Мать со стоном припала к дочери.
Он также не выдержал и заплакал.
И тогда они обратились друг к другу, с такой тоской и отчаянием, точно, оплакивая свое дитя, безмолвно навеки прощались с тем, что было по-своему дорого каждому из них.
Но когда они совсем отступили друг от друга, и она подняла на него благодарные, молящие и мучительно спрашивавшие о чем-то глаза, он опустил ресницы, и стало неприятно и как-то стыдно: ясно было земное желание проникнуть в его душу как раз тогда, когда эта душа раскрылась совсем для иного.
И с этого уже неизбежно началось то, что привело к таким ужасным последствиям.
Еще было в душе полумистическое сознание виноватости, а разум утверждал, что все это неправда; что на самом деле, от того, что он мечтал об избавлении, девочка умереть не могла. Наконец, может быть, и то, что, если судьба решила разбить это звено, соединявшее его с женщиной, которую он не любил, эта судьба знала, что она делала: она не хотела дальнейшей лжи и насилия его над собою именно теперь, когда все это должно было стать совершенно невыносимым.
В эти дни он не видел Ларочку, но, наперекор подавленной несчастьем мысли, она вспоминалась ему как раз в те самые минуты, когда душа готова была уступить состраданию и скорби. И почему-то рядом с ней неотступно вставал Дружинин, опять-таки ни разу не посетивший его за это время.
Все это вместе беспокоило его, и хотелось увидеть ее хотя из окна, что-то проверить, в чем-то убедиться. Он пробовал приписать это усиленное внимание тому, что чувство его подвинчено неясным отношением к ней художников и особенно Дружинина. Пусть оно было отчасти так, но это лишь раздражало то настоящее, что испытал он при первом знакомстве с нею.
Не для того ли он и к художникам привел ее, чтобы взвесить свое чувство. Часто на людях мы яснее становимся сами себе и вернее определяем цену своих движений и порывов. В сущности, все мы актеры, и не только наши действия, но и переживания выясняются вполне лишь на подмостках.
Так думал Стрельников, но, желая видеть девушку в такие страшные для него минуты, объяснял себе это желание лишь тягостью одиночества. Просто хотелось иметь около себя чуткую душу, которая поняла бы его страдания и уже одним этим принесла бы облегчение.
Та, которая переживала с ним еще горшее страдание, уж по одному этому не могла смягчить его горе, а главное было то, что за ее страданием таилось нечто по существу ему враждебное.
Иногда Стрельников подходил к окну и вглядывался почти в каждую женскую фигуру и вздрагивал, как тогда ночью, каждый раз, как представлялось что-то похожее на Ларочку. Часто ему хотелось повернуть к себе ее начатый портрет, но он не сделал этого, не только потому, что кто-то зорко за ним следивший, мог заметить, а потому, что самому ему представлялось это в такое время зазорным, почти неприличным.
Однако, и в эти ужасные для него дни и часы он чего-то ждал с ее стороны, смутно надеялся на что-то, что должно было поддержать его твердость.
Так и случилось.
В самый день смерти девочки, под вечер, из цветочного магазина принесли неизвестно от кого цветы, белые пахучие цветы, в самом запахе которых было что-то неуловимо-сливающееся со смертью.
Туберозы.
Еще никто из знакомых не знал о смерти ребенка; в доме знала лишь нянька, которая одна выходила от времени до времени по необходимости исполнить то или другое поручение, требуемое жизнью.
Значит, девушка интересовалась тем, что творится за его стенами, и первая узнала о смерти ребенка.
Это было так для него очевидно, что даже не стоило расспрашивать няньку.
Это его ободрило, взволновало и тронуло.
Как ни была потрясена обрушившимся горем мать, она отвела воспаленные от слез и бессонной муки глаза от ребенка и спросила, кивнув на цветы:
— Это ты распорядился?
У него на миг явилось желание солгать для ее успокоения, но сейчас же подумал, что лгать перед этим трупиком было бы непристойно, и неверным голосом произнес:
— Нет, не я.
И в ту же минуту заметил, как подозрительная тень скользнула по ее лицу.
— Кто же?
Она смотрела ему прямо в глаза, и он чувствовал, как кровь подступает к его щекам вместе с острым болезненным раздражением.
— Не все ли равно. Как ты можешь спрашивать об этом в такую минуту!
— Именно в такую минуту! — ответила она со строгостью, заставившей его понять ее правоту, но не примириться с ней. — Именно в такую я не хочу и имею право требовать, чтобы не было этого.
Он был возмущен, и опять-таки не тем, что она могла так чувствовать, а тем, что она не постеснялась высказать это и притом в столь рассчитанной и едкой форме, даже в присутствии няньки, принесшей цветы.
— Как тебе не стыдно, — произнес он с сдержанным упреком.
— Нет, как тебе не стыдно, — возвратила она ему его слова, но уж с большей глубиной и горечью.
Он покачал головой и стиснул зубы, чтобы не сказать чего-нибудь лишнего. Нянька, принявшая цветы от посыльного, все еще оставалась здесь с цветами в руках, не зная, что с ними делать.
Тогда он, чтобы покончить с этой неприятной сценой и вместе с тем показать, что ей не уступает, распорядился поставить цветы к себе.
— Вот это им настоящее место, — зло и сухо произнесла она.
Цветы унесли, но аромат после них остался, и с ним осталось раздражение, такое неуместное около умершего ребенка, не успевшего остыть.
Стрельникову было тяжело оставаться здесь, и он вышел в мастерскую. При виде этих белых цветов, которые прислуга поставила в глиняную крынку от молока, он почувствовал прилив бесконечной нежности.
В изнеможении опускаясь на диван и закрывая глаза, он прошептал:
— Милая.
И страстно, почти болезненно захотелось ее видеть.
За эти три дня, когда меньше всего он хотел о ней думать, эта нежность как-то сама собой незаметно выросла в душе, но он затаил бы в себе ее и теперь, если бы не почувствовал, что девушку сейчас незаслуженно оскорбили.
— Милая, милая! — как в забытьи повторил он уж вслух и, вдруг услышав сам свой голос, очнулся, вскочил с дивана и испуганно взглянул в соседнюю комнату.
Там в реянии сероватых сумерек склонилась над умершим ребенком женщина в черном, показавшаяся ему более чужой, чем всегда.
Она не могла слышать сорвавшихся у него с языка слов, но после только что происшедшей размолвки, тяжело было оставаться с ней.
Он еще раз взглянул туда и съежился от непонятного, жуткого чувства.
Закружилась голова и, не сказав никому ни слова, он накинул пальто и шляпу и вышел.
Нет, этого не может быть. Наверное, ему так только померещилось.
А померещилось ему, когда он нечаянно обернулся, проходя в калитку дома, где жила Ларочка, что в некотором отдалении за ним черным призраком метнулась знакомая фигура и приникла в тень к забору.
«Не может быть», — сказал он сам себе. Однако, поражен был этим сходством до того, что хотелось броситься назад и убедиться, что ошибся.
Но тут же стало стыдно этого подозрения.
Все это потому, что я сам поступаю нехорошо, идя сюда в то время, как умершая девочка моя даже не перенесена из кроватки на стол.
Захотелось себя оправдать: он — это другое дело. Во-первых, его присутствие теперь там только раздражает мать, во-вторых, он оставил ее не для такой низкой цели, как шпионство.
А, может быть, это еще хуже, шепнул какой-то язвительный голос извнутри.
Тогда он поспешил отмахнуться от своего подозрения.
ХII
Стрельников раньше заходил к Ларочке, но теперь не вошел в дом, а просил дворника передать ей, что ее ожидает один господин. Имени своего он не назвал, полагая, что она догадается. Сам же остался дожидаться в саду, который оканчивался обрывом над морем.
Это был довольно большой и старый сад, в нем стоял лишь один зимний каменный флигель, а остальные постройки были летние дачи, небольшие красноватые домики, заколоченные на зиму.
Из флигеля сквозь деревья мерцали огни двух незакрытых окон и освещали облетевшие кусты сирени под ними. По-осеннему пахло гниющей от дождей, морских туманов и заревых рос листвой, отсыревшей корой деревьев и навозом. Но все эти запахи как будто качались, подобно пене, на широкой волне терпкого и солоноватого запаха моря.
Оно было совсем близко здесь, и протяжные глубокие вздохи его то приливали, то отливали из сада, не переходя через решетку его, как будто за этой гранью был совсем иной мир.
Между деревьями видно было, как словно из самого моря поднимались целые гирлянды звезд, и оттого они были так необыкновенно ярки и чисты; и особенно ярко сверкало созвездие Скорпиона, вонзавшего свое жало в темноту над самым садом.
Вдыхая этот влажный аромат осени и моря, Стрельников глядел на звезды и на темные деревья, как будто сторожившие тишину, и на темные стены дома, за которыми жила она.
Глаз его, изощренный глаз художника, различал малейшие вибрации тонов, ухо ловило тончайшие звуки, обоняние — запахи. Он даже ясно ощущал солоноватый вкус воздуха. Никогда чувства его не были так изощрены, как сейчас. Но звуковые и даже вкусовые впечатления — все как будто было подчинено зрению. И все также окрашивалось в его представлении в свои особые краски, который он почти мог назвать.
Сейчас придет она, с своими золотыми волосами, и все крутом озарится и станет еще более привлекательным.
И при одной мысли, что увидит ее, Стрельников ощутил прилив такого неописуемого блаженства, что ему кого-то хотелось благодарить за это.
— Что это со мною? — подумал он. — Вместо того, чтобы страдать, как подобает в моем положении каждому человеку с душой, я с такой страстью отдаюсь земным чувствам. Неужели я эгоист, неспособный страдать даже тогда, когда страдают животные, пока не нарушилась связь природы между ними и их детьми.
И тут же заскреблась, как мышь, неприятная мысль: что подумает о нем эта девушка, когда узнает, что у него умер ребенок, а он явился к ней.