия провела в Англии. Люсия уехала за границу, чтобы прийти в себя после завершения романа.
Как-то раз, еще до поездки в Англию, один из купленных профессором по акции презервативов порвался, и Люсия забеременела. То были две недели огромного счастья для нее и бесконечных препирательств с его стороны. Профессор хотел, чтобы она сделала аборт, а Люсия хотела ребенка. Ее часики тикали, ей было уже под сорок.
В те две недели тишину квартиры постоянно нарушал звук телефонного звонка. Профессор звонил много раз в день. Попадая на автоответчик с испанским акцентом Люсии, он делал вид, будто не в курсе такой технической новинки, и бесконечно повторял: «Алло, алло, алло», – пока не кончалось время записи.
Когда она брала трубку, профессор кричал, требуя, чтобы она избавилась от плода. Он кричал, что она разрушает жизнь будущему ребенку, потому что у нее нет никого, кто помог бы его растить. Ведь он, профессор, не будет ей помогать. Разумеется, он не будет помогать ни ей, ни ребенку.
– Что у тебя есть? Две статуэтки Кадишмана, которые дал тебе я, – сказал он ей однажды.
Эти слова так ужаснули ее, что случился естественный выкидыш. Дело было доведено до конца гинекологом, учившимся в восьмидесятые годы вместе с подругой-психиатром на медицинском факультете Тель-Авивского университета.
В течение траурной недели появилась и психоаналитик школы Лакана, коллега умеющей при надобности связывать людей подруги-психиатра классического направления в больнице «Шалвата», где та наконец-то получила постоянную ставку. Отношения психиатра и подруги Люсии с ее коллегой-психоаналитиком, терапевтом Люсии, были сдержанными. Когда на похоронах Люсии они сидели рядом на камне, каждая из них всем своим видом показывала, что давно уже терпеть не может другую.
Психоаналитик, как и профессор, не навестила Люсию, когда та была при смерти. Наверное, агония не входит в область психоанализа. Психоанализ заканчивается, когда человек теряет сознание или уезжает в больницу в леопардовых туфлях, чтобы больше никогда не вернуться. Более того, за два года до смерти Люсии, в ту неделю, когда стало известно, что она тяжело больна, психоаналитик сказала Старшей Дочери (также ее пациентке), что ей второй раз доводится помогать пациентке готовиться к смерти. Один ее глаз пролил слезу, но второй только покраснел; слеза так и не появилась, несмотря на все усилия.